Топика § 87(44), 88, 89

Дать в «Историке» теорию художественной трактовки истории, исследование о художественном характере историографии, как это сделал Гервинус, никак не входит в мои намерения, и я не знаю ничего более далёкого от них. Это было бы примерно так же, как если бы логика вознамерилась поучать искусство, как писать философские трактаты. И для нашей науки ничто не сыграло бы более роковой роли, чем обыкновение видеть в ней часть художественной литературы, а мерилом её ценности считать одобрение так называемой образованной публики ¹⁰⁸. И всё не прекращающиеся разговоры об объективности изложения и о том, что надо предоставить слово самим фактам, что надо стремиться к максимальной наглядности и живости изложения, зашли так далеко, что публика уже не довольна, если книга по истории не читается как роман.

Когда под историческим изложением всегда понимают одно только повествовательное, мне это кажется сплошной рутиной. Многие результаты исторического исследования никак не подходят для того, чтобы их излагали в этой популярнейшей форме. Один александрийский ученый, когда царь Птолемей VII пожелал выучить математику за короткое время, ответил ему: «К наукам нет царского пути». Но нет и народного пути к наукам, широкой столбовой дороги для всякого человека из народа. Любая наука по своей природе эзотерична ¹⁰⁹ и должна оставаться таковой. Ибо лучшая часть всякого научного познания есть сам труд познания.

394

Разумеется, есть не один способ излагать полученные путём исторического исследования результаты. Разные манеры изложения вытекают из следующих соображений.

Результат нашего исторического исследования есть, как мы видели, не восстановление прошлого, а нечто, элементы которого, какими бы латентными и скрытыми они ни были, находятся в нашем настоящем. Исследуя, раскрывая и объясняя те или иные вещи в нашем настоящем, мы развиваем скрытые богатства нашего настоящего и показываем, насколько в нем больше интересного, чем то, что лежит на поверхности. Изучение этих вещей, как мы видели, исследовательского характера. Итак, исследование всегда и то и другое одновременно: и обогащение настоящего, и открытие, и объяснение прошлых времен.

Исследователь, излагая полученные им результаты, может занять ту или иную точку зрения: либо ту, что он мысленно, в представлении, насколько возможно, воскрешает вещи, которые некогда были, но минули, либо он глубже развивает и обосновывает настоящее, его сознание и его содержание. Таким образом, мы получаем различные формы изложения.

Самая естественная форма заключается в том, что исследователь, копая глубоко и все глубже, находит такие-то и такие-то скрытые сокровища. Такое изложение исследования создает впечатление, как будто главное для него не найденное, а сам процесс нахождения. Здесь интерес изложения направлен только на то особое, что я, исследуя, искал и нашел. Здесь важно составить описание или, скорее, изложить проведенное разыскание так, чтобы результатом оказалось именно это особое, ответ на этот вопрос, причина действий, цель поступка и т. д. Следовательно, это изложение есть мимесис наших поисков и нахождения.

395

Понятно, что такая форма, которая представляет лишь исследование, имеет нечто узко очерченное, микрологическое, даже что-то идущее более или менее от широкого контекста вещей и событий, высказывает, скорее, представление о нашей работе с вещами, чем о самих вещах. Поэтому нужна такая форма, в которой, наоборот, наш труд предельно отступает на задний план, а вещи, так сказать, получают слово. Это повествовательная форма.

Эта форма – как бы зеркальное отражение той, исследовательской. Она представляет результат исследования не как поиск и нахождение, а как процесс, моменты которого определились сами собой, своим видом, своей природой. И как нам разнообразие происшедших событий, по свойству, присущему человеку, является в форме становления, так и она выстраивает полученные в результате исследования представления в цепочку так, как соответствующие моменты следовали друг за другом или обусловливали друг друга в действительности, если её воспринимать как становление. Такая форма, рассказывая так, показывает, как этот вид и природа процесса постепенно становились и продолжали двигаться. Следовательно, она даёт мимесис становления.

Хотя всё-таки в эту манеру изложения привнесены кое-какие побочные мысли, тенденции и т. д., она не нуждается в них, а признаёт, что передаёт ход вещей таким, каковым он был в действительности, и делает это ради вещи, ради истины.

Но не стоит порицать эти побочные цели сами по себе; они появляются только тогда, когда отрицают себя. Напротив, наивысший интерес представляет то, что дело поняли, истину узнали, и то, что в тщательном исследовании познано, как истина признана таковою, и становится общим убеждением. То, что было, нам интересно не потому, что оно было, а потому, что оно ещё в некотором смысле есть, ещё действует, поскольку оно взаимосвязано с вещами, которые мы называем исторический, т. е. нравственный мир, нравственный космос. То, что мы знаем этот великий космос и нас в нём, составляет нашу духовную жизнь и наше образование; и мы можем его знать и иметь в нас, только здесь, в настоящем, в эпитоме ¹¹⁰ мыслей, которые являются его содержанием и его истиной.

396

Таким образом, мы получаем третью форму изложения, которую мы называем назидательной, дидактической.

Так мы видим, здесь мы получаем принципиальную точку зрения, чтобы употребить все имеющееся в прошлом для объяснения нашего настоящего и для его более глубокого понимания. Мы будем излагать это настоящее по его идейному содержанию, его истине, и подходящая для этого форма есть та, что мы указываем становление этого настоящего и его идейного содержания.

Но в массе ставшего и теперь сущего есть непрерывное движение, которое всегда может пойти в ту или иную сторону. История ещё позавчера и вчера работала и сегодня работает среди этой неистовой борьбы и столкновения тысяч интересов и страстей. Но история дает нам уверенность, что то, что работает и определяет труд человека и властвует над ним, суть идеи, те же самые великие идеи нравственного мира,– сегодня, как и всегда,– все действуют одновременно, постоянно обусловливая друг друга.

Кто хотел бы судить, исходя из момента «Здесь и Теперь» вещей, и принимать решения, тот очень скоро бы понял, как неглубоко он судит, какие поверхностные решения принимает на основании мгновенных импульсов, не связывая всё в один контекст. Глубоко мыслящий человек почувствует потребность понять себя не только в общем контексте, но и во всяком важном моменте и непрерывности событий. Он употребит знание прошлого, чтобы уяснить себе этот момент настоящего и по его обусловленности, каковую он имеет в предшествующем, сделает основательно и уверенно выбор, который требует от него решения.

Так, прилагая результаты исторического исследования к данному случаю, изложение как бы поворачивает назад. Ибо исходя из момента «Здесь и Теперь» и полученных в нём материалов, чтобы уяснить прошлое и заставить его вновь вспыхивать язычками пламени, оно собирает эти отблески и сияния, чтобы увидеть или показать настоящее при более ярком и пронизывающем освещении, объяснить исследуемое сущее его историей и продемонстрировать его во всём его значении. Эту форму изложения мы можем назвать дискуссионной.

397

Без труда можно понять, что в этих четырех формах исчерпываются все возможности исторического изложения, но тем самым для различных задач исторического исследования даны необходимые формы. Нельзя сказать, что та или иная форма есть лучшая, а только в зависимости от задачи и цели какая-либо из них оказывается наиболее пригодной, даже незаменимой. Не всегда избранная форма будет достаточной, часто неясность и безвкусица порождают неподходящие и нелепые комбинации, но о них позднее.