Революция

«Если вовремя не давать разумные свободы, то они сами себе пробьют пути. Россия представляет страну, в которой все реформы по установлению разумной свободы и гражданственности запоздали и все болезненные явления происходят от этой коренной причины. Покуда не было несчастной войны, прежний режим держался, хотя в последние годы перед войной он уже претерпевал потрясения; несчастная война пошатнула главное основание того режима — силу и, особенно, престиж силы, сознание силы. Теперь нет выхода без крупных преобразований, могущих привлечь на сторону власти большинство общественных сил».

С. Витте³⁷⁶

По свидетельству очевидцев и мнению большинства исследователей, Февральская революция произошла совершенно естественным, стихийным путем. Так, Л. Троцкий, например, писал: «Февральское восстание именуют стихийным... в феврале никто заранее не намечал путей переворота; никто не голосовал по заводам и казармам вопроса о революции; никто сверху не призывал к восстанию. Накоплявшееся в течение годов возмущение прорвалось наружу, в значительной мере неожиданно для самой массы»³⁷⁷. По мнению Н. Бердяева: «К 1917 г. в атмосфере неудачной войны все созрело для революции. Старый режим сгнил и не имел приличных защитников. Пала священная русская империя, которую отрицала и с которой боролась целое столетие русская интеллигенция»³⁷⁸. А. Деникин приходил к выводу, что «Революция была неизбежна. Ее называют всенародной. Это определение правильно лишь в том, что революция явилась результатом недовольства старой властью решительно всех слоев населения...»³⁷⁹ А. Буровский констати-

86

рует, что «у Февральской революции 1917 г. не было организатора. У начавшего заваливаться строя не оказалось защитников»³⁸⁰.

Февральская революция, казалось, произошла даже вопреки желанию либеральных партий. Они боролись против власти всеми методами, однако ничто не страшило их больше, чем революция. Так, 3 ноября 1916 г. Шульгин с трибуны Думы заявлял: «Я не принадлежу к тем людям, для которых борьба с властью есть дело, если не сказать привычное, то, во всяком случае, давнишнее. Наоборот, в нашем мировоззрении та мысль, что даже дурная власть лучше безвластья, — эта мысль занимает почетное место... И тем не менее у нас есть только одно средство: бороться с властью до тех пор, пока она не уйдет!.. Мне кажется, что рабочие будут спокойнее и усерднее стоять у своих станков, зная, что Государственная Дума исполняет свой долг; и даже тогда, когда в их мастерские будут врываться банды и говорить им: «Забастуйте для борьбы с правительством», — я уверен, рабочие скажут: «Прочь, уходите, вы или шпионы, или провокаторы, потому что борется с правительством Государственная Дума, и она борется с правительством за Россию...»

Казалось бы, какое отношение в таком случае либералы имеют к революции, они ведь, наоборот, подобными речами стремились предотвратить ее, призывая отдать решение вопроса о власти в руки Государственной Думы?

Ответ на этот вопрос дал Марков 2-й, который оценил заявление Шульгина следующим образом: «Правда Шульгина такая: мы в Думе владеем словом, могучим словом, и словом будем бить по ненавистному правительству, и это патриотизм, это священный долг гражданина. А когда рабочие, фабричные рабочие, поверив вашему слову, забастуют, то это государственная измена. Вот шульгинская правда, и я боюсь, что эту правду рабочие назовут провокацией, и, пожалуй, что это будет действительно правда... Знайте, что народ и рабочие — люди дела, они не болтуны и словам вашим верят, и если вы говорите эти слова — будем бороться с государственной властью во время ужасной войны, — понимайте, что это значит... чтобы рабочие бастовали, чтобы рабочие поднимали знамя восстания, и не закрывайтесь, что вы только словами хотели ограничиться; нет, знайте, что ваши слова ведут к восстанию, к народному возмущению... Речи депутатов Милюкова, Керенского, Чхеидзе и ласковое изречение г. Шульгина разнятся только в тоне, в манере, в технике, но суть их одна, и все они ведут к одному — к революции»³⁸¹.

То, что либералы упорно готовят переворот, в то время не было секретом. С. Булгаков вспоминал о политике кадетов и октябристов в конце 1916 г.: «В это время в Москве происходили собрания, на которых открыто обсуждался дворцовый переворот и говорилось об этом, как о событии завтрашнего дня. Приезжали в Москву А. Гучков, В. Макла-

87

ков, суетились и другие спасители отечества... Особенное недоумение и негодование во мне вызвали в то время дела и речи кн. Г. Львова, будущего премьера... Его я знал... как верного слугу царя, разумного, ответственного, добросовестного русского человека, относившегося с непримиримым отвращением к революционной сивухе, и вдруг его речи на ответственном посту зовут прямо к революции... Это было для меня показательным, потому что о всей интеллигентской черни не приходилось и говорить...»³⁸² Председатель Думы М. Родзянко успокаивал британского военного атташе: «Мой дорогой Нокс, вы должны успокоиться. Все идет правильно. Россия — большая страна, мы можем вести войну и совершать революцию одновременно»³⁸³. Бьюкенен, в свою очередь, отмечал в воспоминаниях, что один его «русский друг, который был впоследствии членом Временного правительства, известил меня., что перед Пасхой должна произойти революция, но что мне нечего беспокоиться, так как она продлится не больше двух недель»³⁸⁴. Николай II писал жене 5 ноября 1916 года: «Вчера я принял славного Маниковского, начальника артилл. управления. Он рассказал мне много относительно рабочих, об ужасной пропаганде среди них и огромных денежных суммах, раздаваемых для забастовок, — и что, с другой стороны, этому не оказывается никакого сопротивления, полиция ничего не делает, никому дела нет до того, что может случиться! Министры, как всегда, очень слабы — вот и результат»³⁸⁵.

1917 г. начался с подготовки новой атаки на власть. Она была назначена, на день открытия Думы — 9.01 — годовщину "кровавого воскресенья". Мероприятию должны были предшествовать съезды земских и торгово-промышленных организаций. Все они были запрещены. Тем не менее в годовщину "кровавого воскресенья" в столице бастовало 150 тыс. чел., а всего по стране до 700 тыс. На Металлическом заводе день забастовки стоил фронту 15 тыс. недоданных снарядов.

Рябушинский в то время заявлял: «Лишь чувство великой любви к России заставляет безропотно переносить ежедневно наносимые властью, потерявшей совесть, оскорбления». Тиражировалась речь Львова, в которой говорилось, что «власть стала совершенно чуждой интересам народа», она «бездействует, ее механизм не работает, она вся поглощена борьбой с народом». Распространялась декларация оргкомитета запрещенного съезда: «правительство, превратившись в орудие темных сил, ведет Россию к гибели и колеблет императорский трон». «Пусть же Дума в решительной борьбе, начатой ею, оправдает ожидания страны!» «Однако очередной раунд «решительной борьбы» был сорван. Открытие Думы перенесли на 14. 02». 09. 02 полиция арестовала «рабочую группу» при Военно-промышленном комитете... были найдены доказательства подготовки массовых выступлений, приуроченных к открытию Думы. Гучков и Коновалов разразились протестами в прессе, возмутились ВПК и Особое Совещание по обороне. Однако арест дез-

88

организовал готовившиеся манифестации. В день открытия Думы бастовало «всего» 58 предприятий — 89 576 чел., но дальше выступления пошли на убыль. Руководство кадетской партии очередной раунд борьбы с самодержавием считало проигранным...»³⁸⁶

В это время министр внутренних дел успокаивал Николая II, что ничего страшного не происходит и обстановка находится под контролем. Оптимистичные доклады А. Протопопова обуславливались, по-видимому его неопытностью, как и всего руководства МВД, которое было сменено с приходом нового министра на лояльных власти людей; желанием угодить Николаю II (последнему нравились успокоительные отчеты); знанием антиреволюционных настроений либералов (А. Протопопов до назначения был членом Прогрессивного блока); надеждами на мир с Германией и на достижение компромисса с оппозицией; недооценкой стихийности движения масс и тем, что антиправительственный заговор так и не был раскрыт. Даже Троцкий сомневался: «Существовал ли он на самом деле? Ничто этого не доказывает. Он был слишком широк, этот «заговор», захватывал слишком многочисленные и разнообразные круги, чтобы быть заговором. Он висел в воздухе, как настроение верхов петербургского общества, как смутная идея спасения или как лозунг отчаяния. Но он не сгущался до степени практического плана»³⁸⁷. Непосредственный участник событий Шульгин свидетельствовал: «Они — революционеры — не были готовы, но она — революция — была готова. Ибо революция только наполовину создается из революционного напора революционеров. Другая ее половина, а может быть, три четверти состоит в ощущении властью своего собственного бессилия. У нас, у многих, это ощущение было вполне. Ибо все в России делалось «по приказу его императорского величества». Это был электрический ток, приводящий в жизнь все провода. И именно этот ток обессиливался и замирал, уничтоженный безволием. На почве этого последнего выросли три грозных болезни: Распутин, Штюрмер и Милюков»³⁸⁸.

Планы главных либеральных «заговорщиков» на самом деле, по-видимому, не шли дальше заявлений о дворцовом перевороте и угроз революции. Их действия были направлены прежде всего на расшатывание, обескровливание власти. Власть должна была пасть сама. Начав дело, они уже не могли остановиться, даже если бы эта власть рухнула им на головы. М. Покровский в этой связи замечал: «температуру революции нельзя регулировать по термометру»³⁸⁹. Данные рассуждения вовсе не исключают того, что за Милюковым, Гучковым, Львовым... стояли более серьезные лица. Ведь кто-то финансировал их деятельность, давал надежды на будущее... Интересно в этой связи замечание У. Черчилля о лидерах февральской революции: «Деятели прогрессистов Гучков и Милюков, доброжелательные и простодушные марионетки, скоро сошли со сцены. Они сыграли свою роль в происходившем поразительном разложении»³⁹⁰.

89

Обстановка становилась все напряженнее. В докладах министру начальника охранного отделения Глобачева сообщалось о тайных заседаниях левого крыла Думы и Госсовета, о подрывной деятельности газет и журналов «Летопись», «Дело», «Луч», «Утро России», «Русская воля» (финансировалась из Германии). Делались выводы, что «неспособные к органической работе и переполнившие Госдуму политиканы... способствуют своими речами разрухе тыла... Их пропаганда, не остановленная правительством в самом начале, упала на почву усталости от войны». Указывалось, что оппозиция начала активную агитацию на заводах. В докладе от 08.02 говорилось: «Руководящие круги либеральной оппозиции уже думают о том, кому и какой именно из ответственных портфелей удастся захватить в свои руки...»³⁹¹

В феврале 1917 г. охранное отделение доносило о новой напасти: «С каждым днем продовольственный вопрос становится острее, заставляет обывателя ругать всех лиц, так или иначе имеющих касательство к продовольствию, самыми нецензурными выражениями». «Новый взрыв недовольства» новым повышением цен и исчезновением с рынка предметов первой необходимости охватил «даже консервативные слои чиновничества». «Никогда еще не было столько ругани, драм и скандалов, как в настоящее время... Если население еще не устраивает голодные бунты, то это еще не означает, что оно их не устроит в самом ближайшем будущем. Озлобление растет, и конца его росту не видать»³⁹². Февральская революция началась с рабочих демонстраций требовавших хлеба, позже к нему добавился лозунг «Долой самодержавие».

Количество бастующих петроградских рабочих (чел.)

23 февраля	87 000
24 февраля	197 000
25 февраля	240 000

Но хлеб в столице был. Уже на первом заседании Совета в феврале 1917 г. выяснилось, что продовольственное состояние Петрограда «отнюдь не было катастрофическим»³⁹³. 23—24 февраля Протопопов и Хабалов заявляли, что «хлеба хватит», «волнения вызваны провокацией», «недостатка хлеба в продаже не должно быть»³⁹⁴. 25 февраля Хабалов докладывал генералу Иванову, что в городе было «5 600 000 пудов запаса муки»³⁹⁵. В. Воейков приводит заверения городского общественного управления от 25 февраля, что в «Петрограде в данный момент имеются достаточные запасы муки; на складах Калашинковской биржи было свыше 450 000 пудов муки, так что опасения о недостаче хлеба являлись совершенно неосновательными. При этом не упоминалось

90

о двенадцати так называемых маршрутных поездах, шедших из Таврической губернии в Петроград, из которых первые шесть должны были подойти 25 февраля, а вторые шесть — второго марта; нагружены они были исключительно зерном, и с их прибытием столица должна была быть обеспечена мукою по май месяц»³⁹⁶. М. Пришвин, служивший в Министерстве земледелия в Отделе продовольствия рабочих заводов и фабрик, в своих дневниках неоднократно возвращается к хлебному вопросу: «Член Совета министров заставил нас высчитать, сколько всего рабочих занято в предприятиях, обслуживающих оборону. Цифра получается очень небольшая, и странно кажется, что этих рабочих Министерство земледелия не могло обеспечить продовольствием, что на фабриках, работающих на оборону, повсеместно реквизируются запасы продовольствия... А бумаги все поступают и поступают: там по недостатку хлеба остановился завод, там целый район заводов»³⁹⁷. Т. Китанина, исследовавшая обстановку с продовольствием, приходила к выводу, что «излишек хлеба (за вычетом объема потребления и союзных поставок) в 1916 г. составил 197 млн. пуд.»³⁹⁸. Другой исследователь А. Анфимов также утверждал: «Европейская Россия вместе с армией до самого урожая 1917 г. могла бы снабжаться собственным хлебом, не исчерпав всех остатков от урожаев прошлых лет»³⁹⁹. Что же тогда стало причиной голодных бунтов?

К началу 1917 г. очевидно характерным стало положение, о котором Родзянко говорил еще в середине 1916 года: «Беспорядки в тылу приняли угрожающий характер. В Петрограде уже чувствовался недостаток мясных продуктов. Между тем, проезжая по городу, можно было встретить вереницы подвод, нагруженных испорченными мясными тушами, которые везли на мыловаренный завод. Подводы попадались прохожим среди белого дня и приводили жителей столицы в негодование: на рынке нет мяса, а на глазах у всех везут чуть ли не на свалку испорченные туши... По обыкновению, министерства не могли с собой сговориться: интендантство заказывало, железные дороги привозили, а сохранять было негде, на рынок же выпускать не разрешалось. Это было так же нелепо, как и многое другое; точно сговорились все делать во вред России». Яковлев замечает: «Тут, вероятно, Родзянко подошел к истине — одним головотяпством чиновников объяснить происходившее было невозможно...»⁴⁰⁰ Несколько проясняют ситуацию и показания А. Протопопова Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства: «Кто должен был этим продовольствием ведать? Должно было ведать правительство, а так как правительство само по себе уничтожалось, то, конечно, на его место стали общественные силы. Министерство оставалось ни при чем, и его можно было уничтожить, и это было бы, может быть, рационально, а то получилось то, что Риттих назвал «бисерной забастовкой», потому что для революционных действий, идущих против старого строя, нет более удобных путей, как экономическая борьба, т.е.

91

путь, чтобы еще более расстроить кровообращение страны, вселяя недовольство и доводя его до сильнейшего состояния, пока не произойдет взрыв. Это ужас...»⁴⁰¹

Революция действительно напоминала взрыв разорвавшейся бомбы, сметавшей все на своем пути. Протопопов докладывал Николаю II о том, что «в верности царю общей массы войск не сомневается». На деле если 23 февраля с толпой еще справлялись полиция и жандармы, то уже 24-го пришлось пустить военные части. 25-го, после царского приказа, решено стрелять, и на следующий день войска местами стреляли. Но одна рота запасного батальона Павловского полка уже требовала прекращения стрельбы и сама стреляла в конную полицию. 27 февраля отдельные части побратались с рабочими... Город был объявлен на осадном положении. К вечеру оставшиеся верными воинские части составляли уже ничтожное меньшинство...⁴⁰²

26 февраля М. Родзянко телеграфировал Николаю II: «Положение серьезное. В столице — анархия. Правительство парализовано. Транспорт продовольствия и топлива пришел в полное расстройство. Растет общественное недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всяческое промедление смерти подобно...»⁴⁰³

27 февраля С. Хабалов телеграфировал генералу М. Алексееву: «Прошу доложить его императорскому величеству, что исполнить повеление о восстановлении порядка в столице не мог. Большинство частей одни за другими изменили своему долгу, отказываясь сражаться против мятежников. Другие части побратались с мятежниками и обратили свое оружие против верных его величеству войск... К вечеру мятежники овладели большею частью столицы...»⁴⁰⁴ «Ваше величество, — телеграфировал генерал Эверт, — на армию в настоящем ее составе при подавлении внутренних беспорядков рассчитывать нельзя... Я принимаю все меры к тому, чтобы сведения о настоящем положении дел в столице не проникали в армию, дабы оберечь ее от несомненных волнений. Средств прекратить революцию в столице нет никаких»⁴⁰⁵.

27 февраля Николай II приостановил деятельность Думы, несмотря на то, что еще 19 февраля ее председатель М. Родзянко предупреждал Николая II, что в случае роспуска Думы вспыхнет революция, которая «сметет вас, и вы уже не будете царствовать». — «Ну, Бог даст», — отвечал самодержец... Очевидно, не последнюю роль в решении монарха сыграло мнение и императрицы. 24 февраля она писала мужу: «Вчера были беспорядки на Васильевском острове и на Невском, потому что бедняки брали приступом булочные. Они вдребезги разнесли Филиппова, и против них вызвали казаков. Я надеюсь, что Керенского из Ду-

92

мы повесят за его ужасную речь — это необходимо (военный закон, военное время), и это будет примером. Все жаждут и умоляют проявить твердость». 25 февраля: «...Хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба... Если бы погода была очень холодная, они все, вероятно, сидели бы по домам. Но это все пройдет и успокоится, если только Дума будет хорошо вести себя. Худших речей не печатают, но я думаю, что за антидинастические речи необходимо немедленно и очень строго наказывать, тем более что теперь военное время». 26 февраля: «В городе дела вчера были плохи. Произведены аресты 120-130 человек... Министры и некоторые правые члены Думы совещались вчера вечером... Протопопов писал (в 4 часа утра) о принятии строгих мер, и все надеются, что завтра все будет спокойно. Те хотели строить баррикады и т.д.»⁴⁰⁶

Против роспуска депутаты не возражали. Как вспоминал Милюков: «Самоубийство Думы совершилось без протеста»⁴⁰⁷. «В телеграмме царю членов Государственного совета в ночь на 28 февраля положение определялось следующим образом: «Вследствие полного расстройства транспорта и отсутствия подвоза необходимых материалов остановились заводы и фабрики. Вынужденная безработица и крайнее обострение продовольственного кризиса, вызванного тем же расстройством транспорта, довели народные массы до полного отчаяния... Правительство, никогда не пользовавшееся доверием в России, окончательно дискредитировано и совершенно бессильно справиться с грозящим положением»⁴⁰⁸. В тот же день Совет министров подал царю просьбу о коллективной отставке и разошелся. П. Милюков отмечал: «Во время «революции» в столице России не было ни царя, ни Думы, ни Совета министров». Шульгин: «...Во всем этом огромном городе нельзя было найти несколько сотен людей, которые бы сочувствовали власти...»⁴⁰⁹ На следующий день — 28 февраля — многие министры, включая председателя, были арестованы, а к Таврическому дворцу шли уже в полном составе полки, перешедшие на сторону Государственной Думы⁴¹⁰.

Сам Николай II фактически был блокирован в Ставке с 23 февраля, куда прибыл по настойчивой просьбе Алексеева. Д. Боткин в связи с этим считал, что «революция началась задолго до того дня, когда Гучков и Шульгин добивались в Пскове отречения... Государь фактически был узником заговорщиков еще до подписания отречения...»⁴¹¹ Этой же версии придерживался С. Шидловский: «Временною властью были приняты все меры, чтобы не допустить его в Петроград из опасения личного его появления». Между тем открытое противодействие означало прямой мятеж, который нельзя было бы прикрыть демагогической заботой «о судьбах династии»⁴¹². Правда, у Николая II оставались еще надежды на гвардию...

Однако, как отмечал полковник лейб-гвардии Финляндского полка Д. Ходнев: «К февралю 1917 г., понеся за время войны страшные потери,

93

гвардейская пехота как таковая перестала существовать! «Старых» кадровых офицеров.. и рядовых мирного времени, получивших... должное воспитание., понимавших и свято хранивших свои традиции, видевших мощь, славу, величие и красоту России, обожавших царя, преданных ему и всей его семье, — увы, таких осталось совсем мало! В действующей армии, в каждом гвардейском пехотном полку насчитывалось человек десять-двенадцать таких офицеров (из числа вышедших в поход 70-75) и не более сотни солдат (из числа бывших 1800-2000 мирного времени). В каждом бою гвардейская пехота сгорала, как солома, брошенная в пылающий костер... Посылаемая в самые опасные, тяжелые и ответственные места, гвардия все время уничтожалась... Будь гвардейская пехота не так обескровлена, будь некоторые ее полки в Петрограде — нет сомнения, что никакой революции не случилось бы, так как февральский бунт был бы немедленно подавлен».

Но в столице гвардейских полков не было. По словам И. Солоневича: «Генералы не могли места найти для запасных батальонов на всем пространстве империи. Или места в столице империи для тысяч двадцати фронтовых гвардейцев. Это, конечно, можно объяснить и глупостью; это объяснение наталкивается, однако, на тот факт, что все в мире ограничено, даже человеческая глупость...» А. Вырубова вспоминала, что Николай II «высказывал сожаление, что в Петрограде и Царском Селе нет настоящих кадровых войск (в Петрограде стояли запасные полки), и выражал желание, чтобы полки гвардии поочередно приходили в Царское Село на отдых, думаю, чтобы в случае нужды предохранить от грозящих беспорядков». Попытки Николая II вызвать гвардию в Царское Село и Петроград под разными предлогами отклонялись назначенным на время отдыха Алексеева на его место генералом Гурко⁴¹³. Великий князь Александр Михайлович замечал: «Каким-то странным и таинственным образом приказ об их отправке в Петербург был отменен»⁴¹⁴.

В том, что для изоляции Николая II и надежных воинских частей были специально приняты предупредительные меры, вполне откровенно признавался П. Милюков: «В Петербург для усмирения восстания царем были посланы войска. Генерал Иванов назначен диктатором с объявлением военного положения в Петербурге, сам царь выехал 1 марта из Ставки в Царское. Но в то же время наши инженеры Некрасов и (прогрессист) Бубликов вместе с левыми вошли в связь с железнодорожным союзом и оказались хозяевами движения по всей железно-дорожной сети»⁴¹⁵. Гучков вскоре после переворота добавлял: «Нужно признать, что тому положению, которое создалось теперь, когда власть все-таки в руках благомыслящих людей (Временного правительства), мы обязаны, между прочим, тем, что нашлась группа офицеров Генерального штаба, которая взяла на себя ответственность в трудную минуту и организовала отпор правительственным войскам, надвигавшимся на Питер, — она-то и помогла Государственной Думе овладеть положением»⁴¹⁶.

94

Но даже будь армия и сам Николай II в Петербурге, навряд ли это сколько-нибудь серьезно изменило ситуацию, кроме того, что вместо революции, сразу же началась гражданская война, в которой победа неизбежно была бы за революцией. Николай II очевидно понимал это и первой из причин своего отречения поставил «желание избежать в России гражданской войны»⁴¹⁷.

Революция была следствием действия объективных тенденций, которые не могли изменить ни царь, ни гвардия. Главная причина революции крылась в том, что буржуазные реформы в России слишком запоздали, почти на полвека, что стало основной причиной критического отставания России от своих европейских конкурентов и радикализации политической жизни в стране. Причины этого отставания кроются как в объективных российских условиях, где реформы по западному образцу были просто невозможны, так и в субъективных — крайнем консерватизме монархического строя. В сложившемся положении ключевым вопросом стал выбор между эволюционным и революционным путем развития. Эволюционный путь предлагал Витте, а следом за ним, в другой форме более интенсивного развития — Столыпин; они в той или иной мере осознанно ставили себе задачу создания материальной базы для нового буржуазно-демократического строя. Шульгин смотрел в корень проблемы: «Столыпин заплатил жизнью за то, что раздавил революцию, и главным образом за то, что указал путь для эволюции. Нашел выход, объяснил, что надо делать».

В противовес премьерам, царская аристократия стремилась любой ценой сохранить свое привилегированное положение и цепко держала Россию в прошлом, в феодализме. Либералы и социалисты, в свою очередь, не считаясь с объективными экономическими возможностями Российского государства, требовали политического, революционного разрешения вопроса, что находило широкий отклик у населения. Эгоистичному консерватизму русской аристократии противостоял нигилистический идеализм русской интеллигенции и буржуазии, и всему этому был противопоставлен суровый материализм русских премьеров.

Россия имела шансы найти свое направление эволюционного развития и догнать конкурентов, но для этого необходимо было время... Россия не успела закончить даже восходящую часть цикла своего эволюционного развития — этому помешали разорительные русско-турецкая и русско-японская войны, финалом стала Первая мировая; именно в этом кроется главная причина всех последующих пертурбаций в России. Войны уничтожали накопленный реформистский потенциал, приводя общество на грань экономического и политического кризисов. Это резко обостряло противостояние сторон, сводило его к узкой точке борьбы за власть, отбросив решение всех остальных вопросов «на потом».

Кризисы и радикализация отношений между властью и партиями не столько вели к переделу власти между ними, сколько наносили удар

95

по народу, разоряя его и вызывая взрыв справедливого возмущения, толкая массы к «русскому бунту». П. Столыпин искал выход и в 1910 г. писал: «После горечи понесенных испытаний Россия, естественно, не может не быть недовольной; она недовольна не только правительством, но и Государственной Думой, и Государственным Советом, недовольна и правыми партиями, и левыми партиями. Недовольна потому, что Россия недовольна собой. Недовольство это пройдет, когда выйдет из смутных очертаний, когда образуется и укрепится русское государственное самосознание, когда Россия почувствует себя опять Россией. И достигнуть этого возможно, главным образом, при одном условии: при правильной совместной работе правительства и представительных учреждений». Но именно этой совместной работы достигнуть не удалось. Наблюдавший за русской политической сценой англичанин Д. Уоллес не переставал удивляться различию в политической культуре России и Запада. Он приводил пример своего разговора с одним из лидеров партии кадетов. Англичанин говорил: «Вместо того чтобы сохранять атмосферу систематической и бескомпромиссной враждебности к министерству, партия могла бы сотрудничать с правительством и посредством этого постепенно создать нечто подобное английской парламентской системе, которой вы так восхищаетесь; этого результата можно было бы достичь в течение восьми-десяти лет». Услышав эти слова, мой друг внезапно прервал меня и воскликнул: «Восемь или десять лет? Да мы не можем ждать так долго!» — «Хорошо, — ответил я, — вы, должно быть, знаете ваши обстоятельства лучше, но в Англии мы должны были ждать в течение нескольких столетий»⁴¹⁸.

Уоллес был прав, что опыт той же Англии мог быть достаточно показательным, чтобы не доводить ситуацию до революции. Такой исход был возможен только при обоюдном стремлении к сближению позиций двух сторон, царизма и буржуазии, работать во благо российского общества, но именно этого единения и не было. Министр земледелия России Кривошеин определил опасность обозначившегося противостояния в простой формуле: «Будущее России останется непрочным, пока правительство и общество будут упорно смотреть друг на друга, как два противоположных лагеря, пока каждый из них будет обозначать другого словом «они» и пока они не будут употреблять слово «мы», указывая на всю совокупность русских»⁴¹⁹.