Первая попытка

Один из очевидцев «великого отступления» 1915 г. вспоминал: «...Получилось полное впечатление краха. Армия... не отступала, а бе-

* Всего их было четыре: по государственной обороне, транспорту, топливу, продовольствию, под председательством соответствующих, министров.

68

жала, бросая по дороге материальную часть и огромные склады продовольствия и фуража, взрывая форты сильнейших крепостей и оставляя без одного выстрела прекрасно укрепленные позиции... Нужно было какое-то крупное решение. И вот в этот момент государь принял на себя всю ответственность за дальнейшую судьбу Отечества»²⁹². Николай II хотел встать во главе армии еще в августе 1914 года, «но решительно все министры высказались против этого желания, доказывая императору, что все возможные неудачи, которые могут быть всегда, свалятся на него как на главного виновника»²⁹³. Тем не менее 4 августа 1915 г., когда армия оказалась на грани поражения, а страна — революции, Николай принял командование армией. «Решение Николая II, — писал Г. Катков, — взять на себя Верховное Главнокомандование было, по-видимому, его последней попыткой сохранить монархию и... предотвратить надвигающийся шторм...»²⁹⁴ Председатель Совета министров И. Горемыкин заявлял: «Когда на фронте почти катастрофа, его величество считает священной обязанностью русского царя быть среди войск и с ними либо победить, либо погибнуть...»²⁹⁵

Этот шаг был вроде бы поддержан даже либеральной общественностью. Так, военно-морская комиссия Думы, еще до решения Николая II, подала ему доклад, подписанный председателем кадетом Шингаревым и восемью другими членами Думы, в том числе Шульгиным. Доклад . содержал обвинения правительства и Главнокомандующего и был пронизан мыслью, что «общественность должна взять в свои руки обеспечение войны». В конце доклада говорится, что «только непререкаемой царской властью можно установить согласие между ставкой великого князя, Верховного командования и правительством». Н. Головин полагал: «Николай II имел полное право сделать логический вывод о том, что русские общественные круги желают, чтобы монарх в своем лице совместил управление страной и Верховное Главнокомандование»²⁹⁶.

Решение Николая II мотивировались, очевидно, не только ситуацией на фронте. А. Вырубова вспоминала: «Государь рассказывал, что (Верховный главнокомандующий) великий князь Николай Николаевич постоянно без ведома государя вызывал министров в Ставку, давая те или иные приказания, что создавало двоевластие в России»²⁹⁷. Адмирал Бубнов: «Когда стало очевидным, что верховное управление страной неспособно справиться со своей задачей и его деятельность может привести к поражению, великий князь... отказался от чрезмерной осторожности и начал выступать с решительными требованиями различных мероприятий...»²⁹⁸ Великий князь Николай Михайлович: «Относительно популярности Николаши» (Николая Николаевича) — это явление «меня тревожит, особенно при том возбужденном состоянии нашего общественного мнения, которое все яснее обрисовывается в провинции...»²⁹⁹ В. Воейков: «...Я вполне разделял мнение И. Л. Горемыкина, считавшего, что агитация вокруг имени великого князя Николая Николаевича являлась для левых партий одним из средств дискредитирования госу-

69

даря... Его величество... считает нежелательным откладывать свое вступление в командование, с одной стороны, из-за неудачных действий и распоряжений великого князя на фронте, а с другой — из-за участившихся случаев его вмешательства в дела внутреннего управления. Никакими доводами не удалось ни графу Фредериксу, ни мне отговорить царя от этого решения, в правильность которого верила и государыня Александра Федоровна»³⁰⁰.

Николай II на посту Верховного Главнокомандующего первым делом сменил все руководство Ставки³⁰¹. Генерал Носков: «Это была смена системы, так как все ближайшие помощники великого князя были удалены одновременно вместе с ним. Важные изменения были произведены также в командовании фронтами и в командовании армиями»³⁰². Начальник генерального штаба Янушкевич был отправлен в отставку, на его место был назначен М. Алексеев. Причем сначала был сменен штаб, и только после этого великий князь³⁰³. Генерал Спиридович: «После отъезда великого князя стало как-то легче. Как будто разрядилась гроза. Кто знал истинный смысл свершившегося, крестились. Был предупрежден государственный переворот, предотвращена государственная катастрофа...»³⁰⁴

Современник тех событий вспоминал: «...Николай Николаевич являлся стержнем, вокруг которого плелась вся интрига против личности русского монарха. Сделавши эту предпосылку, станет совсем понятно, почему так цинично взбунтовались министры, когда узнали о желании государя сослать вел. князя на Кавказ, и конечно, наивные доводы ген. Данилова о том, что эти министры боялись неопытности царя в роли главнокомандующего, не заслуживают внимания. Эти министры, по всей вероятности, боялись не за армию и Россию, а за провал заговора, в котором, как выяснилось впоследствии, они играли видную роль»³⁰⁵.

В данном случае речь идет о коллективном письме восьми либеральных министров, в котором они, угрожая отставкой, требовали от Николая II, дабы предотвратить «тяжелые последствия», отказаться от своего намерения возглавить армию, ибо «в таких условиях они теряют веру в возможность с сознанием пользы служить царю и родине». Министр иностранных дел Сазонов восклицал: «Какой-то хаос в голове делается... в какую бездну толкается Россия!» Министр земледелия А. Кривошеин, еще недавно говоривший, что «Ставка ведет Россию в бездну, к катастрофе, к революции... если Верховным был бы сам Император, тогда никаких недоразумений не возникало... вся исполнительная власть была бы в одних руках»³⁰⁶, теперь заявлял: «Ставятся ребром судьбы России и всего мира. Надо протестовать, умолять, настаивать, просить — словом, использовать все доступные нам способы, чтобы удержать его величество от бесповоротного шага. Мы должны объяснить, что ставится вопрос о судьбе династии, о самом троне, наносится удар монархической идее, в которой и сила, и вся будущность России»³⁰⁷.

70

Председатель Государственной Думы Родзянко, после того как Николай II возглавил Ставку, так же стал увещевать: «Неужели, государь, вам не ясно, что вы добровольно отдадите вашу неприкосновенную особу на суд народа, а это и есть гибель России?» Против решения русского царя выступил даже английский посол: «Я сказал, что его величеству придется нести ответственность за новые неудачи, могущие постигнуть русскую армию, и что вообще совмещать обязанности самодержца великой империи и верховного главнокомандующего — задача непосильная для одного человека. Царица тут же возразила, что царю надо было с самого начала взять командование, а теперь, когда армия терпит столько лишений, его место — среди своих войск. «Я не терплю, — продолжала она, — министров, которые пытаются отговорить его от исполнения своего долга. Положение требует твердости. Царь, к сожалению, слаб, но я сильна и буду такой и впредь»³⁰⁸.

Аврех, рассуждая о тех доводах, которые приводили министры, замечает, что «совершенно очевидно, что, если бы дело заключалось только в этих причинах, реакция не была бы столь болезненной и острой»³⁰⁹. Г. Катков недоумевал: «Трудно понять, что было подлинной причиной этой чрезвычайно эмоциональной — теперь можно бы даже сказать, иррациональной — реакции на решение, которое в конце концов было достаточно мотивированно и вполне соответствовало статусу монарха»³¹⁰.

Свет на причину ультиматума министров, очевидно, проливает состав революционного «правительства общественного доверия» П. Рябушинского, в котором, кроме Милюкова, Гучкова, Коновалова, числились двое министров — военный Поливанов и земледелия Кривошеин... Поливанов еще до войны был тесно связан с Гучковым, о котором Хвостов говорил, что тот «способен, когда представится возможность, взять командование батальоном и маршировать в Царское Село»³¹¹. Министр А. Наумов отмечал: «У генерала Поливанова установилась тесная дружба с А. Гучковым...»³¹² Яхонтов: «За Поливановым всегда чувствовалась тень Гучкова...» «Не понимаю, чего добивается Поливанов. Он всех науськивает и против великого князя, и против принятия командования государем... Уж не своего ли друга любезного г. Гучкова он ладит в спасители Отечества?»³¹³ В. Сухомлинов: «А. Гучков и А. Поливанов работают дружно, признавая существующий строй и порядок не соответствующими требованиям времени... Если вовремя это не прекратить — быть большой беде...»³¹⁴ Про министра земледелия великий князь Андрей Владимирович замечал в дневнике: «Кривошеин орудует всем и собирает такой кабинет министров, который был бы послушным орудием у него в руках. Направление, взятое им, определяется народом как желание умалить власть государя»³¹⁵.

Министр иностранных дел Сазонов так же активно поддерживал идею «правительства общественного доверия»: «Люди, болеющие душой за родину, ищут сплочения наиболее деятельных нереволюцион-

71

ных сил страны, а их объявляют незаконным сборищем и игнорируют... Правительство не может висеть в безвоздушном пространстве и опираться на одну только полицию». Премьер-министр Горемыкин отвечал: «(Прогрессивный) Блок создан для захвата власти. Он все равно развалится, и все его участники между собой переругаются». Сазонов: «А я нахожу, что нужно во имя общегосударственных интересов этот блок, по существу умеренный, поддержать. Если он развалится, то получится гораздо более левый. Что тогда будет?» Александра Федоровна писала Николаю II в сентябре 1915 года: «Сазонов больше всех кричит, волнует всех... не ходит на заседания Совета министров — это ведь неслыханная вещь! Я это называю забастовкой министров»³¹⁶.

Увольнение Сазонова вызвало всплеск эмоций. Великий князь Николай Михайлович писал Николаю II: «...Ввиду того, что многое после войны может измениться, лучше заранее учесть все признаки готовящихся явлений в русской жизни. Не знаю, по каким мотивам ты уволил С.Д. Сазонова, но вот что случилось. Почти вся пресса (кроме «Нового времени» и «Земщины») сделала из Сазончика великого человека и своего рода сверхпатриота; все земства, общественные учреждения, союзы городов, промышленные комитеты и т.д. послали ему соболезнования по случаю его ухода и создали для него особую популярность, которую вряд ли он мог ожидать, продолжая быть министром иностранных дел. Это я считаю весьма опасным симптомом...»³¹⁷ В защиту Сазонова перед Николаем II выступил даже английский посол...

В своей «Истории русской революции», написанной в 1930-е годы, Л. Троцкий отмечал, что: «в 1915 году, за полтора года до переворота, на заседаниях правительства открыто велись речи, которые и сейчас кажутся невероятными. Военный министр Поливанов: «Спасти положение может только примирительная к обществу политика. Теперешние шаткие плотины не способны предупредить катастрофу». Морской министр Григорович: «Не секрет, что и армия нам не доверяет и ждет перемен». Министр иностранных дел Сазонов: «Популярность царя и его авторитет в глазах народных масс значительно поколеблены». Министр внутренних дел князь Щербатов: «Мы все вместе непригодны для управления Россией при слагающейся обстановке... Нужна либо диктатура, либо примирительная политика» (заседание 21 августа 1915 года.) Ни то ни другое уже не могло помочь; ни то ни другое уже не было осуществимо. Царь не решался на диктатуру, отклонял примирительную политику и не принимал отставки министров, считавших себя негодными. Ведший записи крупный чиновник делает к министерским речам краткий комментарий: придется, очевидно, висеть на фонаре. При таком самочувствии немудрено, если даже в бюрократических кругах говорили о необходимости дворцового переворота как единственном средстве предупредить надвигающуюся революцию. «Если бы я закрыл глаза, — вспоминает о таких беседах один из участ-

72

ников, — то я мог бы подумать, что нахожусь в обществе заядлых революционеров»³¹⁸. П. Мультатули интерпретирует события конца августа 1915 г. как попытку «тихого» переворота, который был предотвращен царем, «когда он принял верховное командование»³¹⁹.

Настроение в общественно-политических кругах России того времени передают воспоминания монархиста Шульгина: «Интеллигенция кричит устами Думы: вы нас губите... Вы проигрываете войну... Ваши министры — или бездарности, или изменники... Страна вам не верит... Армия вам не верит... пустите нас... Мы попробуем... Допустим, что все это неправда, за исключением одного: немцы нас бьют — этого ведь нельзя отрицать... А если так, то этого совершенно достаточно, чтобы дать России вразумительный ответ... Зачем это делается — одному Богу известно... Нельзя же, в самом деле, требовать от страны бесконечных жертв и в то же время ни на грош с ней не считаться... Можно не считаться, когда побеждаешь: победителей не судят... Но побеждаемых судят, и судят не только строго, а в высшей степени несправедливо, ибо сказано: «Vae victis!..» Надо признать неизбежность этой несправедливости и сообразно с этой неизбежностью поступать. Надо поступать так, чтобы откупиться не только от суда праведного, но и от несправедливого. Надо дать взятку тем, кто обличает... Ибо они имеют власть обличать, так как на каждого обличающего — миллионы жадно слушающих, миллионы думающих так же, нет, не так же, а гораздо хуже. Да, их миллионы, потому что военные неудачи принадлежат к тем фактам, которые не нуждаются в пропаганде... «Добрая слава за печкой лежит, а худая по миру бежит...» За поражения надо платить. Чем?.. Той валютой, которая принимается в уплату: надо расплачиваться уступкой власти... хотя бы кажущейся, хотя бы временной...

Можно поступить разно:

1. Позвать Прогрессивный блок, т.е., другими словами, кадетов, и предоставить им составить кабинет: пробуйте, управляйте. Что из этого вышло бы — бог его знает. Разумеется, кадеты чуда бы не сделали, но, вероятно, они все же выиграли бы время. Пока разобрались бы в том, что кадеты не чудотворцы, прошло бы несколько месяцев, — а там весна и наступление, которое все равно решит дело: при удаче выплывем, при неудаче все равно потонем.

2. Если же не уступать власти, то надо найти Столыпина-второго... Надо найти человека, который блеснул бы перед страной умом и волей... Надо сказать второе «не запугаете», эффектно разогнать Думу и править самим — не на словах, а на самом деле — самодержавно...*

* Аналогичное предложение в ноябре 1916 г. Николай II получил от черносотенной группы Римского-Корсакова, предлагавшей: «Назначить на высшие посты министров, начальников округов, военных генерал-губернаторов лиц, преданных

73

3. Если кадетов не призывать, Столыпина-второго не находить, остается одно: кончать войну.

Вне этих трех комбинаций нет пути, т.е. разумного пути. Что же делают вместо этого? Кадетов не зовут, Думы не гонят, Столыпина не ищут. Мира не заключают, а делают — что?.. Назначают «заместо Столыпина» — Штюрмера, о котором Петербург выражается так: абсолютно беспринципный человек и полное ничтожество...»³²⁰

Чем же мотивировались решения Николая II, не использовавшего решительных волевых мер и одновременно упорно не шедшего на соглашение с общественностью?

С одной стороны, Николай II не обладал теми волевыми и умственными качествами, которые необходимы были в то время. Возглавив армию и уехав в Ставку, Николай II не столько стремился к командованию войсками, сколько бежал от управления государством, сталкивающегося со все возрастающими проблемами. Он записывал: «Мой мозг отдыхает здесь — нет министров, нет беспокоящих вопросов, требующих осмысления. Я полагаю, что это хорошо для меня»³²¹. Начальник Генерального штаба Алексеев, со своей стороны, фактически дезавуировал деятельность Николая II как главы государства и армии, идя на поводу желаний последнего. Адмирал А. Колчак передавал мнение большинства командного состава армии: «...Я смотрел на назначение государя... только как на известное знамя, в том смысле, что верховный глава становится вождем армии... но фактически всем управлял Алексеев. Я считал Алексеева в этом случае выше стоящим и более полезным, чем Николай Николаевич»³²².

Вместо себя управлять огромной страной Николай II оставил свою жену. Целый ряд высших лиц государства обращались к Николаю II с предостережением об опасности, грозившей стране и династии из-за участия в управлении государством Александры Федоровны... В их числе нач. Генерального штаба Алексеев, генерал Гурко, протопресвитер Шавельский, Пуришкевич, Родзянко, великие князья Николай и Александр Михайловичи и сама вдовствующая императрица. Например, великий князь Николай Михайлович писал Николаю II: «Если бы тебе удалось устранить это постоянное вторгательство темных сил, сразу началось бы возрождение России и вернулось бы утраченное тобой доверие громадного большинства твоих подданных... Ты находишься

царю и способных на решительную борьбу с надвигающимся мятежом. Они должны быть твердо убеждены, что никакая примирительная политика невозможна. Заведомо должны быть готовы пасть в борьбе и заранее назначить заместителей, а от царя получить полноту власти. Думу распустить без указания нового срока созыва. В столицах ввести военное положение, а если понадобится, то и осадное...»

74

накануне эры новых волнений; скажу больше — новых покушений. Поверь мне, если я так напираю на твое собственное освобождение от создавшихся оков, то... только ради надежды спасти тебя, твой престол и нашу дорогую родину от самых тяжких и непоправимых последствий». Но никакие представления не действовали»³²³.

Со своей стороны, В. Воейков, несомненно осведомленный в делах царской семьи, вспоминал: «...Если судить по результатам, число лиц, кандидатуру которых поддерживала императрица, было прямо ничтожно... по сравнению с количеством лиц, получивших за этот период назначения... Что же касается вмешательства ее величества в управление государственными делами, я лично могу констатировать, что его не было. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь мог эту клевету подтвердить документальными данными»³²⁴... Однако престарелые премьеры Горемыкин и Штюрмер на роль Столыпина-второго так же явно не подходили, тем более во время войны. Они были не выдающимися и не слишком волевыми, но зато верными гарантами сохранения самодержавия. Абсолютным императивом для Николая II было: «желание сохранить престол... дабы в таком же виде передать его после смерти своему сыну»³²⁵.

Английский премьер-министр Ллойд-Джордж уже после свержения Николая II отмечал: «Русский ковчег не годился для плавания. Этот ковчег был построен из гниющего дерева, и экипаж был никуда не годен. Капитан ковчега способен был управлять увеселительной яхтой в тихую погоду, а штурмана изображала жена капитана, находившаяся в капитанской рубке...»³²⁶ Современники событий, даже ярые приверженцы монархии, практически были единодушны в своих оценках Николая II. Он был скорее символом монархии — прилежный семьянин, добрый отец, но не самодержавный государь. Страна же во время войны фактически оставалась без верховной власти.

В то же время позицию Николая II по отношению к «демократизации» власти во время войны трудно назвать легкомысленной. Он, очевидно, помнил урок 1905 г., когда провозглашение Манифеста привело только к эскалации революции. Практика на примере Февральской революции показала, что Николай II, может и не вполне осознано, но все же был недалек от истины: уже после отречения В. Воейков «обратился к его величеству с вопросом, отчего он так упорно не соглашался на некоторые уступки, которые, быть может, несколько месяцев тому назад могли бы устранить события этих дней. Государь ответил, что, во-первых, всякая ломка существующего строя во время такой напряженной борьбы с врагом привела бы только к внутренним катастрофам, а во-вторых, уступки, которые он делал за время своего царствования по настоянию так называемых общественных кругов, приносили только вред отечеству, каждый раз устраняя часть препятствий работе зловредных элементов, сознательно ведущих Россию к гибели»³²⁷.

У. Черчилль разделял опасения Николая И: «Он видел так же ясно, как и другие, возрастающую опасность. Он не знал способа ее избе-

75

жать. По его убеждению, только самодержавие, создание веков, дало России силу продержаться так долго наперекор всем бедствиям. Ни одно государство, ни одна нация не выдерживали доселе подобных испытаний в таком масштабе, сохраняя при этом свое строение. Изменить строй, отворить ворота нападающим, отказаться хотя бы от доли своей самодержавной власти — в глазах царя это означало вызвать немедленный развал. Досужим критикам, не стоявшим перед такими вопросами, нетрудно пересчитывать упущенные возможности. Они говорят, как о чем-то легком и простом, о перемене основ русской государственности в разгар войны, о переходе самодержавной монархии к английскому или французскому парламентскому строю...»

В середине 1916 г, Шингарев констатировал: «Зашло так далеко, пропущены все сроки, я боюсь, что если наша безумная власть даже пойдет на уступки, если даже будет составлено правительство из этих самых людей доверия, то это не удовлетворит... Настроение уже перемахнуло через нашу голову, оно уже левее Прогрессивного блока... Придется считаться с этим... Мы уже не удовлетворим... Уже не сможем удержать... Страна уже слушает тех, кто левее, а не нас... Поздно...»³²⁸ По словам Шульгина: «Тяжелее и глупее всего было в этой истории положение наше — консервативного лагеря. Ненависть к революции мы всосали если не с молоком матери, то с японской войной. Мы боролись с революцией, сколько хватало наших сил, всю жизнь. В 1905-м мы ее задавили. Но вот в 1915-м, главным образом потому, что кадеты стали полупатриотами, нам, патриотам, пришлось стать полукадетами. С этого все и пошло. «Мы будем твердить: все для войны, — если вы будете бранить власть»... И вот мы стали ругаться, чтобы воевали. И в результате оказались в одном мешке с революционерами, в одной коллегии с Керенским и Чхеидзе...»³²⁴

Шульгин ставил в заслугу оппозиции то, что «раздражение России, вызванное страшным отступлением 1915 года... удалось направить в отдушину, именуемую Государственной Думой. Удалось перевести накипевшую революционную энергию в слова, в пламенные речи и в искусные, звонко звенящие «переходы к очередным делам». Удалось подменить «революцию» «резолюцией», то есть кровь и разрушение словесным выговором правительству». И тут же Шульгин отмечал: '<В минуту сомнений мне иногда начинает казаться, что из пожарных, задавшихся целью тушить революцию, мы невольно становимся ее поджигателями. Мы слишком красноречивы... мы слишком талантливы в наших словесных упражнениях. Нам слишком верят, что правительство никуда не годно...»³³⁰ Шульгин продолжал: «Мы избрали этот путь... Путь, так сказать, «суда» — вместо «самосуда». Путь парламентской борьбы — вместо баррикад... «А вы не думаете, что так вы скорее дойдете до баррикад?» Вот в этом-то и вопрос. Что мы, сдерживаем или

76

разжигаем?.. Мне всегда казалось, что сдерживаем...»³³¹ Но на деле происходило то, о чем в свое время писал Ницше, «ослабляя болезнь, вы ослабили больного — вы не врачи, а шарлатаны!»³³² Этот же образ использовал П. Столыпин, за несколько лет до войны предупреждая думских деятелей: «Вы хирурги, собравшиеся вокруг одурманенного больного. Больной этот... ошеломленный вашей критикой. Вы, господа, взяли ланцеты и режете его, потрошите его внутренности, но одна неловкость, одно неосторожное движение — и вы уже будете не оперировать больного, а анатомировать труп»³³³.

Победы русской армии в 1916 г. привели к тому, что как и в 1914 г., в либеральных кругах снова возник страх, что война закончится скорой победой и, следовательно, укреплением монархии. Великий князь Александр Михайлович сообщал о настроениях в Петербурге: «Политиканы мечтали о революции и смотрели с неудовольствием на постоянные успехи наших войск... город был полон слухов... "Правда ли, что царь запил?" "А вы слышали, что государя пользует какой-то бурят, и он прописал ему... лекарство, которое разрушает мозг?" "Известно ли вам, что Штюрмер, которого поставили во главе нашего правительства, регулярно общается с германскими агентами в Стокгольме?" "А вам рассказали о последней выходке Распутина?" И никогда ни одного вопроса об армии! И ни слова радости о победе Брусилова! Ничего, кроме лжи и сплетен, выдаваемых за истину только потому, что их распускают высшие придворные чины»³³⁴. «В целом ситуация создавала ощущение, — вспоминал великий князь Кирилл Владимирович, — будто балансируешь на краю пропасти или стоишь среди трясины. Страна напоминала тонущий корабль с мятежным экипажем. Государь отдавал приказы, а гражданские власти выполняли их несвоевременно или не давали им хода, а иногда и вовсе игнорировали их. Самое печальное, что пока наши солдаты воевали, не жалея себя, люди в чиновничьих креслах, казалось, не пытались прекратить растущий беспорядок и предотвратить крах; между тем агенты революции использовали все средства для разжигания недовольства»³³⁵. Ю. Ломоносов отмечал «что... это недовольство было направлено почти исключительно против царя и особенно царицы. В штабах и в Ставке царицу ругали нещадно, поговаривали не только о ее заточении, но даже о низложении Николая. Говорили об этом даже за генеральскими столами. Но всегда, при всех разговорах этого рода, наиболее вероятным исходом казалась революция чисто дворцовая, вроде убийства Павла»³³⁶. На причину, почему этот государственный переворот все же не был осуществлен, образно указывал В. Маклаков, который сравнивал в то время Россию с автомобилем, ведомым безумным шофером по узкой дороге над пропастью, когда всякая попытка овладеть этим рулем закончится общей гибелью. Поэтому сведение счетов с шофером (Николаем II) откладывается «до того вожделенного времени, когда минует опасность»³³⁷.

77

Николай II, по-видимому, не понимал всей серьезности складывающейся ситуации. Мамонтов приводил в воспоминаниях свой разговор с царем, в котором он высказал озабоченность внутриполитической обстановкой: «Государь внимательно, с недоверчивой улыбкой и возраставшим изумлением слушавший меня не прерывая, при заключительных словах моих воскликнул: "Да вы с ума сошли, вам все это приснилось, и приснилось когда же? Чуть не накануне нашей победы?! И чего вы боитесь? Сплетен гнилого Петербурга и крикунов в Думе, которым дорога не Россия, а их собственные интересы? Можете быть спокойны; если бы и могли произойти какие-нибудь неожиданности, то соответственные меры против них приняты и повторяю: победа теперь уже на за горами"»³³⁸.

Тем не менее Николай II уже не знал, на кого опереться. По словам В. Воейкова: «Положение царя становилось все более и более тяжелым; верные слуги таяли, а число людей, оппозиционно настроенных, увеличивалось. Главную роль в обществе стали играть члены Государственной Думы, мнения которых принимались за непреложные истины...»³³⁹ Видимо, именно с этим связано назначение в январе 1916 г. председателем Совета министров консервативного гофмейстера барона Б. Штюрмера. Монархист Шульгин негодовал: «Этот «дед» не только не принес порядка России, а унес последний престиж власти... Штюмер — жалкий, ничтожный человек, а Россия вела мировую войну. Дело в том, что все державы мобилизовали свои лучшие силы, а у нас — «святочный дед» премьером. Вот где ужас. Вот отчего страна в бешенстве. И кому охота, кому это нужно было доводить людей до исступления?! Что это, нарочно, что ли, делалось?!» Американский посол в России Фрэнсис характеризовал председателя Совета министров следующим образом: «Кажется, этот человек не питает уважения ни к одному выдающемуся русскому из тех, с кем я встречался. Решительно, его назначение — победа реакции». И добавлял, что Б. Штюрмер — реакционер, оппортунист без всяких убеждений и интеллекта. Удаление Штюрмера произвело бы умиротворяющий эффект, восстановило бы доверие... Фрэнсис предупреждал: «Если император будет настаивать на сохранении Штюрмера и на время прервет работу Думы или распустит ее, может последовать революция»³⁴⁰. Французский посол Палеолог сообщал в Париж: «Штюрмеру 67 лет. Как личность он ниже среднего уровня. Ума небольшого; мелочен; души низкой; честности подозрительной; никакого государственного опыта и никакого делового размаха...»³⁴¹ Бывший премьер В. Коковцов назвал его «бесталанным и пустым человеком»³⁴².

Английского посла Бьюкенена больше всего беспокоила прогерманская ориентация нового премьера. «Как реакционер с прогерманскими симпатиями, Штюрмер никогда не смотрел благожелательно на идею союза с демократическими правительствами Запада, боясь, что будет создан канал, по которому либеральные идеи проникнут в Россию»³⁴³.

78

Беспокойство посла по поводу внутренней ситуации в России было настолько велико, что он обратился с «предложением» о смене премьер-министра и государственного строя к русскому царю: «В первых числах февраля... (Бьюкенен) получил аудиенцию, на которой... впервые сделал серьезную попытку побудить императора вступить на более либеральный путь. Указав на растущее чувство недовольства, открыто выражаемого всеми классами населения, я сказал ему, что офицеры и даже генералы, возвращающиеся с фронта, заявляют, что пора убрать с дороги всех тех, кто виноват в страданиях армии. Принесенные народом жертвы, говорил я, заслуживают некоторой награды. И я советовал его величеству даровать в качестве акта милости за оказанные услуги то, что было бы унизительно отдать под давлением революционного движения»³⁴⁴. В донесении в министерство иностранных дел от 18 августа Бьюкенен говорил: «...Если император будет продолжать слушаться своих нынешних реакционных советчиков, то революция, боюсь, является неизбежной»³⁴⁵.

16 декабря 1916 г. биржевик А. Коновалов заявлял в Государственной Думе: вся Россия уже осознала, что «с существующим режимом, существующим правительством победа невозможна, что основным условием победы над внешним врагом должна быть победа над внутренним врагом». Рябушинский утверждал: «Мы переживаем трагическое время, и декабрь 1916 г. в истории России навсегда оставит память противоположности интересов Родины и правительства»³⁴⁶. Великий князь Александр Михайлович писал Николаю II 25 декабря 1916 г.: «Как это ни странно, но... само правительство поощряет революцию. Никто ее не хочет... Мы ведем войну, которую необходимо выиграть во что бы то ни стало. Все это сознают кроме твоих министров. Их преступные действия, их равнодушие к страданиям народа и их беспрестанная ложь вызовут народное возмущение... грядущая революция 1917 года явится прямым продуктом усилий твоего правительства. Впервые в современной истории революция будет произведена не снизу, а сверху, не народом против правительства, но правительством против народа»³⁴⁷. Генерал А. Деникин: «Безудержная вакханалия, какой-то садизм власти, который проявляли сменявшиеся один за другим правители распутинского назначения, к началу 1917 года привели к тому, что в государстве не было ни одной политической партии, ни одного сословия, ни одного класса, на которое могло бы опереться царское правительство. Врагом народа его считали все: Пуришкевич и Чхеидзе, объединенное дворянство и рабочие группы, великие князья и сколько-нибудь образованные солдаты»³⁴⁸.

Великие князья забрасывали Николая II своими тревожными письмами. Александр Михайлович: «Я принципиально против так называемого ответственного министерства, т.е. ответственного перед Думой... надо помнить, что парламентская жизнь у нас в самом зародыше — при

79

самых лучших намерениях тщеславие, желание власти и почета будут играть не последнюю роль. И главное, при непонимании парламентского строя, личной зависти и прочих человеческих недостатках министры будут меняться даже чаще, чем теперь...» Но при этом великий князь отмечал: «Состоявшиеся... назначения показывают, что ты окончательно решил вести внутреннюю политику, идущую в полный разрез с желаниями всех твоих верноподданных. Эта политика только на руку левым элементам, для которых положение «чем хуже, тем лучше» составляет главную задачу; так как недовольство растет, начинает пошатываться даже монархический принцип... Факты развала и произвола налицо. Продолжаться долго такое положение не может; опять повторяю: нельзя править страной, не прислушиваясь к голосу народному, не идя навстречу его нуждам, не считая его способным иметь собственное мнение, не желая признавать, что народ свои нужды сам понимает... Когда подумаешь, что ты несколькими словами и росчерком пера мог бы все успокоить, дать стране то, чего она жаждет, т.е. правительство доверия и широкую свободу общественным силам, при строгом контроле, конечно, что Дума, как один человек, пошла бы за таким правительством, что произошел бы громадный подъем всех сил народных... то становится невыносимо больно, что нет людей, которым бы ты доверял...»³⁴⁹ Спустя месяц Александр Михайлович снова писал Николаю: «...События показывают, что твои советники продолжают вести Россию и тебя к верной гибели... Недовольство растет с большой быстротой, и чем дальше, тем шире становится пропасть между тобой и твоим народом (когда я говорю «народом», я понимаю в смысле тех, которые понимают нужды народные, а не тех, которые представляют из себя стадо, которое пойдет за человеком, сумеющим увлечь толпу)... Посмотри, что делается в союзных нам странах — править государствами призваны самые способные люди, без различия их убеждений...»³⁵⁰

Великий князь Георгий Михайлович: «Ненависть к Штюрмеру чрезвычайная... какие же меры могли бы излечить это состояние? На это могу ответить, что общий голос — удаление Штюрмера и установление ответственного министерства для ограждения тебя от обмана различных министров. Эта мера считается единственною, которая может предотвратить общую катастрофу. Если бы я это слышал от левых и разных либералов, то я не обратил бы на это никакого внимания. Но это мне говорили и здесь говорят люди, глубоко преданные тебе и желающие от всей души блага только тебе и России... Признаюсь, что я не ожидал, что я услышу здесь, в армии, то же, что я слышал всюду в тылу. Значит, это желание всеобщее — глас народа — глас Божий, и я уверен, что Господь тебе поможет пойти навстречу всеобщему желанию и предупредить надвигающуюся грозу из нутра России»³⁵¹. В другом письме Георгий Михайлович предупреждал Николая II: «Если в течение двух недель не будет созвано новое правительство, ответственное в своих действиях перед Государственной Думой, мы все погибнем»³⁵².

80

Великий князь Николай Михайлович: «Ты неоднократно выражал твою волю «довести войну до победоносного конца». Уверен ли ты, что при настоящих тыловых условиях это исполнимо? Осведомлен ли ты о внутреннем положении не только внутри империи, но и на окраинах (Сибирь, Туркестан, Кавказ)? Говорят ли тебе правду или многое скрывают? Где кроется корень зла?..»³⁵³ Великий князь Михаил Михайлович: «Агенты Интеллидженс Сервис... предсказывают в ближайшем будущем в России революцию. Я искренне надеюсь, Ники, что ты найдешь возможным удовлетворить справедливые требования народа, пока еще не поздно»³⁵⁴. Великий князь Павел Александрович уже составил манифест о введении конституции после войны³⁵⁵.

Если у великих князей были такие настроения, то что уж говорить о либералах. Накануне переворота 09. 02. 1917 г. Н. Маклаков писал: «Дума и союзы, несомненно, толкнут часть населения на временные осложнения... Власть должна... быть уверенной в победе над внутренним врагом, который давно становится и опаснее, и ожесточеннее, и наглее врага внешнего». Председатель кадетской комиссии* на это заметил: «Вы, в сущности, объявляете всю Россию внутренним врагом»³⁵⁶. И правительство, и либералы использовали один термин — «внутренний враг», — но каждый имел при этом в виду противоположную сторону. В. Сухомлинов: «У нас был свой собственный внутренний враг. В первую очередь военному министру пришлось бороться с ним, и притом с негодными средствами. Именно этим объясняется многое из того, что потом случилось: самый совершенный цензурный аппарат не может помочь, если во время войны правительственная политика не будет основана на единодушной народной воле. Мне вскоре стало ясно, что на стороне царя не народная воля, а лишь тонкий слой чиновничества, офицерства и промышленников, в то время как политические партии готовили свою похлебку на костре военного времени»³⁵⁷. 5 января 1917 года «Русские ведомости» внешне скорбно, но внутренне торжествуя, сообщили: «Бюрократия теряет то единственное, чем она гордилась и чем старалась найти искупление своим грехам, — внешний порядок и формальную работоспособность»³⁵⁸.

Развязка приближалась. 14 декабря императрица пишет царю: «Я бы спокойно и с чистой совестью перед всей Россией отправила Львова... Милюкова, Гучкова и Поливанова также — в Сибирь. Идет война, и в такое время внутренняя война есть государственная измена. Почему ты так на это не смотришь, я, право, не могу понять. Я только женщина, но моя душа и мой ум говорят мне, что это было бы спасением России... Будь Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом... Раздави их всех под собой!» Николай II на это отписывается: «Бедный старый муженек — без воли»...

* Комиссия Временного правительства по расследованию деятельности царской администрации.

81

Власти не было, и это было очевидно для всех. Милюков вспоминал: «...Я так же хорошо мог бы озаглавить этот предреволюционный год словами "паралич власти"». «Власти нет», — писал князь Львов. «Правительства нет», — подтверждал Протопопов³⁵⁹. «И оба признавали, — замечает Милюков, — с противоположных сторон: общественные организации хотят занять место власти».

Гражданской власти действительно не было, но оставалась армия, и Деникин был недалек от истины, когда утверждал: «...Является совершенно бесспорным одно положение: исход революции во многом зависел от армии»³⁶⁰. Далеко не случайно А. Гучков, учитывая опыт первой русской революции, когда именно армия сказала решающее слово, еще до войны возглавил думский комитет по военным делам. При нем он организовал нечто вроде «военной ложи», в которую вошли военный министр Поливанов, генералы Алексеев, Брусилов, Гурко, Крымов, Ломоносов, Маниковский, Рузский и т.д...³⁶¹

С началом Первой мировой войны главной задачей либеральных сил стало углубление раскола между армией и правительством, что было не так сложно. В армии с первых дней войны нарастало глухое недовольство тылом, не способным обеспечить потребности армии, что неоднократно приводило к прямым конфликтам между Ставкой и правительством. Беспорядки в тылу крайне болезненно отзывались на фронте, поскольку именно там они непосредственно вели к новым страданиям и жертвам. Армии необходима была консолидирующая тыл и фронт, мобилизующая общество власть, которую Николай II обеспечить не смог. Об этом писал в начале 1917 г. генерал Нокс, глава британской миссии в России: «Перспективы были более многообещающими, чем виды на кампанию 1916 года в марте того года... Русская пехота устала, но меньше чем год назад... почти всех видов вооружений, боеприпасов и снаряжения было больше, чем когда-либо — при мобилизации, весной 1915-го или весной 1916 г. Качество командования улучшалась с каждым днем... Нет никакого сомнения в том, что если бы тыл не раздирался противоречиями... русская армия увенчала бы себя новыми лаврами... и, вне сомнений, нанесла бы такой удар, который сделал бы возможным победу союзников к исходу этого года»³⁶².

Именно на этой неспособности власти мобилизовать тыл строили свою пропаганду в верхних эшелонах армейского командования либералы. Показательным в этом плане является открытое письмо Гучкова начальнику штаба Верховного главнокомандующего Алексееву от 28 августа 1916 г.: «В тылу идет полный развал... власть гибнет на корню... Как ни хорошо теперь на фронте, но гниющий тыл грозит еще раз, как было год тому назад, затянуть и Ваш доблестный фронт, и Вашу талантливую стратегию, да и всю страну, в то невылазное болото, из которого мы когда-то выкарабкались со смертельной опасностью...

82

А если Вы подумаете, что вся власть возглавляется г. Штюрмером, у которого (и в армии, и в народе) прочная репутация если не готового предателя, то готового предать, — что в руках этого человека ход дипломатических отношений в настоящем и исход мирных переговоров в будущем — а следовательно, и вся наша будущность, — то Вы поймете, Михаил Васильевич, какая смертельная тревога за судьбу нашей Родины охватила и общественную мысль, и народные настроения»³⁶³. Современники расценивали это письмо, как прямую провокацию. Великий князь Александр Михайлович указывал, что «А. Гучков, лидер консерваторов, делал все, что было в его власти, чтобы возбудить бунт в русской армии»³⁶⁴.

По словам Александра Михайловича, «общественные деятели регулярно посещали фронт якобы для его объезда и выяснения нужд армии. На самом же деле они ездили, чтобы завоевать симпатии командующих армиями. Члены Думы, обещавшие в начале войны поддерживать правительство, теперь трудились не покладая рук над разложением армии»³⁶⁵. Об одном из подобных посещений рассказывал полковник Н. Балабин: «Объезжая в 1916 г. войсковые части в качестве главноуполномоченного Красного Креста, Гучков в интимной беседе со мной в штабе дивизии высказывал мне серьезные опасения за исход войны. Мы единодушно приходили к выводу, что неумелое оперативное руководство армией, назначение на высшие командные должности бездарных царедворцев, наконец, двусмысленное поведение царицы Александры, направленное к сепаратному миру с Германией, может закончиться военной катастрофой и новой революцией, которая, на наш взгляд, грозила гибелью государству. Мы считали, что выходом из положения мог бы быть дворцовый переворот: у Николая нужно силой вырвать отречение от престола». Учитывая дальнейшую судьбу Балабина — летом 1917 года при Временном правительстве он был начальником штаба Петроградского военного округа, — это признание существенно³⁶⁶. М. Лемке отмечал, что «телеграммы и письма, получаемые Гучковым все это время, показывают, как популярен он в армии.., кто его только не приветствует»³⁶⁷.

Продвижению оппозиционных идей в армии способствовало запрещение деятельности в ней министерства внутренних дел. Но фронтовые части и подразделения трудно поддавались революционной пропаганде и разложению. Свои «боевые силы» революционеры «нашли» в запасных батальонах, «автором» которых стал военный министр Поливанов. Все лето и осень 1915 г. он призывал новые контингента — а послать их на фронт не мог из-за отсутствия винтовок. Запасные батальоны разрослись до 12-15 тыс. чел, при штатном офицерском составе на тысячу чел., да и то из инвалидов и юнцов. Бороться с этим злом попытался Шуваев — он вообще отменил призывы весной и летом 16-го. Но и то огромные тыловые части до конца не рассосались. А из-за летних потерь,

83

увеличения линии фронта потребовались новые пополнения, и к зиме запасные батальоны опять стали расти³⁶⁸ По словам Игнатьева: «Несоразмерно большие потери в офицерском составе в первые месяцы войны и запоздалые меры по подготовке прапорщиков создали подлинную угрозу боевой способности русской пехоты. Казармы ломились от запасных батальонов, а обучить и вести в бой этих солдат было некому»³⁶⁹.

О состоянии запасных частей начальник канцелярии премьера Мануйлов сообщал Палеологу: «В тылу полное разложение. Тыловые части ровно ничего не делают или, во всяком случае, недостаточно заняты. Вы знаете, что зима — самое неудобное время для военного обучения. Но в этом году это обучение проходило в особенно сокращенном и упрощенном виде из-за недостатка ружей, пулеметов, орудий, а главное — из-за недостатка в офицерах. Кроме того, солдаты очень скверно помещены в казармах. Их набивают как сельдей в бочку. В Преображенских казармах, рассчитанных на 1200 человек, помещены 4000 человек. Представьте себе их жизнь в душных и темных помещениях! Они проводят целые ночи в разговорах. Не забывайте, что среди них есть представители всех народностей империи, всех религий и сект, есть даже евреи. Это прекрасный бульон для культуры революционных бактерий. И наши анархисты, конечно, прекрасно это понимают». Слыша вместо обычной бравады этот вопль о грядущем несчастье, Палеолог сделал вывод, что «падение русского режима не за горами»³⁷⁰.

В. Шамбаров указывает, что гигантской тыловой частью был Балтфлот, причем, как писал А. Колчак: «Гельсингфорс тогда буквально кишел немецкими шпионами и немецкими агентами, так как по самому положению Гельсингфорса, как финского города, контроль и наблюдение за иностранцами были страшно затруднены»... Но главную опасность представляли не шпионы, а настроения моряков. Это был объективный фактор, который совершенно одинаково действовал, как в России, так и в Германии, где ноябрьская революция 1918 года также вспыхнула на флоте. Адмирал Тирпиц, характеризуя настроения немецких моряков, писал, что длительное бездействие флота, «тяжелая и однообразная служба после пятилетнего непрерывного пребывания на борту корабля становилась почти невыносимой... матросы редко получали отпуск и находились в постоянном напряжении... такие условия жизни... превратили флот в школу критики и рассадник разрушительных и болезненных доктрин».

29. 09. 1916 г. начальник Кронштадтского порта вице-адмирал Р. Вирен докладывал: «Достаточно одного толчка из Петрограда, и Кронштадт вместе со своими судами, находящимися сейчас в порту, выступит против меня, офицерства, правительства, кого хотите. Крепость — форменный пороховой погреб, в котором догорает фитиль,— через минуту раздастся взрыв. Вчера я посетил крейсер "Диана", на приветствие команда ответила по-казенному, с плохо скрытой враждебностью. Я всматривал-

84

ся в лица матросов, говорил с некоторыми по-отечески; или это бред усталых нервов старого морского волка, или я присутствовал на вражеском крейсере, такие впечатления оставил у меня этот кошмарный осмотр...» Вирен получил ответ, что министерство внутренних дел «держит ситуацию под контролем»*.

Тревожный «звонок» прозвучит уже 29. 10, когда все заводы Петрограда безо всяких требований прекратили работу... Вызванные на подмогу солдаты открыли огонь по... полиции, но бунт быстро подавили казаки. Однако никаких мер в преддверии открытия Думы не было предпринято, власти не хотели раздражать «общественность»³⁷¹. По словам русского военного агента во Франции Игнатьева: «Серьезно призадуматься над «беспорядками» в столице заставили промелькнувшие намеки на участие в них солдат Волынского полка. Варшавская гвардия! Как могла она попасть в Петербург? Это может быть, наверное, только запасный батальон этого полка, решил я, — надо же быть Беляевыми и Хабаловыми, чтобы додуматься для обеспечения порядка в столице набить ее запасными войсками, поддающимися легче всего разложению! Французские правители поступали хитрее, отводя на отдых в окрестности Парижа только самые надежные и наиболее дисциплинированные части — кавалерию. Они настоятельно доказывали, что армия остается «вне политики», но по существу считали ее, конечно, опорой республиканского режима. Они правда, не жалели денег на хорошую полицию, не упоминали в своих воинских уставах, в противоположность нашим, о «врагах внутренних», но все же рассчитывали на армию как на последний полицейский резерв»³⁷². В России военное министерство концентрировало запасные батальоны именно в столице, препятствуя введению в Петроград на отдых кадровых воинских частей. В феврале 1917 г. Петроградский округ был выведен из состава Северного фронта в связи с нарастанием напряженности в столице. Командующим округом стал ставленник Протопопова ген. Хабалов.

Атмосферу запасных полков уже после февраля передавал один из унтер-офицеров: «Полк катился к полному разложению. То выявится пропажа оружия и патронов, то группа солдат растащит продукты в частном магазине, то рьяный часовой откроет беспричинную стрельбу, то в столовой возникнет кем-то спровоцированная драка. Многие солдаты перестали бриться и подстригать бороды, ходили в распахнутых шинелях без ремней, курили где попало, являя собой пример распущенности, апатии, безразличия ко всему, что делается вокруг. Росло число дезертиров. Офицерский состав, практически отстраненный солдатской массой от командования, находил утешение в пьянстве и в спорах-разговорах о будущем России»³⁷³. Ген. Деникин писал про «буйную солдатскую чернь, наводнявшую области в качестве армей-

* Р. Вирен был убит матросами 14. 03. 17.

85

ских запасных батальонов и тыловых армейских частей. Этот бич населения положительно терроризировал страну, создавая анархию в городах и станицах, производя разгромы, захват земель и предприятий, попирая всякое право, всякую власть и создавая невыносимые условия жизни»³⁷⁴. Но ведь тем же закончилась и русско-японская война, и с того же началась первая русская революция. Ген. Алексеев писал в конце декабря 1905 года: «...400 тысяч запасных из солдат превратились в истеричных баб — дряблых, безвольных, помешанных на одной мысли — ехать домой»^З75.