Сочинения начала XVII вв. Иное сказание

По Божьей воле, а более по его человеколюбию, в лето 7092 [1584]-е преставился благоверный и хри­столюбивый и пресветло сияющий в благочестии государь царь и ве­ликий князь Иван Васильевич, са­модержец всея Руси, месяца марта в 18-й день. И остались после него его царского корня две пресветлые ветви, его сыновья — царевич Фе­дор Иванович всея Руси да его меньший брат царевич Дмитрий Иванович всея Руси, дети от раз­ных матерей. Благочестивый и христолюбивый царевич Дмитрий Иванович, страдалец, тезоимени­тый великому мученику Дмитрию Солунскому, родился от матери ца­рицы Марии Федоровны Нагой. А старший его брат царевич Федор Иванович всея Руси родился от ма­тери благоверной и богомудрой ца­рицы Анастасии Романовны Юрье­вой.

В лето 7091 [1583]-е после рожде­ния блаженного царевича Дмитрия благочестивый и христолюбивый царь и великий князь Иван Василь­евич всея Руси, отец благородных царевичей, заболел телесной бо­лезнью. И когда царь уже совсем изнемогал, он приказал благород­ных детей своих, благоверных ца­ревичей Федора и Дмитрия, верно­му своему другу, правителю и доб­рохоту, благонравному боярину князю Ивану Петровичу Шуйско­му, да князю Ивану Федоровичу Мстиславскому, да Никите Романо­вичу Юрьеву, чтобы их, наших го­сударей, воспитали и со всяким тщанием стерегли их царское здо­ровье. И вскоре передал в руки Божий свою душу царь и великий князь всея Руси Иван Васильевич и, оставив земное царство, отошел в вечное блаженство небесного царства. И по милости Божьей, в Троице прославляемого Бога, после отца своего блаженной памяти ца­ря и великого князя всея Руси Ивана Васильевича, по его благо­словению и повелению, царевич Федор воцарился и сел на превысочайший престол Богом хранимо­го Российского царствия в Москов­ском государстве в том же 92 (1584)-м году, месяца мая в 1 день, на память святого пророка Иере­мии, и стал царем всему Россий­скому государству. А младший его брат благочестивый царевич Дмит­рий после смерти отца остался в младенческом возрасте, лет двух или меньше. Он недолго пробыл в державе отечества своего в царст­вующем граде, а потом с матерью был оправлен в область Русской державы в город Углич, где принял многие скорби и гонение от некого человека, нареченного Борисом Го­дуновым.

По прошествии недолгого вре­мени зломысленный дьявол проник в сердце одному из вельмож, упо­мянутому выше Борису Годунову. Этот Борис был шурином царю и великому князю всея Руси Федору Ивановичу. И Борис уподобился ветхозаветному змею, что некогда прельстил в раю Еву и нашего пра­деда Адама и лишил их наслажде­ния райскою пищей. Так же и этот Борис начал прельщать многих бо­яр и дворян из царской палаты, подчинил себе многих начальст­вующих и богатых купцов, одних привлек дарами, а других угрозами, как змей шипением. И увидел себя среди царского синклита превыше всех почитаема, и начал вынаши­вать дьявольский замысел, и под­нялся на своего господина, на кня­зя Ивана Петровича Шуйского и на его единородных братьев. Во все времена лживые ненавидят пра­ведных и дьявольский обычай та­ков: едва страсть охватит его, ста­новится свирепее лютого зверя. Такой если и добро творит, все равно именуется злым, ведь горь­кий плод, даже и медом помазан­ный, не становится сладким. Но, с божьей помощью, он не сумел причинить им никакого зла, а сам на себя навлек позор и проклятия.

И стало известно всенародному собранию московских людей, что Борис замышляет против них зло, и захотели они со всеми их родст­венниками без пощады побить его камнями. И Борис, видя себя про­клинаемого и преследуемого всеми людьми, прибег к хитрости и вновь начал прельщать великого боярина князя Ивана Петровича и его род­ственников, князя Василия Ивано­вича с его единокровными братья­ми, призывающе их жить с ним в согласии и обещал, что никому на другого злых советов не советовать и не замышлять, и вместе беречь жизнь и здоровье царского величе­ства. И боголюбивый князь Иван Петрович и его родственники, князь Василий Иванович и его бра­тья, как и прародители их, боясь Бога и сохраняя в сердцах своих великую веру в Бога и к людям не­лицемерную правду, поверили, что пронырливый Борис говорит прав­ду. Ведь всякий незлобивый чело­век верит каждому слову, а ковар­ный, напротив, начинает размыш­лять. Эти же были незлобивы и по­верили ему и положили клятву промеж себя иметь любовь и доб­роту, как и раньше.

Но Борис и после этой клятвы не угасил злого своего огня и захотел приобрести славу выше своей ме­ры, вновь стал умышлять в злоковарных своих замыслах, в чем бы им пакость сотворить, но и тем лу­кавством не сумел причинить ни­какого зла благородному боярину князю Ивану Петровичу и его род­ственникам: они были сохраняемы крылом Господа. И вновь начал Бо­рис отверзать свои лукавые уста и, как змея, источая смертоносный яд свой, говорил, чтобы сей благовер­ный боярин князь Иван Петрович произнес перед народом проповедь о том, что у него и его родственни­ков нет гнева и никаких подозре­ний на Бориса, затем, дабы Бориса не предал смерти московский люд. А они думали, что Борис говорит им сущую правду без лукавства, и объявили всем свое решение. И ус­лышав то, московский люд пере­стал гневаться на Бориса.

По прошествии некоторого вре­мени князь Иван Петрович поже­лал осмотреть царские пожалова­ния и вотчины своих прародителей, поехал в свою вотчину, что в окре­стностях города Суздаля. А тот лу­кавый Борис, забыв свое обещание и отступив от веры, видя, что на­стало удобное время для погубления князя, послал своих сообщни­ков вслед князю Ивану Петровичу и повелел схватить его будто бы по государеву повелению, от палаты его царского величества, послал его в заточение на Белоозеро и там уморил его насильственной смер­тью. А потом его родственников, князя Василия Ивановича Шуйско­го и его единокровных братьев, ра­зослал в заточение по разным го­родам, а их брата князя Андрея Ивановича отослал в Буй-город и там повелел уморить его насильст­венною смертью. Также повелел и многих богатых купцов казнить по­среди города, а их дома отдал на разграбление, а других разослал в заточение по разным городам, и многих жен осиротил и детей убил.

Но той кровью и слезами не на­полнил ненасытной своей утробы и вновь обрушился на своих господ, на князей и на бояр, и многих из вельмож различной смерти предал, их же число знает один Бог, и ни­какой кровью не мог утолить своей утробы, жаждущей славы.

О, лютый час! Как не пролить о том слезы? И как моя рука может написать об этом? Восстанет пре­датель, как Иуда искариот на сво­его учителя Иисуса Христа, Сына Божьего, так и тот Борис собирает­ся убить своего государя царевича князя Дмитрия, что и сотворил окаянный святоубийца. И начал размышлять лукавый тот раб, как бы ему вырвать богоизбранный царский корень, всячески ища смерти сему тезоименитому благо­честивому царевичу, не желая ос­тавлять наследника их отеческому престолу, сам желая получить цар­ство. Забыв Бога, спасающего из­бранников своих, он наносил ос­корбления и притеснял сего благочестивого царевича, не раз подсыпал ему смертоносный яд, надеясь его умертвить. Царевич же все это принимал с радостью, зная, что вражья сила бессильна против си­лы Божьей, и во всем следовал смирению владыки своего Христа, как тому приходилось страдать ото всех, без всякого сомнения, не за­бывая сказанное: «Надейся на Гос­пода, ибо он — прибежище от скорби», и все преследования пе­реносил с радостью. И тот лукавый раб, видя все это, ничего не мог сделать, не мог причинить никако­го зла благочестивому царевичу и послал в город Углич своих совет­ников и прислужников — дьяка Михаила Битяговского да его пле­мянника Никиту Качалова. И пове­лел им отсечь ту царскую молодую и прекрасно расцветшую ветвь, благоверного царевича Дмитрия, сжать его, как несозревший колос, предать смерти незлобивого младенца, закласть его, как агнца...

И они, посланные завистливым Борисом Годуновым, пришли на Углич, тая в себе злой умысел и иное преступление замышляя про­тив святого, дерзнувше предать не­повинной смерти благочестивого своего господина, а ему в ту пору было восемь лет. Но они не оста­вили своей злобы, тайно действуя и добиваясь того, что им было повелено, пока не достигли цели, как древние иудеи собирались убить Владыку Христа, Бога нашего. А названный выше раб - завистник, поднявший руку на господина сво­его, захотел тайно умертвить сего благочестивого царевича, а не знал, что сказано в писании: «Горе без­законным, ибо злом воздастся им за дела их рук». А немилостивые юноши, которые были названы выше, стали ждать удобного часа, чтобы предать смерти святого и благочестивого царевича. И однаж­ды, как это обычно делают дети, святой отрок вышел поиграть, и те злочестивые юноши как немило­стивые волки напали на святого, и один из них извлек нож, беспо­щадно ударил святого по шее и пе­ререзал ему гортань. Беззаконные предали его смерти как незлобиво­го агнца, и тогда же нечестивые убийцы приняли отмщение за кровь праведника: они были поби­ты людьми того града. Святая же душа благочестивого и добропобедного мученика царевича Дмитрия, возлетев к небесным селениям и к престолу трисолнечного Божества, несказанное и божественное и не­мыслимое видела и наслаждалась <...>. А честное и страдальческое его тело осталось на земле, обаг­ренное кровью, сияя будто солнце. И было положено в том же городе Угличе в церкви боголепного Пре­ображения Господа Бога и Спаса наша Иисуса Христа <...>.

И вновь тот Борис начал в серд­це своем беспрестанным желанием желать и будто неугасимым огнем гореть, неусыпно во все дни и ночи помышляя о державстве Москов­ского государства и всей великой России, как и каким образом за­хватить царский престол и испол­нить свое желание без позора. И прежде начал выпытывать он вол­хвов и звездословцев, собирая их из многих стран и народов и цар­ским именем приводя к себе в Мо­сковское государство и вопрошая, можно ли ему добиться престола царского и быть царем. И они, ви­дя его великое желание и в боль­шее предвкушение и радость вводя его, говоря ему, что он родился под царской звездой и будет царем ве­ликой России. И говоря так, они принимали почет и великое жало­вание от него в течение недолгого времени, потом же он коварно и тайно предавал их смерти <...>.

И наступил год отшествия из мира сего в небесные жилища свя­того и праведного государя царя и великого князя Федора Ивановича, всея Руси самодержца, седьмой ты­сячи 106 [1598) года месяца января в 6 день, и его преставление было от неправедного убийства, совер­шенного тем же Борисом. О, как могу промолчать об этом? Если мы промолчим, то камни возопят. И это дерево, приносящее благород­ный плод и посаженное рукой всещедрого превечного Бога, тот же Борис подрубил, выкорчевал, даже и до самой смерти. И как прежде, имея лукавый и пронырливый нрав, бояр и царских советников и вельмож, и властителей, и купцов, и всяких людей прельстил, одних дарами, других любовью, а иных злым запретом, и не смел никто из бояр или простых людей перечить ему. И так тот Борис по отшествии к Богу государя царя и великого князя Федора Ивановича всея Руси начал посылать своих злых советников и слуг ко царст­вующему граду Москве и по всем сотням и по слободам и по всем городам Российской области ко всем людям, чтобы всем миром просили на государство Бориса. Бояре же, и властители и вельмо­жи, и весь царский синклит, и купцы, и всенародное множество Московского государства, боялись Борисова злого преследования и казни и междоусобной брани, а его сторонники и советники старались и, по Божьему уставлению, никто не смел против Бориса и слова сказать. А люди, подученные злыми советниками и слугами Бориса, хо­тя и не хотели его на царство, но боялись его злых преследований и молили его перед боярами и вла­стителями и вельможами и пред царским синклитом принять ски­петр великой России. И потому те, кто был достоин этой чести, не ре­шались добиваться ее, думая, что народ обращается к Борису по ис­тинной сердечной любви, а не не­волей.

Он же, зломысленный, лукавый проныра, уже много лет желая того и добиваясь, а тут будто и не хотя и не скоро поддаваясь уговорам и не раз, отказываясь, предлагал из­брать более достойных. А сам от­правился в великую лавру Божьей матери, построенную в память о чуде Смоленской иконы Девичьего монастыря, и там прислуживал своей сестре царице Ирине, уже инокине Александре, а многие лю­ди каждый день просили его при­нять царство. Он же стыдился и боялся своей сестры инокини Александры, потому что она не по­зволяла ему так поступить, ибо знала, как издавна он желал этого и как пролил за это много непо­винной крови больших бояр, пра­вящих в Российском государстве и служивших своему государю ис­тинно и право, также купцов и лю­дей иных всяких чинов погубил. Советники же его и сторонники принудили людей молить и бить челом инокине великой государыне Александре и просить ее брата Бо­риса на царство, и так молили Александру всенародным множест­вом всякий день с великим воплем и плачем.

А великие бояре, происходящие от скипетродержавного корня, род­ственники великому государю ца­рю и великому князю Федору Ива­новичу всея Руси и сами достойные принять скипетр, не захотели из­брать царя между собой, но отдали решение на волю народа, ибо они и так были при царях велики, и че­стны, и славны, не только в вели­кой Руси, но и в иных странах. И даже те, кто не хотел Бориса, не смели против него говорить из-за его злого и лукавого нрава. Как в Царьграде Божьим изволением Фо­ка Мучитель убил кроткого царя Маврикия и захватил Греческое царство, так и сейчас Борис на Москве захватывает царство лукав­ством и неправдою. Собранные же многие люди к честной лавре Бо­рисовыми сторонникам были при­нуждены молить великую госуда­рыню инокиню Александру бить челом и просить на государство брата ее Бориса, они же еще силь­нее молили с великим воплем ино­киню Александру, дабы благосло­вила на Московское государство брата своего Бориса. И так народ докучал ей многие дни. Бояре же и вельможи стояли перед ней в ке­лье, а другие на крыльце вне кельи у окна, а многие люди стояли на площади. Многие были и неволей приведены, и порядок положен — если кто не придет просить Бориса на государство, с того требовать по два рубля в день. К ним были при­ставлены и многие приставы, при­нуждавшие их великим воплем во­пить и лить слезы. Но откуда быть слезам, если в сердце нет умиления и усердия и любви к нему? И они вместо слез глаза смачивали слю­ной... И таким лукавством обратили ее на милость, что, видя всенарод­ного множества усердия к нему и не могуще слышать и видеть мно­гих воплей и жалоб в народе, дает им волю, да поставят на Москов­ское государство Бориса.

И люди снова начали бить челом и молить Бориса Федоровича Году­нова принять в свою руку скипетр великой России < >. И патриарх, видя народное усердие и тщание к Борису, более всех захотел Бориса на государство, и Борисовы сто­ронники и доброхоты принуждали к этому патриарха Иова. И патри­арх со всем освященным собором берет икону Пречистой Богороди­цы, написанную евангелистом Лу­кой, и другие святые иконы и мо­щи и пешком несут их туда, где народ молил Бориса. Он же будто устыдился пришествия образа Бо­гоматери, и принимает скипетр Российской державы, и венчался царским венцом в 107 [1598] году, сентября в 3 день, в царствовал семь лет. И во время правления своего великой Россией начал себя укреплять и утверждать, чтобы ему много дней и лет пробыть, держа скипетр великой России, а после него роду его скипетр держать, и затем многих бояр и вельмож рас­сылая по дальним и разным горо­дам и разными злыми смертями их умерщвляя и искореняя царский род...

20-ые годы XVII в.

Текст печатается по изданию: Смута в Московском государстве. Россия начала XVII столетия в запис­ках современников. - М., 1989. С.24-31.

Иван Тимофеев (Семенов).

Временннк дней и царей и святителей московских

Об избрании Бориса на царство в Новодевичьем монастыре

и об его воцарении, и как ради в него в этот монастырь ходили

с крестным ходом, а после смерти Бориса перестали ходить;

и о Серпуховском походе Бориса в (7)106(1598) году,

как ходил он против хана татарского , и о том,

как при царе Федоре Ивановиче и Борисе льстецы

строили церкви и писали иконы во имя их ангела.

После этих прежде прошедших событий, в [7)106 году [1598] седь­мой тысячи лет от сотворения мира последовала смерть истинно само­державного государя царя и вели­кого князя Федора Ивановича всея России, окончившего, по примеру Давида, кротко свою жизнь среди совершения добрых дел, умершего прежде времени и насильственно от рук раба, — ибо многие думают о нем, что преступивший крестную клятву раб ранее положенного ему Богом предела жизни заставил его почить вечным сном, возложив на царскую главу его свою рабскую скверную руку убийцы, поднеся государю смертный яд и убив его хотя и без пролития крови, но смертельно, как ранее и отрока — брата его. Смерти же самого царя от втайне рукоплескал, видя, что все люди из трусости молчат об этом, и, немилосердно палимый своей совестью, скрылся из царст­вующего города в лавру — место пострижения своей сестры, ранее бывшей супругой того упомянутого прежде царя. Это удаление задума­но было им с некоторой коварной мыслью и ради трех причин: во-первых, он опасался в сердце своем и хотел лучше узнать, не поднимет­ся ли против него вдруг восстание народа и не поспешит ли народ, вкусивший горечь жестокого плача о смерти царя, убить потом из мес­ти и его; во-вторых, если вскоре не вспыхнет в народе пламень такой ненависти, он, исполненный наде­жды, будет действовать без стыда; а в-третьих, он увидит желаемое: весь ли народ и с каким усердием изберет его в правители себе, и с какой любовью согласится идти за ним, и кто кого станет предупреж­дать об избрании его или пренеб­регать этим, чтобы в прочих случа­ях иметь возможность вносить раз­двоение в царствующем городе, — одних за старание любить и на­граждать, а других - ненавидеть и томить мучениями. Все это он же­лал узнать обо всех хитростью, чтобы потом, получив великое цар­ство, старающихся для него — воз­любить, а пренебрегающих, гнева­ясь на них, — замучить. А в городе он оставил для этого вместе с вельможами своих людей, избран­ных из его же рода, и c ними мно­гих ему помощников, так что везде среди народа были его слух и око.

После этого лукавого удаления из города в лавру, утром, когда день только начинался и солнце стало освещать своими лучами все­ленную, все его наиболее красно­речивые почитатели не поленились собраться и, составив льстивую просьбу, тщательно написанную на бумаге, по времени удобную для подачи ему, а в будущем губитель­ную для душ, желающих всего су­етного, поспешили во двор самого архиерея и подняли его и всю поклоняющуюся кресту часть кафо­лической церкви со всеми прочими и в порядке устроили выход в бе­лых священных облачениях, как бы для совершения всеми вместе свя­тительского молебна. С ними и все люди от старцев до юношей пошли из города со святыми иконами к обители, месту, где льстиво скры­вался превозносящийся славою, как в берлоге какой-нибудь дикий зверь, показывая вид нежелания, а в действительности сам желая поставиться и быть нам господином, что и исполнилось после недолгого упрашивания: ведь где сильно же­лание, там принимается и проше­ние. А день этого прошения был тогда во вторник сырной недели.

И когда пришли все со святыми иконами в лавру, виновник этого вышел также со святыми иконами и там находящимися священными и простыми людьми навстречу об­щегородской святыне. Когда все вошли в церковь и сотворили там обычное молебное пение, по окон­чании его все носящие священное имя и великие мирские вельможи вместе с архиереем, а за ними все чины царского великого управле­ния и весьма многочисленный про­стой народ, малые вместе с вели­кими, начали жалостно с плачем умолять и, указывая на свою беду, всячески долго понуждать Бориса, да склонится он к общему моле­нию, не оставит их сиротами и да будет царем всему Российскому го­сударству. К этому каждый при­соединял свои соответствующие его желанию слова увещания, спо­собные заставить умоляемого со­гласиться на просимое, думая при­влечь его к себе этими словами и стараясь превзойти друг друга рве­нием. Средние же и все меньшие люди непристойно и беспорядочно вопили и много кричали до того, что от этого крика расседалась их утроба и лица их были багровы от усилия, и те, кто слышал этот шум, затыкал свои уши, — такая была лесть ради человекоугодия. А он, скрывая свое желание, всем вместе отвечал, что он никак не осмелится на это, и так говорил: «Не будет этого!» — и клятвами подтверждал им это слово. А просящие еще сильнее побуждали его словами, присоединяя к просьбе новые мно­гократные просьбы, и понуждали людей усиленно вопить, все вместе покрывая этим желание умоляемо­го. А он и опять не повиновался им, потому что не хотел быть умо­ленным скоро, чтобы из-за скорого забвения ими пролитой крови не раскрылось дело его желания и все из слов не поняли бы его обмана; ибо от малого обнаружения ясно обличается и обнажается сердечная тайна и всякое скрытое намерение. Он же, видя такое всех усердное его упрашивание, опять скрывая свое желание под несогласием и как орел еще более высоко и без­мерно возгордясь, обманывал лю­дей новыми являемыми им дейст­виями. Он держал в руках тканый платок, чтобы отирать пот; в при­бавление к своим клятвам для да­леко стоящего народа, который из-за крика прочих не слышал его слов, он, встав на церковном крыле против входа в западные врата, на высоком месте, так что все могли его видеть, обвернул этот платок вокруг своей шеи, — близ стоя­щим, которые могли слышать чело­веческий голос, этим он говорил, а дальним на этом примере давала о себе понять, что он из-за этого принуждения готов удавиться, если они не перестанут умолять его. По­казав тогда всему множеству людей такое крайнее притворство в своем несогласии, он этим самым заста­вил доверчивых вполне поверить ему, но никак не прочих, так как они стояли выше в понимании уловляющих сетей его обмана. Но что принесло это понимание? Хотя и понимали, но не могли предотвратить допускаемого Богом, пото­му что Бог по своему усмотрению попустил этому, как и другому, со­вершиться. О том, что случилось впоследствии, скажем после, а сей­час возьмемся за то, что говорилось выше о ранее упомянутом Борисе.

После того как прикладыванием платка он показал, что готов уда­виться, он убежал из церкви в мрачные жилые покои монахини-царицы, которая была ему сестрой, как бы сильнее показывая свое не­согласие, а зрением точно и твердо уверившись, что умоляющие не уй­дут из лавры, не получив от него просимого. А умоляющие, увидев, что умоляемый как будто и вправду непреклонен на их просьбы, дви­нулись вслед за удалившимся и взошли после просьбы в комнаты пред лицо госпожи, думая там при­нести и ей усердную мольбу, — чтобы хотя она склонилась к их просьбам и своим повелением за­ставила брата согласиться на просьбы умоляющих, а вернее на совершение его желания. Кроме того, некий отрок, не знаю кем-то коварно наученный — самим ли хотящим или сторонниками его, — как ложный проповедник, был по­сажен против келий царицы и жи­вущих там монахинь на зубцах стены, устроенной для защиты храмов монастыря и ради смире­ния этой инокини; подняв его вы­соко на те зубцы пред самыми ок­нами государыни, этому юноше будто бы от лица народа приказали кричать, как бы в уши ей. Крик этого отрока согласован был с мольбою просящих и покрывал все голоса народа; затворившейся доб­ровольно в темных кельях он кри­чал одно и то же: да разрешит она брату ее быть царем, поставленным для управления всем народом; то же самое, не переставая, кричали еще и они. Он кричал так, что этим еще больше обличал желающего, потому что многим уже было стыдно слышать такой нелепый и не­умолкающий крик. И если бы этот бесчинный и громкий крик юноши вблизи неприступных келий не был приятен и не совершался по воле желающего, то он бы не посмел к этому месту и приблизиться, и смотрящие на него не терпели бы этого так долго, потому что и сред­ние люди не переносят и не дозво­ляют происходить подобному, тем более не позволили бы ему, если бы они увидели, что происходящее делается без всякого приказания. Вот ко всему прочему еще большее обличение хотящему.

Вскоре все просители вышли со многим веселием из палат сестры виновника, как будто чем одарен­ные, получив от обоих, от сестры и от брата, обещание исполнить про­симое. Хлопая руками от радости, они приказали ударить во все цер­ковные колокола, громким голосом объявляя об этом многому собрав­шемуся для прошения народу; и отпев опять усердно молебен о прибавлении лет жизни желающе­му поставиться новому царю, когда люди также дали обещание повсе­местно совершать молебны о новом царе, получили поспешно то же посвершать во всем царстве указами с приложением печати. После этого давший обещание, много не медля, из лавры опять возвратился в го­род. А о тех, кто ради угождения говорил возвышающемуся льсти­вые свои слова в лавре при упра­шивании, невозможно рассказать не только из-за их множества, но и из-за стыда, — ибо он, ублажаемый хвалами и ложью, усладил себя и привык утверждаться на них, как на ветре, — о таких сама истина сказала: «Горе, когда люди скажут о вас хорошо» и ублажающие вас льстят вам и прочая.

А он презрел силу сказанных Бо­гом слов или не знал их, потому что совсем был неискусен в этом, так как от рождения и до смерти не проходил путей буквенного уче­ния. И чудо, — так как впервые у нас был такой неграмотный царь. А о прочих, кроме этих, худых, его делах, больших, чем те опасности, которые испытывают находящиеся в море, пространнее узнается из следующих событий, о которых бу­дет рассказано, и именно о том, как он, обольстив всех, поднялся на самый верх земной части, подобно тому, как бы на небо от земли, и иступил на престол царства одним шагом, сделав своими рабами бла­городнейших, чем он, занимавший ранее среднее место по роду и чи­ну. И если, будучи рабом, он дерз­ко совершил этот захват высочай­шей власти, сильно согрешив, все же даже и его враг не назовет его безумным, потому что глупым не­доступно таким образом на такую высоту подняться и совместить то и другое, если другой такой захват­чик и найдется среди людей. И этот «рабо-царь» был таким, что и другие славнейшие и гордые в ми­ре цари, обладающие державами нечестивых, не гнушались им, как рабом по роду, и не пренебрегали, потому что он имел равное с ними имя владыки; и слыша, что в зем­ных делах он полон справедливости и благоразумия, не избегали брат­ства и содружества с ним, как и с прежде его бывшими — благород­ными, а может быть даже и боль­ше. И то дивно, что хотя и были у нас после него другие умные цари, но их разум лишь тень по сравне­нию с его разумом, как это оче­видно из всего; ибо каждый как будто перелез чрез некоторую ог­раду, нашел свой путь к погибели. И пусть никто не ловит меня на этих словах, что будто я сочувст­вую славолюбцу, так как в одних местах я его осуждаю, а в других, где придется, как бы восхваляю; потому что делаю это не везде, но лишь здесь, сравнительно с ними правильно оценивая разум его и прочих, не различая их; в других же местах, как и в этих, обвиняя, не терплю низложения им путем убийства наших владык и завладе­ния их престолом; кроме же этого, все прочие того дела, добрые и злые, относящиеся к лицам и для нашего рассказа доступные, не скрыты, но не все, — а за исклю­чением некоторых — сокровенных.

Был у него такой обычай высту­пать против воюющих противни­ков: когда они не выходили на бой, он тогда выступал против них; ко­гда волки не вредили овцам, он, показывая себя как бы храбрым, только свистом призывал их на себя; а когда свирепые бесстыдно начнут на смиренных нападать, он останется и не выходит из камен­ных стен, как расскажет об этом следующее повествование и как уже прошедшее показало.

После его великого избрания и после собственного его желания быть на высоте царства, не скоро, а осмотрительно тогда садится он на престол, промедлив около года и дождавшись ранее еще самодер­жавным и блаженным царем Фе­дором отправленного на восток по­сла, — ходившего к татарскому ха­ну. Этот, придя из посольства, из­вестил его, что хан не придет на Русь; тогда избранный нами и имеющий быть у нас царь, твердо уверившись, что хан против него не пойдет, собрав большое войско, славно начинает свое выступление. Собрав войско только против име­ни хана, не намеревавшегося тогда воевать против нас, наш царь, дой­дя до города Серпухова, встал на берегу реки Оки и там со всеми своими силами задерживается на целых два месяца на одном месте, не выступая далее. Между тем по­слы хана, не зная о его выступле­нии и тут стоянии, пришли за пер­выми, по принятому обычаю, как и прежде иногда случалось между владыками, послам вместе с послами или, делая наоборот, особо при­ходить. А он, показывая перед ни­ми вид своей храбрости и свое притворное устремление, в цар­ском блеске при многолюдном соб­рании говорил, что он готов вое­вать против их царя, и ради устра­шения пришедших татарских по­слов показывая снаряжение войска и многие огнестрельные, как гром, стреляющие орудия, приводил их этим и прочим в ужас. Тогда же он, для удивления их, показал им и свой походный, искусный, подоб­ный белой льняной ткани и по ви­ду как бы снежный город, далеко в обе стороны простирающийся в длину и ширину; по виде все его устройство подобно было городу и имело много ворот и по стенам башен, величина же площади его была равна окружности четырех стен, и, видимый издалека, он был подобен созданному из камней го­роду, как бы внезапно очутивше­муся на пустом месте; некоторые о нем говорили, что он может прохо­дящих мимо его дорогой при пер­вом взгляде испугать неожиданно­стью, а потом и удивить. Внутри же себя он имел помещающегося там самого царя во всей его красе и водворяющихся с ним всех вель­мож и содержал в себе все, что было нужно для его телесных по­требностей, со служащими при них. А все войско, около и вокруг его стоящее, украшали цветущие растения, зеленеющие и разнооб­разные по цветам. С этого места повелитель наш отпустил иновер­ных назад, чтобы они, вернувшись к себе, обо всем виденном ими рассказали в своем царстве. И, проведя там два месяца, он, как фараон, со множеством колесниц и всадников, возвратился со своей лживой победой в великой славе в царствующий город, желая еще бо­лее заставить всех, не понимающих его хитрости, полюбить его.

Возвратясь, он промедлил с завершением своего воцарения еще два обращения луны, до начала но­вого года; когда начинался седьмой индиктион, в сентябре 3-х календ, он окончательно был помазан от рога маслом, увенчался величайшей славой среди живущих на земле и с того времени получил действи­тельно имя владыки, приняв на­именование царя и вместе князя, как было в обычае у подлинных, принимающих помазание царей, имеющих преимущество в порядке преславного возвышения; тут на­ступил конец исполнения его скры­тых желаний, так как, собрав честь всех царей, он усвоил это одному своему имени. Достигнув царства, он так возгордился, что потом едва не сравнялся с Богом, но, получив такую славу явно по своему собст­венному желанию, он этим сам поднес к своему сердцу как бы на­точенный нож, которым и заколол себя и, упав, был низвержен, о чем пространнее будет рассказано в другом месте.

В память же упрашивания и по­лученного в лавре согласия цер­ковные священноначальники, без всякой меры угождая великому, который и сам от себя повелевал им, решили в третий день сырной недели непременно каждый год со­вершать из матери церквей — Ус­пенского собора и всей столицы крестный ход, установив это празднование как бы в честь Божь­ей матери, а на деле тайно ради угождения воцарившемуся, и так, чтобы в этот день никто, ни вели­кий, ни малый мужского и женско­го пола, не оставался в домах или где-либо, а следовал за тем крест­ным ходом. И такое установление в указанный день исполнялось и не прекращалось до тех пор, пока жив был первый повелевающий и же­лавший этого. И если в природе, соответственно этому времени го­да, случались морозы, и дожди, и бури, и нестерпимые ветры, и другое что, так что невозможно было и из дома выйти, все-таки из страха, не смея отложить приказанное из-за облачного помрачения, все ста­рательно исполняли это. Удиви­тельно, что в этих крестных ходах вместе с народом принимал уча­стие и сам, кому праздновали. Празднуя сам себе, он делал это по обычаю тех, которые празднуют Богу в тот день, когда Бог избавил их от какой-либо беды, дабы полу­чившими не забыта была милость его; в подобных случаях это и должно быть, он же радостно праздновал тот день, когда получил себе временную славу.

О, омрачение! О безмерное славоослепление! Ужели еще этою ви­ною не обличается и не обнажает­ся его злоба и умерщвление царей и жажда царской власти? Что мо­жет быть яснее подобного обнару­жения того, что и было сокровен­ной внутренней тайной цареубий­цы и, вследствие этого, стало яв­ным? Бог на суде еще лучше это откроет и обнажит. И если кто, на­против, в пользу его скажет, что он не ради себя устроил этот крест­ный ход, а ради матери Господа, тому мы возразим: если вы так предполагаете, то почему он преж­де, до своего избрания, этот день недели обычно пропускал и не праздновал? Пусть тот, кто говорит против, положит на уста руку; а еще более заставит таких замол­чать сама истина. <...>

Обрадованный удовлетворением своего славолюбия, он не подумал о своей сестре и не пожалел ее, госпожу всей России, оскорбив ее такою сильною скорбью и разлу­чив ее с таким мужем, умершим не естественной смертью; ту, ради супружества которой с царем неко­гда он получил всю честь, так что был подобен царю, — после такой славы он не постыдился видеть ее всегда одетой в монашеские одежды. Многих девиц, дочерей первых после царя бояр, своих господ, он насильно из зависти постригал, срезывая, как незрелые колосья, ибо на это не было их согласия. Этим он причинил родителям их вечную скорбь и болезнь, так как они не уберегли их, и те, как крот­кие овцы, были пострижены; он не открыто это делал, а обманом, но самое дело явно себя показало, — он боялся, чтобы некоторые не уговорили царя взять одну из них в жены через второй брак, из-за неплодства сестры его; а он тогда станет ничем, — так полагал он в сердце своем, собирая в нем свои беззакония. То, что он сделал чу­жим детям, то же самое он сделал и сестре; как же он мог оказаться человеколюбивым к чужим? Через некоторое время некто учинил и дочери его такую же перемену одежд, сделав это постыдным обра­зом; если не он, так мы это увиде­ли. А что сказать о жене его и о сыне? Их насильно удавили не­ожиданные враги, — о них более пространный рассказ будет впере­ди, в своем месте.

Но если было сказано о злобе Бориса, то должно не скрывать и добрых дел его для мира и внести их в повествование, хотя они у не­го во всем и не искренни были по отношению к людям. Если мы по­старались подробно описать все его злые деяния, то не поленимся рас­крыть и его добрые дела, пока они не покрылись забвением от тече­ния времени. Что я помню, то и напишу о них, чтобы наш рассказ о нем не показался некоторым злобным и враждебным. Потому что, если бы одно злое о нем было рассказано, а другими сказано о нем доброе, а мы бы об этом умол­чали, — то явно обнаружилась бы неправда писателя, а когда то и другое без утайки рассказано, то все уста заградятся.

В начале своей жизни он во всем был добродетелен. Во-первых, он делал добрые дела прежде всего для Бога, а не для людей: усердный ревнитель о всяком благочестии, он был прилежным охранителем ста­ринных церковных порядков; был щедрым помощником нуждающим­ся, кротко и внимательно выслу­шивал всевозможные просьбы на­рода о всяких вещах; он был при­ятен в своих ответах всем, жалую­щимся на обидящих, и быстро мстил за обидимых и вдов, он мно­го заботился об управлении стра­ной, имел бескорыстную любовь к правосудию, нелицемерно искоре­нял всякую неправду, даже чрез меру заботился о постройке в го­родах разных зданий для наполне­ния царства и снабжения их при­личными украшениями; во дни его управления домашняя жизнь всех протекала тихо, без обид, даже до самого начала поры безначалия на земле, которая началась после него; тех, кто насиловал немощных, он с гневом немедленно наказывал, раз­ве только не доходил до него слух о таких обидах; он был крепким за­щитником тех, кого обижали силь­ные, вообще об утверждении всей земли он заботился без меры, пока не был захвачен властолюбием; он старался наказаниями совсем ис­коренить привычку к чрезмерному богомерзкому винопитию; всякому взяточничеству сильных было от него объявлено беспощадное унич­тожение, ибо это было противно его характеру; всякого зла, против­ного добру, он был властный и не­умолимый искоренитель, а другим за добро искренний воздеятель, но, однако, не всем; во всем этом он всю Россию обманул, так как до уклонения к злым делам, т.е. до по­кушения его на убийство госуда­рей, он следовал благочестию пер­вых самодержцев, а иных и пре­восходил. Но я знаю, что надо ска­зать о самой сущности дела — от­куда в нем существовали эти доб­рые качества — от природы ли или от доброй воли, или из-за стремления к мирской славе? Явно, что причина лежала в открытом притворстве, которое тайно скры­валось в глубине его сердца, и в долголетнем злоумышлении его — достигнуть самой высоты царской власти. Думаю еще, что немалой причиной было и то, что он нау­чился многому хорошему и от ис­тинно самодержавного Федора, ибо с малых лет часто находился при нем. Ясно, что когда Богом ослаб­лена была сдерживающая его узда и не было около него никого, кто бы остановил его, — как жеребец, отбившийся от стада, он из-за стремления к власти удалился от Бога и царя. Но никто не знает, что в час его смерти в нем возобладало и какая часть его дел — добрая или злая — перетянула весы. Потому что «Бог может и в день смерти воздать человеку за его путь жиз­ни», как пишется. Но что, если кто захочет удивляться его доброй за­боте о земле? Тут нет ничего уди­вительного: ибо что из всего суще­ствующего может идти в сравнение с головой царя? Если бы он и всего себя за жизнь отечества каким-либо образом отдал, то ничто и да­же весь мир не может сравниться ценой с одним лишь волосом с царской головы, и все мы теперь видим, что это действительно так.

Ради своего доброделания, т.е. ради мнимой заботливости о земле, он в сердце преисполнился гордо­стью, как некогда гордился делами созидания вавилонский царь Наву­ходоносор. К этому он прилагает еще некие два дела, о которых здесь вместе с его добрыми делами по порядку не было написано, — он начал совершать их, соединяя с гордостью, а Бог, предвидя его гор­дость и предупредив его решение, не дал ему их окончить и рассыпал.

Первое, самое важное его дело: он принял умом своим твердое ре­шение, которое везде стало известно, что весь его подвиг будет о соз­дании святейшего храма, — он хо­тел его устроить в своем царстве, так же как в Иерусалиме, подра­жая во всем самому Соломону, чем явно унижал храм Успения Божией матери — древнее создание св. Петра. И то, что необходимо было на постройку и созидание стен, все им приготовлялось. Второе — тоже великое его дело, он хотя и хотел, но не мог его выполнить: источник самой вечно существующей жизни нашей, гроб единого от состава Троицы Христа Бога, вместилище его божественной плоти, подобный находящемуся в Иерусалиме мерою и видом, он постарался изобразить, слив его весь из золота и украсив драгоценными камнями и золотой резьбой. Этот гроб уже был близок к завершению устройства; он весь был осыпан, как чечевицей, топа­зами и драгоценными камнями и очень искусно украшен разными хитростями, так что такое его уст­ройство не только мне, невежде, и подобным мне было дивно, но и первые из благородных и те, кто следует за ними и живет в царских домах и воспитан во всей славе и красоте, дивились его драгоценно­сти и мудрой хитрости украшений, так что ум приходил в исступление, а глаза от блеска камней и разно­образного сияния их лучей едва могли оставаться в своем месте. А определить в числах действитель­ную его стоимость не было воз­можности, потому что она превос­ходила всякое число.

Это я описываю здесь не ради действительного чуда вещи, но ра­ди того чтобы показать самовоз­вышение Бориса и его чрезмерную гордость, потому что высокоумие одолело в нем веру, и превозноше­ние его во многом превысило и драгоценные камни с жемчугами и самую природу золота. Всеведение Божие поняло гордость его сердца, потому что, превозносясь частым осмотром этих вещей и уничижая этим всех прежде его бывших все­российских деспотов, он полагал, что превзошел их премудростью, говоря, что у них не было и столь­ко разума, чтобы до этого доду­маться. Постоянно этим гордясь, он и от льстивших ему бояр был под­стрекаем притворной хвалой, как бы некоторым поджиганием; много раз повторяя слова тех, кто ему поддакивал, и добавляя к ним свои, которые, как хворост под огонь, под сердце его подкладывали хвалу, он показывал своими словами, что и там, в будущем веке, они так же подожгут его своей лестью. Они же побудили его добиваться царства, присоединившись к его желанию, так что это были как бы две верев­ки, сплетенные вместе, — его хо­тение и их лесть, — это была как бы одна соединенная грехом цепь.

1619г.

Текст печатается по изданию: Смута в Московском государстве. Россия начала XVII столетия в запис­ках современников. - М., 1989.С.75-83.

Методические рекомендации студентам по изучению курса «Русская историческая мысль XI-XVII веков»