1. Традиции: международные отношения в истории социально-политической мысли

Теоретические традиции в той или иной науке связаны с кропотливым накоплением данных наблюдения и исследования определенного яв­ления или совокупности явлений, представляющих собой ее объект. Они формируются в процессе длительного исторического опыта, ко­торый подводит к выводам о том, какие проблемы следует считать принципиально важными и как они должны решаться (см. об этом: Боу1в. 1997).

Как верно отмечает Н.А. Косолапов, «многочисленные наблюдения, понятия, попытки концептуализации, относящиеся к явлениям международной жизни, в изобилии раскиданы по всей дошедшей до нас литературе — от Библии и трудов философов античности до Сре­дневековья» (Косолапов. 1998. С. 83). Специалисты (это направление международно-политической науки возникло относительно недавно) истории теории международных отношений привлекают внимание к тому вкладу, который внесли в ее становление Фукидид и Цицерон, Эмер фон Ваттель и Томас Гоббс, Джон Локк и Гуго Гроций, Дэвид Юм и Иммануил Кант и другие крупнейшие мыслители в истории человечества (см., например: Кни1звн. 1992).

Одним из первых письменных источников, содержащих глубокий анализ отношений между суверенными политическими единицами, стала написанная более двух тысяч лет назад Фукидидом (471—401 до н.э.) «История Пелопоннесской войны в восьми книгах». Многие по­ложения и выводы древнегреческого историка не утратили своего зна-

98 | Глава 4. Традиции, парадигмы и споры в ТМО

чения до наших дней, тем самым оправдав его надежды, что труд этот станет «достоянием навеки», что «его сочтут достаточно полезным все те, которые пожелают иметь достаточно ясное представление о минув­шем, могущем по свойству человеческой природы повториться когда-либо в будущем в том же самом или подобном виде» (Фукидид. 1915. Т. I, I, 22, 4). Задавшись вопросом о причинах многолетней и изнури­тельной войны между афинянами и лакедемонянами, античный историк обращает внимание на то, что это были наиболее могущественные и процветающие народы, каждый из которых главенствовал над своими союзниками. При этом он подчеркивал, что «...со времени Персидских войн и до этой, войны афиняне и лакедемоняне постоянно то заключали союз, то воевали или между собою, или с отпадавшими от них союзниками; при этом они усовершенствовались в военном деле, изощрясь среди опасностей, и приобрели большой опыт» (там же. Т. I, I, 18, 3). Поскольку оба могущественных государства превратились в своего рода империи, усиление одного из них как бы обрекало их на продолжение этого пути, подталкивало к стремлению подчинить себе все свое окружение, с тем чтобы поддержать свой престиж и влияние. В свою очередь, другая «империя», так же как и менее крупные города-государства, испытывая растущие страх и беспокойство перед таким усилением, принимает меры к укреплению своей обороны. Тем самым государства втягивались в конфликтный цикл, который в конечном итоге неизбежно выливается в войну. Вот почему Фукидид с самого начала отделяет причины Пелопоннесской войны от многообразных поводов к ней: «Истиннейший повод, хотя на словах и более скрытый, состоит, по моему мнению, в том, что афиняне своим усилением стали внушать опасение лакедемонянам и тем вынудили их начать войну» (там же. Т. I, I, 23, 5). «Лакедемоняне признали, что мир нарушен и что необходимо начать войну не столько под влиянием речей союзников, сколько из страха перед афинянами, опасаясь дальнейшего роста их могущества...» (там же. Т. I, I, 88).

Древнегреческий историк настаивает на том, что в конфликте между двумя политическими единицами главным и наиболее убедительным аргументом может быть только сила. Так, рассчитывая склонить лакедемонян скорее к сохранению мира, чем к войне, «афинские послы желали дать понять, как велико могущество их государства...» (там же. Т. 1,1,72). Оправдывая же это могущество и ту власть, которую оно давало им над другими государствами,'они заявляли: «Не мы первые ввели такой порядок, а он существует искони, именно что более слабый сдерживается более сильным» (там же. Т. I, I, 76, 3). Вместе с тем, по мнению Фукидида, сила и могущество государства — это не самоцель. Они служат лишь основными инструментами в отстаивании интересов государства, его чести (престижа) и его безопасности. «Мы вынуждены были, — говорят афиняне, — довести нашу власть до тепе­решнего состояния прежде всего самим стечением обстоятельств, боль­ше всего из страха перед персами, потом из чувства чести, наконец, ради наших интересов» (там же. Т. I, I, 75, 3).

Очевидно, что Фукидид отнюдь не является апологетом насилия, он лишь с сожалением констатирует его неизбежность, коренящуюся в самой природе человека, самые низменные черты которого проявляются в экстремальных ситуациях. Именно так в эпоху междоусобной брани и войн, охвативших современную историку Элладу, «человеческая природа, которой свойственно впадать в преступления, вопреки законам, взяла верх над последними и с наслаждением проявляла себя, господствуя над правом и враждуя с лицами, имеющими превосходство» (там же. Т. I, III, 84, 2). Фукидид не отрицает пользы и необходимости правовых норм во взаимодействии между государствами, однако отмечает, что в условиях конфликта «при правдивой оценке... право имеет решающее значение только при равенстве сил на обеих сторонах; если же этого нет, то сильный делает то, что может, а слабый уступает» (там же. V, 89). Что касается морали, то в межгосударственных отно­шениях высшим проявлением нравственности может выступать лишь умеренность в использовании силы (см. там же. Т. I, I, 76, 3—4). Поэтому в конечном итоге, «преуспевает всего больше тот, кто не уступает равному себе, кто хорошо относится к более сильному, кто по отноше­нию к более слабому проявляет умеренность» (там же. Т. И, V, 111, 4).,

Объективность и глубина анализа описываемых им событий спо­собствовали тому, что, предвосхитив многие положения последующего развития теории международных отношений, Фукидид стал, в известном смысле, родоначальником одной из наиболее влиятельных традиций, существующей в современной международно-политической науке.

В дальнейшем эта традиция, получившая название классической, была представлена во взглядах Никколо Макиавелли (1469—1527), Томаса Гоббса (1588-1679), Эмерика де Ваттеля (1714-1767) и других мыслителей, приобретя в XVIII в. наиболее законченную форму в Работе немецкого генерала Карла фон Клаузевица (1780—1831).

Так, Т. Гоббс исходит из того, что человек по своей природе — су­щество эгоистическое. В нем скрыто непреходящее желание власти. Поскольку же люди от природы не равны в своих способностях, по­стольку их соперничество, взаимное недоверие, стремление к обладанию материальными благами, престижем или славой ведут к постоянной «войне всех против всех и каждого против каждого» — войне, ко-°рая представляет собой естественное состояние человеческих взаимоотношений. Стремясь избежать взаимного истребления в этой войне, люди приходят к необходимости заключения общественного договора, результатом которого, становится государство-Левиафан. Это происходит путем добровольной передачи людьми государству своих прав и свобод в обмен на гарантии общественного порядка, мира и безопасности. Однако если отношения между отдельными людьми вводятся таким образом в русло пусть ^лискусственного и относитель­ного, но все же гражданского состояния, то отношения между государ­ствами продолжают пребывать в естественном состоянии. Будучи не­зависимыми, государства не связаны никакими ограничениями. Каж­дому из них принадлежит то, что оно в состоянии захватить, и до тех пор, пока оно способно удерживать захваченное. Единственным «ре­гулятором» межгосударственных отношений является, таким образом, сила, а сами участники этих отношений находятся в положении гла­диаторов, держащих наготове оружие и настороженно следящих за по­ведением друг друга (Гоббс. 1991. С. 129—134).

Разновидностью этой традиции стала и теория политического рав­новесия, которой придерживались, например, голландский мыслитель Барух Спиноза (1632—1677), английский философ Дэвид Юм (1711— 1776) и упоминавшийся выше швейцарский юрист Эмерик де Ваттель. В отличие от Гоббса, де Ваттель смотрит на существо межгосударст­венных отношений не столь мрачно. Мир изменился, считает он, и по крайней мере «Европа представляет собой политическую систему, не­которое целое, в котором все связано с отношениями и различными интересами наций, живущих в этой части света. Она не является, как некогда была, беспорядочным нагромождением отдельных частиц, каждая из которых считала себя мало заинтересованной в судьбе других и редко заботилась о том, что не касалось ее непосредственно». Постоянное внимание суверенов ко всему, что происходит в Европе, постоянное пребывание посольств, постоянные переговоры способст­вуют формированию у независимых европейских государств, наряду с национальными, еще и общих интересов — интересов поддержания в ней порядка и свободы. «Именно это, — подчеркивает де Ваттель, — породило знаменитую идею политического равновесия, равновесия власти. Под этим понимают такой порядок вещей, при котором ни одна держава не в состоянии абсолютно преобладать над другими и уста­навливать для них законы» (Ваттель. 1960. С. 451).

В то же время Э. де Ваттель в полном соответствии с классической традицией считал, что по сравнению с интересами нации (государства) интересы частных лиц вторичны. Вместе с тем он утверждал, что «если речь идет о спасении государства, то нельзя быть излишне предусмот­рительным». «Если так легко верят в угрозу опасности, то виноват в этом сосед, показывающий разные признаки своих честолюбивых на­мерений» (там же. С. 448). Это означает, что превентивная война против опасно возвышающегося соседа законна и справедлива. Но как быть, если силы соседа намного превосходят силы других государств? В этом случае, отвечает де Ваттель, «проще, удобнее и правильнее прибегать к ...образованию коалиций, которые могли бы противостоять самому могущественному государству и препятствовать ему диктовать свою волю. Так поступают в настоящее время суверены Европы. Они присоединяются к слабейшей из двух главных держав, которые являются естественными соперницами, предназначенными сдерживать друг друга, в качестве довесков на менее нагруженную чашу весов, чтобы удержать ее в равновесии с другой чашей» (там же. С. 451).

В XIX в. классическая традиция наиболее цолно и последовательно нашла свое воплощение во взглядах немецкого генерала Карла фон Клаузевица в его книге «О войне». Во-первых, в этом не оставляет сомнения центральная тема работы. Во-вторых, Клаузевиц не только считает аксиомой тезис о том, что международные отношения суть отношения между государствами, но и саму политику трактует как единую, целостную стратегическую линию государства по отношению к внешнему миру, не уставая при этом повторять, что война ^Л- всего лишь орудие политики, ее инструмент. Исходя из этого, он утверждал: «Если принять во внимание, что исходной данной для войны является известная политическая цель, то естественно, что мотивы, породившие войну, являются первым и высшим соображением, с которым должно считаться руководство войной». И каким бы сильным ни было воздей­ствие военных соображений на намерения и направление политики, следует всегда помнить, что именно «политическое намерение является целью, война же только средством, и никогда нельзя мыслить средство без цели» {Клаузевиц. 1996. С. 55—56).

В-третьих, Клаузевица не интересуют перипетии внутриполити­ческих баталий, для него это не более чем нюансы, не ставящие под сомнение приоритет внешнеполитических задач государства. «Можно согласиться, — пишет он, — с тем, что целью политики является уни­фикация и согласование всех аспектов деятельности внутренней адми­нистрации, а также духовных ценностей и иного, что мог бы добавить к этому специалист по этике. Разумеется, политика сама по себе — ничто. Она лишь выразитель всех этих интересов перед лицом внешнего мира» (С1ашем>И2. 1984. Р. 607). Наконец, в-четвертых, следуя в Русле классической традиции и одновременно предвосхищая ее дальнейшее развитие и формирование теории политического реализма, Клаузевиц полагал, что в основе политики лежит постоянство человеческой природы, и поэтому она может быть осмыслена в рациональных терминах и спланирована на основе определенных законов. Междуна­родную обстановку позволяют понять элементы, совокупность которых может быть представлена в виде относительно целостной «троицы». Это, во-первых, природные факторы, включающие в себя естественное насилие, ненависть и вражду. Во-вторых, это человеческая воля, свобода которой чрезвычайно важна и в то же время ограничена рамками естественных законов и игры случая. В-третьих, политика, как выражение рационального подхода к двум первым элементам. Таким образом, война «представляет собой странную троицу, составленную из насилия как первоначального своего элемента, ненависти и вражды, которые следует рассматривать как слепой природный инстинкт;' из игры вероятностей и случая, что делает ее свободной душевной дея­тельностью; из подчиненности ее в качестве орудия политике, благо­даря чему она подчиняется простому рассудку» (Клаузевиц. 1996. С. 58).

Параллельно с классической формируется и другая традиция, ко­торую в Европе связывают с философией стоиков, развитием христи­анства, взглядами испанского теолога-доминиканца Франциско де Ви-ториа (1480—1546), голландского юриста Гуго Гроция (1583—1645), представителя немецкой классической философии Иммануила Канта (1724—1804) и других мыслителей. В ее основе лежит идея о моральном и политическом единстве человеческого рода, а также о неотъемлемых, естественных правах человека. В разные эпохи, разными мыслителями эта идея облекалась в различные формы.

Так, в трактовке Ф. Витории (см. об этом: Краткий очерк... 1993. С. 8-9; Пикте. 1997. С. 27-28; НинЫндвг. 1987. Р. 30) приоритет в отношениях человека с государством принадлежит человеку, государ­ство же — не более чем простая необходимость, облегчающая проблему выживания человека. В конечном счете единство человеческого рода делает вторичным и искусственным любое разделение его на отдельные государства. Нормальным, естественным правом человека является его право на свободное передвижение. Иначе говоря, естественные права человека Витория ставит выше прерогатив государства, тем самым предвосхищая и даже опережая современную либерально-демо­кратическую трактовку данного вопроса.

Сторонники рассматриваемой традиции убеждены в возможности достижения вечного мира между людьми — либо путем правового и морального регулирования международных отношений, либо иными путями, связанными с самореализацией исторической необходимости. По Канту, например, подобно тому, как основанные на противоречиях и корысти отношения между отдельными людьми в конечном счете неизбежно приведут к установлению правового общества, так и отно­шения между государствами должны смениться в будущем состоянием вечного, гармонически регулируемого мира (Кант. 1966). Представи­тели этой традиции исходят не столько из сущего, сколько из должного, опираясь на соответствующие философские идеи, и апеллируют к моральным и правовым аргументам, отстаивая неотъемлемые права личности, поэтому за ней закрепилось название либерально-идеалис­тической.

В рамяах данной традиции между линией Канта и Витория, с одной стороны, и линией Гроция — с другой, есть одно существенно важное различие. Речь идет о том, что М. Уайт назвал различием между рево-люционаризмом и рационализмом. Сторонники революционаризма настаивают на приоритете моральных норм и неотъемлемых и вечных, а потому естественных прав человека: «Право человека должно считаться священным, каких бы жертв ни стоило это господствующей власти», — утверждал И. Кант (Кант. 1966. С. 302). Поэтому, по его мнению,'«политические максимы, какие бы ни были от этого физические последствия, должны исходить не из благополучия и счастья каждого государства, ожидаемых от их соблюдения, следовательно, не из цели, которую'ставит перед собой каждое из этих государств (не из. желания), как высшего (но эмпирического) принципа государственной мудрости, а из чистого понятия правового долга, принцип которого дан арпоп чистым разумом» (там же. С. 300).

Сторонники рационализма подчеркивают значение правовых норм, разработанных и принятых государствами в процессе их общения. Базируясь на общечеловеческих нравственных универсалиях и неотъемлемых правах и свободах личности и представляя собой их кодификацию, эти нормы вместе с тем отражают сложившиеся в прак­тике межгосударственных отношений подходы к вопросам войны и мира, не подлежат пересмотру в произвольном порядке и не допускают их нарушения без серьезных последствий для международного порядка и стабильности. Указанное различие, как мы увидим в дальнейшем, приобретает исключительную важность в свете проблемы так называ­емого гуманитарного вмешательства и концепции кооперативной без­опасности.

Возникновение в середине XIX в. марксизма обусловило появление еще одной традиции во взглядах на международные отношения, которая не сводится ни к классической, ни к либерально-идеалистической традициям. Согласно К. Марксу, всемирная история начинается с ка­питализма, ибо основой капиталистического способа производства яв­ляется крупная промышленность, создающая единый мировой рынок, развитие средств связи и транспорта. Буржуазия путем эксплуатации мирового рынка превращает производство и потребление всех стран в космополитическое и становится господствующим классом не только в отдельных капиталистических государствах, но и в масштабах всего мира. Но «в той же самой степени, в какой развивается буржуазия, т.е. капитал, развивается и пролетариат» (Маркс и Энгельс. Т. 4. С. 430). Международные отношения в экономическом плане становятся отно­шениями эксплуатации. В плане же политическом они становятся от­ношениями господства и подчинения и, как следствие, отношениями классовой борьбы и революций. Тем самым национальный суверенитет, государственные интересы вторичны, ибо объективные законы способствуют становлению всемирного общества, в котором господ­ствует капиталистическая экономика и движущей силой которого яв­ляется классовая борьба и всемирно-историческая миссия пролетариата. «Национальная обособленность и противоположность народов, — писали К. Маркс и Ф. Энгельс, — все более и более исчезают уже с развитием буржуазии, со свободой торговли, всемирным рынком, с единообразием промышленного производства и соответствующих ему условий жизни» (там же. С. 444).

В свою очередь, В. И. Ленин подчеркивал, что капитализм, вступив в государственно-монополистическую стадию своего развития, транс­формировался в империализм. В работе «Империализм как высшая стадия капитализма» (Ленин. Т. 27) он пишет, что сзавершением эпохи политического раздела мира между империалистическими государст­вами на передний план выступает проблема его экономического раздела между монополиями. Монополии сталкиваются с постоянно обо­стряющейся проблемой рынков и необходимостью экспорта капитала в менее развитые страны с более высокой нормой прибыли. Поскольку же они сталкиваются при этом в жестокой конкуренции друг с другом, постольку указанная необходимость становится источником мировых политических кризисов, войн и революций.

Рассмотренные основные теоретические традиции в науке о меж­дународных, отношениях — классическая, либерально-идеалистическая и марксистская — во многом остаются актуальными и сегодня. Несмотря на то что конституирование международно-политической теории в относительно самостоятельную область знания повлекло за собой значительное увеличение многообразия теоретических подходов и методов изучения, исследовательских школ и концептуальных на­правлений, основные проблемы данной науки 'отражаются в ее главных парадигмах. Остановимся на них несколько подробнее.