В.Н. Топоров - Миф. Ритуал. Символ. Образ

пытаниями, выпавшими на его долю. «Распутин был похоронен в 600 метрах от места, где мы стоим (при этом А.Е. обозначил рукой направление. — В.Т.),ъ Кузьминской церкви, в так называемом Вырубовском городке, который начал строиться перед войной и к 17-му году не был еще достроен. Тело Распутина поместили в цинковый гроб, короткий, но очень высокий. Дело в том, что после убийства тело окостенело в согнутом состоянии, сначала хотели перерезать сухожилия, но царица запре-

тила и тогда сделали высокий гроб. Гроб положили в большой ящик черного дуба и поместили его в подполье церкви». А. Е. помнит толпы приехавших из Петербурга и пришедших из Царского Села на похороны Распутина. «После февраля началось хулиганство. В церковь приходили пьяные, на стенах писали неприличныестихи: Царь уехал за границу, I А Распутин... царицу. I Он сказал тогда23 народу: I Вот вам х..., а не свободу. Полковник Мальцев (такой, как вы) был начальником зенитной части, которая стояла здесь, на Кудринском поле. Это было первое соединение в истории нашей противовоздушной обороны (еще одна часть стояла неподалеку от Александровского дворца24); у них были обычные трехдюймовые орудия, но на особых станках так, что онимогли поворачиваться на 360 градусов и менять подъем. Чтобы избежать бесчинств, Мальцев приказал тайком перевести тело Распутина на Шуваловское кладбище и там похоронить его. Надо сказать, что перед этим нарушили целостность гроба, отогнув нескольколистов против лица покойного». А.Е. видел лицо Распутина в гробу и был поражен его коричневым цветом. «Но случилось так, что тело пришлось отвезти не на кладбище, а в Лесной институт, где его и сожгли (об этом рассказчик

знает от бывшего студента Лесного института Королева. — В.Т.),кокости и даже остатки плоти, кажется, на бедрах, не сгорели, так как мощ-

ность печи была недостаточной. Их отвезли в Политехнический институт, где было шесть больших мощных котлов. Там останки и сожгли, прах снова привезли в Лесной институт, и всё там же развеяли».

Сам А.Е. назвал себя инженером-строителем (отец его, кажется, был архитектором). Он заведовал кафедрой техники безопасности в железнодорожном институте, «но когда началась номенклатура, я как беспартийный должен был уйти». В годы войныА.Е. был на фронте, в Синявинских болотах, получил сильную контузию головного и спинногомозга, последствия которой не прошли. «Командир,увидев, что руки-ногице- лы, приказалработать на кухне — носитьдрова, чистить картошкуи т.д. Так что я пролежал в лазарете всего один день». В заключение спросил меня, не писатель ли я, и снова сжато объяснил дорогу к Баболрвскому дворцу. Когда, распрощавшисьс А.Е., я отправился по указанномумаршруту, минуя дачный участок вглубь от дороги, я еще раз увидел А.Е. Он стоял у задней ограды участка и как бы проверял, правильноли я усвоил егообъяснения.

381

III.И «иные» тексты

Водин из приездов в Ленинград, весной 1966 года, не найдя места для ночлега, я решил искать «счастья» на стороне и поехал в Комарове. Было бессезонье, и мне неожиданно легко удалось устроиться. Меня поселили

вмаленькой запроходной комнатушке. Потом мне не раз пришлось бывать в этом доме, и я чувствую за Собой право рассказать о хозяйке, моей

благодетельнице Евдокии Павловне Голубевой («Дусе»), которая по вечерам, когда я возвращался из города, любила рассказывать мне о своей жизни. Дусе было к семидесяти, ее «сожителю» Коле (Николаю Павловичу Павлову) лет на 10-12 меньше. Оба они были из Псковской области, жили в одной деревне и крестьянствовали. О молодых годах Дуся вспоминала как о счастливом времени. Рассказчица она была превосходная, знала секреты жанра, не просто рассказывала, но «изображала», перевоплощаясь в тех, о ком шла речь в рассказе. Пафос благородного негодования чередовался с лирическим «смягчением», подчеркиваемая ею собственная высокоморальная позиция — с сомнительными эпизодами,

ставящими самое эту позициюпод сомнение, мифопоэтическое с деталями быта. Воспроизвести ее рассказы не в моих силах и поневоле приходится излагать лишь немногое, в отрывках и лишь иногда ее словами, которые — произносимые ее голосом — я помню и сейчас.

Дусина жизнь складывалась по-разному, средняя часть ее — не менее трех десятилетий — была тяжелой. В начале войны одна (первый муж погиб в 20-хгодах) с тремя детьми уходила пешкомот немцев, куда глаза глядят. Сын Володичка (когда она говорила о нем,ее глаза сразу же наполнялись слезами) погиб. Пригнало ее куда-то, как можно было догадываться, в район Невской Дубровки, хотя почему-то там оказались и финны («очень вреднючие»). Как 'она выжила, Дуся не могла понять сама. После войны ее поселили в Комарове. Жила от дачников летом и «лыжников» зимой. Денег хватало на водку и на хлеб. Занятий никаких не было, если не считать маленького огорода. После войны второй раз вышла замуж, но муж был больной, видимо, чахоткой, она тяготилась им, но вела себя благородно: когда «Синдихаев-татарин» предложил «Павла-мужа» ткнуть лицом в снег и подержать так минуты две-три и тем решить проблему (меня поразила простота и техническая проработанность этого способа), Дуся — и тут она выступала как персонификация добродетели и благородства — поборола соблазны и как отрезала: «Ня надо, он ня виноват». Не хочу ни иронизировать, ни судить. Слишком иная жизнь и совсем другой контекст25.

Ни Дусе, ни сожителю Коле (он, правда, подрабатывал грузчиком в ближайшем продовольственном магазине), по сути дела, заняться было нечем кроме питья — регулярного, ежедневного, обильного. Они были люди, «отбитые».от их прежней, неотменимой, как им ранее казалось, как закон природы, жизни, и жизнь, которую они вели сейчас, была фантастической и для внешнего наблюдателя, и для них самих: «у нас всё есть и ничего не надо делать» — так они понимали свою ситуацию.

382

Но теперь не было главного — смысла жизни и сопряженной с нимподлинной радости26. Водка могла дать только забвение глубоко сознаваемого неблагополучия жизни, вернее* ее несоответствия какому-то неписаному закону, память о котором душа еще хранила27.

Потому-то так часто Дуся и обращалась в своих воспоминаниях к дням молодости, когда она была красавицей всем на удивление («Косишша — во! грудишша — во!», — говорила она в таких случаях, подчеркивая сказанное соответствующими движениями руки), и особеннок своему звездному часу, когда она, нарядная, одетая по-городскому (кофта в талию), приехала в соседнюю деревню и, посрамив одетых подеревенски местных девок, покорила сердце самого статного молодца, ставшего ее мужем. Во время таких рассказов она воодушевлялась и хорошела, хотя ее главным козырем, как можно было догадаться, была все-таки не красота, а жизненная сила, темперамент, решительность, максимализм, игровое начало. Себя она ставила высоко и в старости, когда я ее знал. Сохранив дар кокетства, она все-таки, пожалуй, более всего гордилась своей нравственной высотой. «Вот Гуревич-доктор, хотя и евреюга (пить нельзя, — сказал, — только фекир /кефир. — B.T.I), говорит мне: "Ты, Дуся, самая чистая баба в Комарове"»28. Меня Дуся сделала конфидентом и просила, чтобы я читал ей письма (сама она была неграмотной; когда она чего-нибудь не понимала в моей речи, смущенно опустив глаза, говорила: «я непониматная»). Думаю, что эти письма (два из них я запомнил) ей кто-то читал и до меня, но дело было не в содержанииписем, не в желании что-то забытое вспомнить или непонятное прояснить:чтение писем было ритуалом, лицо Дуси светлело и становилось торжественным, казалось, что за произносимыми словами ею угадывается нечто иное, высшее. В одном письме «доброжелательница» давала ценные советы: «Дуся, живи сама, а Коле не давай компоту» — такой была моя первая дешифровка. — «Ага, не давать компоту!» — догадывалась Дуся. Прочитав письмо до конца, я усомнился в прочтении этого места. Для Дуси, как и для Коли,компот был res incognita, да и лишение Коли компота было бы слишком слабой воспитательной мерой. Вернувшись к началу письма, я понял, что речь шла не о компоте, но о к о м н а т е , не давать которую Коле, действительно, был резон. — «Ага, значит, не давать комнату!» — заключила Дуся. Но, как я понял из дальнейшего, н и к а к о г о противоречия между этими двумя версиями прочтения для Дуси не было. В сознании ее, видимо, осталось — «не давать Коле комнаты и какого-то компота»29. Второе письмо было от подруги из Краснодарскогокрая, с которой Дуся познакомилась в конце войны. Это письмо ценилось особо, и его требовалось читать не торопясь, с выражением, потому что оно было не связано со злобой дня, как первое, было не деловым письмом, а имело какой-то высший статус — «дружеский», как у достойных людей. Запомнилось начало: «Здравствуй, дорогая подруга Дуся. Тебе кланяются Иван Сидорович, Вася, Маня ...

(далее длинныйсписок имен. — В.Т.) Дуся, жива ли ты, аи может, уже и померла...» Дуся понимающе кивала, и слезы выступали на глазах от

383

того, что письмо может говорить так кратко и точно о такой жизненной ситуации. Остается добавить, что в ходе чтения Дуся несколько раз удовлетворенно отмечала: «А, это она мне пишет» или «А, это я ей пишу» (писать, она, конечно, не умела). А раз или два приходила в смущение: «Аи это она мне пишет, аи я ей?»

Вообще она была натурой эмоциональной, художественной, артистичной и жила в мире мифопоэтической архаики, на который мало влиял окружающий современный мир, о котором она могла судить в основном по своим ленинградским дачникам и по поездкам в «байню» в Терийоки (в Ленинграде она практически не бывала, и едва ли он занимал какое-то место в ее представлениях о мире). Правда, первое мое соприкосновение в этом доме с мифопоэтическим произошло не на почве архаики, а наоборот, в связи с самыми актуальными явлениями современной жизни. Однажды вечером, довольно поздно, к Дусе и Коле пришел какой-то мужчина с бутылкой водки и был сразу радушно принят. Завязался оживленный разговор, где главная роль принадлежала гостю: он был активен, речист, по-своему развит и даже политизирован и, пожалуй, агрессивен в навязывании своей точки зрения. Главной темой стали негры (это слово ни разу не было названо) в Москве. «Что же это такое, — восклицал гость, — светопреставление начинается. Умныелюди говорят, понаехали в Москву черно.опики, тьма-тьмущая, ходют, где попало, как будто так и надо, даже на Красную площадь приходют, к

м а в з а л е ю . Ик нам придут. Нет, нет, конец света!»30 Пророчество продолжалось: эсхатологическое переплеталось с провокационным. На какое-то время разговор прервался, я отвлекся, пока не услышал (мне показалось, что всё произошло внезапно и немотивированно), как гостя взашей выталкивают на лестницу. Воистину, несть пророка в отечестве своем.

«Мифопоэтическое» Дуси было иного рода; оно составляло органическую часть ее души и сознания; ничего иного, несмотря на весь «современный» опыт, она, естественно, и не знала, и в призме этого «мифопоэтического» она только и видела происходящее вокруг: всёиндивидуальное, конкретное, находящееся на поверхности сводилось к типовому, парадигматическому, архетипическому. Этому соответствовалее драматический дар, перевоплощение в героев своих мифологизированных меморатов, изменение голоса и даже фонетики. Тот, кого она называла устойчиво змей въючий и враг, хотя в разных историяхэту функцию и это имя.вошющали разные персонажи, не различал в своей речи шипящихи свистящих, звук л произносил «сладкоязычно» или как мягкое л' и вообще говорил как-то обуженно, с соответствующим изменениемрезонатора. Змей вьючий был реальностью и всегда был рядом. Уженщины-по- други умер муж, и кто-то стал приходить к ней по ночам; она переживала, боялась, стала сохнуть; наконец, добрые люди догадались, что это «змей вьючий», и посоветовали туго-натуго заплести перед сном косы; «змей вьючий» явился в очередной раз, но сразу все понял и вихрем улетел в трубу. Больше он никогда не прилетал. Но «змей вьючий» знает

384

ход и в ее собственныйдом: муж куда-то уехал, и молодая Дуся осталась одна, забралась на печь и заснула, а в доме был еще свекор, который улегся на лавку под печкой; ночью она услышала какой-то шорох, шипенье; проснулась и видит: «змей вьючий» встает с лавки и собирается лезть на печку. Но «змей вьючий» не только в прошлом: он может появиться и сейчас, стоит только потерять бдительность. Некоторые рассказы о нем были столь мифологичны, что я не мог отделаться от ассоци-

аций индоевропейского временного горизонта31.

Дуся знала несколько заговоров, верила в их силу и не очень охотно позволяла записать их. Так как это варианты известных уже заговоров, два из них позволю себе здесь привести. Оба они как бы «личные» (своим полным именем она считала Авдотья). Ср. первый заговор: Пойду раба Божжа в лясишше, I В лясишше старый старичишше, I Грыже кожурышшу, I Ня грыжы кожурышшу, I Грыже рабе Божжей Авдотье грыжышшу: / Шулятную, полшулятную, I Пупковую, полупупковую, I Знудовую, полузнудовую, I Ломовую, полуломовую, I Косцяную, полукосцяную, I Жильную, полужильную. / Чим цабе тут побываць, I Лучша пиць да ёуляць. I На кияне-море есть столы дубовые, I Скацарцы бранные, напитки пьяные. — Другой заговор — на сон (строки о плачущем дитяти произносились умиленно, со слезой в голосе): Зорюшка-зо- рица, I Красная девица, I Посватаемся, побратаемся. I Твоя дитя плаче, есть хоче, I Моя дитя плаче, спать хоче, I Возьми бяссонную сонницу, I Дай рабу Божжему (так! —В. Т.) Авдотьи I Сон-дряму.

Умиление вызывали у Дуси и воспоминания о том, как на святках ходили «гадаць на хрясты» ( на перекресток дорог). Отправляясь «на хрясты», надо было прежде всего снять нательный крест (кстати, и в старости Дуся носила его). «Как гадаюць? — Нащаплю лучину, в голову положу лучины четыре и пятый крюк. [... ] Суженый-ряженый, I привяди свою лошадь I поить намой колодец. II Суженый-ряженый, I приди ко мне овес жать. [ — ] Ходюць на хрясты, валятся на землю и слухаюць колокол звониць из-под зямли»32. Гадали и в «байне». Надо было «подпяциць задницу» в окно, но, бывало, что молодые парни, нарушая запрет, подсматривали с улицы, вызывая притворный испуг и всеобщий веселый смех. На Крещенье «пололи снег» и пели: Полю-полю беленький снежочек, / Полю беленький снежок. I Ты залай-залай, собачка, /Залай, буренький волчок, I Ты залай в тую сторонку, I Где мне замужем бываць (далее последний стих звучал несколько иначе — где мой миленький живёць). Вспоминала Темную пятницу (сразу после Ильи). На вопрос, почему она так называется, с некоторым сомнением отвечала: «погода была плохая, цамно». На Темную пятницу была ярмарка, большое веселье, пели песни. На Ивана Купалу собирали Иваньску траву. На «сячение головы Иваны» (29 августа) варили свеклу. «Зимний Ягорий» приходился на Рождественский пост, стригли овец, играл «гармонщик» и, кажется, тоже было весело, хотя и не так, как на Темнуюпятницу. Когда я спросил, как выглядел Егорий, не изображал ли кто-нибудь его, ответ был: «Нет, такого покрушения ня было». Верила в сны, и не

только в свои. Ее очень смущал сон старухи, жившей внизу, хотя она была «ня в сябе», «ошалевала». Той приснился сон, в которомона видела Дусю (в пересказах и самое себя), как «я в красных чулках на елыне сижу». Язык моей хозяйки был столь оригинален, что заслуживал бы особого рассмотрения, но сейчас, когда ее давно нет,трудно решиться на такую смелость33.

IV. Мифдома Половцова на Каменном острове (к трактовке двух скульптурных изображений)

На западной оконечности Каменного острова стоит дом, до революции принадлежащий сенатору Александру Александровичу Половцову и построенный в 1912-1916 гг. (по некоторым источникам — в 1911-1915 гг.; во всяком случае «Весь Петербург на 1915 год» уже фиксирует этот дом как место проживания Половцова)34. Первоначальный адрес дома — Набережная Большой Невки, 22; теперешний — Набережная Средней Невки, 6.

Этот дом, называемый также дачей, особняком и даже дворцом, расположен в удивительнейшем месте города, где чаще, чем где-либоеще, можно испытать чувство, близкое к блаженству. Вода и зелень — две основные стихии места сего. Большая и Средняя Невка, Крестовка, Крестовский канал окружают его, два затейливой формы пруда типа старинных «аглицких рек» находятся здесь. Дыхание близкой Малой Невки, отделяющей Каменныйостров от собственно города, Петербургской стороны (бывшего Городского острова), ощутимо отчетливо. Зелень не столько обильна, сколько разнообразна, распределена в пространстве и как-то по-особому свежа. Эта та стихия зелени, влажности, свежести, с которой Достоевский не раз связывалименноострова и которая, хотя бы на время, приносит человеку города, «городской середины», чувство освобождения. От дома Половцова открываются виды — на разное расстояние и под разными углами зрения — на Елагин и Крестовский, на бывшую заречную Новую Деревню. Но эта «открытость» вовне как-то незаметно уравновешивается «укрытостью» от внешнего взгляда. Деревья и кусты прикрывают вид на дом как раз с той стороны, которая хорошо обозрима от дома. Сам же дом раскрывается только для взгляда изнутри острова, но зато открывающееся ему видение многочисленных ионических колонн — и вдоль обоих боковых ризалитов и в два ряда вдольпортика — захватывает дух как некое сказочное чудо.

У этого локуса и своя история. Там, где теперь дом Половцова (ныне на участке № 20/18 по набережной Большой Невки; прежде он был лишь частью владения), несколько ближе к Большой аллее, еще в XVIII веке был построен дом загородного типа (сохранился егоархитектурный эскиз 1833 года). Дача в тот год была нанята еще в первой половине апреля («Мы наняли дачу на Каменном острове, очень красивую, и надеемся там делать много прогулок верхом...» — из письма А.Н.Гонча-

386

бы попасть внутрь дома39. Просьба к привратнице разрешить осмотреть интерьеры почти всегда заканчивается отказом, нередко агрессивным. Приходится прибегнуть или к вороватости (дождаться, когда привратница на какое-то время покинет свой пост), или к нагловатости (попытаться изобразить из себя обитателя санатория, страдающего болезнями пищеварительных органов). В тот же день были использованы оба варианта: невозбранно очутившись внутри, я, как всегда, осмотрел Белоколонный и бывший Гобеленовый залг замечательное помещение Зимнего сада, столовую с парными коринфскими пилястрами, библиотеку, поднялся по красивейшей овальной лестнице на более скромный второй этаж, но уже при выходе, в вестибюле был опознан сестрой-привратни- цей как «чужой» и в свое оправдание вынужден был сказать, что я очень ценю это здание и приехал из Москвы, чтобы посмотреть его. Моя собеседница, женщина лет 55, была, видимо, несколько польщена моим интересом к дому, который именно она сейчас передо мной представляла. Она стала предлагать мне посмотреть те или иные помещения, но я их знал, и это мое знание несколько разочаровало ее. Но это знание было поверхностным, визуальным, не опиравшимсяна традицию,одной из носительниц которой она и являлась. В этом у нее передо мной было преимущество, и, пользуясь им, она рассказала мне следующую «подлинную» историю, «как это было на самом деле». Предварительно, однако, нужно напомнить, что разговор происходил в красивом круглом вестибюле, стены которого прорезаны мраморнымипилястрами ионического ордера, а верх венчается кессонированным куполом; против двери с улицы, у прохода из вестибюля во внутренние покои, стоит статуя нимфы и сатира в хорошо известном со времен Ренессанса варианте (сатир находится у ног нимфы, несколько сзади и снизу вверх бросает на нимфу любострастный взгляд; она традиционно красива, он подчеркнуто некрасив).

«Вот вы не знаете, что тут у нас произошло, — начала рассказчица. — Вот подойдемте, я вам покажу эту статую. У Половцова была дочь, и она подружилась с одним молодым парнишкой, так что у них была любовь. А отец и узнай об этом и сказал дочери: "Вот я велю изобразить тебя бесстыдницей, голой, а его чертиком с рожками,-и чтоб вы всегда тут стояли", А она от стыда надела свое свадебное платье и с третьего этажа выбросилась сюда. (И показывая рукой) Там, где теперь ее статуя стоит. Там раньше был колодец. Она бросилась в него и утонула».

Речь идет об уже упоминавшейсястатуе девушке в хитоне перед портиком, которая, действительно, похожа на портретное изображение40.

Некоторый курьез состоит в том, что единственное окно, из которого можно было выброситься, — полукруглое окно фронтона на уровне третьего этажа. Но, во-первых, оно разделено слишкомбольшимрасстоянием от. статуи и, следовательно, колодца и, во-вторых, даже если предположить сверхдальний и сверхметкий полет, выбросившись, упасть можно было не на землю, а на обширную крышу портика, находящуюся практически на одном уровне с нижним срезом фронтонною

388

окна. И тем не менее, судя по некоторым данным, рассказанное не ad hoc придуманная история и не просто индивидуальный миф, а как бы квазиисторическое предание места сего, предполагающее лежащий в его основе меморат.

V. Графитти лестничной клетки («ротонды») дома Евментьева (Фонтанка, 81)

Не плоть, а дух растлился в наши дни, И человек отчаянно тоскует...

Он к свету рвется из ночной тени И, свет обретши, ропщет и бунтует, Безверием палим и иссушен, Невыносимое он днесь выносит...

Исознает свою погибель он,

Ижаждет веры — ноо ней не просит [... ]

Но в наши дни уже и п р о с и т и повторяет то, о чем поэт сказал —

Не скажет в век с молитвой и слезой I Как ни скорбит перед закрытой дверью / «Впусти меня! — Я верю, Боже мой! I Приди на помощь моему неверью!..»

На пересечении Гороховой с Фонтанкой находятся две примечательные предмостные площади: на левом берегу полукруглая площадь, одна дуга которой — здание казармы местных войск (наб. Фонтанки, 90, на месте старой усадьбы, носившей в XVIII в. название «Глебов дом»; арх. Ф.И.Волков, вероятно), а другая дуга — дом Петровых (наб. Фонтанки, 92; за этим домом во дворе оригинальное круглое в плане, с круглым двором, здание, построенное по проекту Шарлеманя); на правом берегу прямоугольная площадь, ограниченная домом Куканова (наб. Фонтанки, 79, арх. А.И.Мельников) и домом Евментьева, первоначально Яковлева (наб. Фонтанки, 81, арх. не известен). Названные четыре здания образуют единый ансамбль, внутри которого различаются два полуансамбля (условно — дуговой, желто-белый левый и прямоугольный, зеленоватый, «портиковый» /по 8 колонн/ правый). Весь ансамбль сложился лишь в 30-х годах XIX в., но представить его себе можно было в самом начале того же века, когда три из четырех зданий (кроме дома Куканова) уже были построены.

Дом Евментьева самый старый из этих домов. Он был построен в 80-е годы XVIII в., и этой постройкой был поставлен важный градостроительный акцент, определяющий не только «ближнее» пространство двух формирующихся предмостных площадей, но и оформляющий важный узел «дальней» перспективы, завершающейся центральным объемом Адмиралтейства, увенчанным шпилем. Сам дом Евментьева скромен; сейчас он проигрывает по высоте и этажности (три этажа) смежному дому

389

Лихачева (83), который некогда состоял из двух этажей, а теперь, после войны, из четырех41. Но в этой скромности есть своя специфика и своя прелесть: восьмиколонный, коринфского ордера портик, белые горизонтальные тяжи между этажами, гармонирующие и с белыми колоннамии с белыми сандриками первого этажа, крутая крыша, контрастирующаяс пологой («нейтральной») крышей дома Куканова и сама по себе говорящая о преимуществе в своем возрасте. Но главная особенность здания внутри его: там, где на углу «фонтанной» и «гороховой» частей дома, находится круглая в плане парадная лестница (вход во двор в первые ворота со стороны Гороховой). На уровне первого этажа эта «ротонда» украшена шестью свободно стоящими колоннами; металлические лестницы (1856 г.) ведут на второй этаж, где лестничная площадка огибает вдоль стен всю ротонду; стены третьего этажа декорированы пилястрами; вертикаль завершается красивым куполом; диаметр «ротонды» достаточно велик, и вся она производит впечатление размаха в сочетании с оригинальностью проработки деталей. К сожалению, «ротонда» находится (во всяком случае до самого недавнего времени) в удручающем состоянии.

Но сейчас речь о другом. В силу изолированности и закрытости этой «ротонды» для случайного посетителя, пространности помещения, известной таинственности, необычности, романтичности этого места, наконец, из-за обилия оштукатуренного пространства, годного для делания надписей, в последние годы (видимо, с конца 70-х) «ротонда» сделалась местом, где более или менее регулярно и во всяком случае преднамеренно собирается городская молодежь4^, в основном объединенная духом нонконформизма (негативный аспект) и поисками новых духовных путей и состояний, которые помогли бы ей найти выход из «выносимого» или «невыносимого», если перефразировать поэта (позитивный аспект). Преобладающая часть надписей отражает именно эти поиски Бога, веры, истины. Заметен интерес к иному, дальнему, чужому, незнакомому и к эмоционально-поэтическому стилю выражения. Чаще всегонадписи наивны, иногда просто примитивны, и обнаруживают, что их авторы не только и не столько неофиты, сколько просто ищущие (не всегда ясно чего) люди, в ряде случаев более заинтересованные в самовыражении, нежели в находке искомого. Модернизми мода окрашивают и определяют многое. .Неприличных надписей почти нет. Некоторое представление о типологии этих надписей можно составить по приводимымниже образцам.

I. Господи, если Ты есть! / Я живу в ночи, но я хочу видеть звезды. / Сделай так, чтобы он и мои / Друзья были счастливы, и пусть будут / счастливы те, кого они любят.

Господи, если Ты есть! / Мне 19 лет и я прошу за него./ Ты не можешь отказать; один / среди всех, Ты был добрым.

Господи, если Ты есть! / Я люблю его каждую секунду / Своей жизни и больше ее. / Это правда. Но не могу ему / помочь. Тогда зачем я живу?

390