В.Н. Топоров - Миф. Ритуал. Символ. Образ

сти любой значительной вертикали в Петербурге и ее организующей-собирающей роли для ориентации в пространстве города, шпиль вместе с тем то, что выводит из этого

профанйческого пространства, вовлекает в сакральное пространство небесного, «космического», надмирного, божественного. Поэтому петербургский шпиль, нусть на определенное время, в определенных обстоятельствах, когда человек находится в определенном состоянии, приобретает и высокое с и м в о л и ч е с к о е значение. Именно тогда шпиль оказывается в «сильной позиции»: он и источник эйфории, с одной стороны, и, с другой, он не просто замечается человеком, но, как магнит, притягивает его внимание к себе и через эйфорию воспринимающегоего сознания-чувства как бы входит в эту «сильную позицию», в которойтолько и возможна «сильная» связь человека и

шпиля. Одно из лучших описаний этого рода в русскойлитературе — в начале второй части гнедичевской идиллии «Рыбаки»:

Уже над Невою сияет беззнойное солнце; Уже вечереет; а рыбаря нет молодого,

Вот солнце зашло, загорелся безоблачный запад; С пылающим небом, слиясь, загорелося море,

Ипурпур и золото залили рощи и домы.

Шп и ц тверди Петровой, возвышенный,вспыхнулнад градом. Как огненныйстолп, на лазури небесной играя.

Угас он; но пурпур на западном небе не гаснет;

Вот вечер, но сумрак за ним не слетает на землю; Вот ночь, а светла синевоюодетая дальность Без звезд и без месяца небо ночноесияет, И пурпур заката сливаетсяс златом востока

Слиянье волшебное тени и сладкого света...

Петербургские шпили функционально о т ч а с т и соответствуют московскимкрестам: нечто «вещественно-материальное», что служит для ретрансляции природнокосмического, надмирногов сферу "духовного.

(А Помимо пушкинскоговарианта (... и светла I Адмиралтейская игла...) и приводившихся в другом месте примеров из Достоевского, Гоголя, Белого, Ахматовой (с

соположением шпилей блеск — отблеск вод), ср.у Блока: Золотая игла! I Исполинским, лучом пораженная мгла; —И во мраке надсобором /Золотятся купола... I Пропадающих во мгл е; — А там, как призрак возрастая, I День обозначил к у п о л а; — Гляделась в к у п о л бледно-синий IИ'х обреченная душа (ср. у Анненского: На синем куполе белеют облака, / И четко ввысь ушли....)

и сотни других примеров, часто в контрастном контексте. Ср.у Некрасова:... Но и солнца не видел никто. I Безегодаровых благодатных лучей /Золоченые куполы пышных церквей I И вся роскошь столицы — ничто. I Надо всем., что ни есть: над дворцом и тюрьмой, I И над медным Петром, и над грозной Невой... I Надо всем распростерся туман, I Душный, стройный, угрюмый, гнилой... Ср. у него же: Помнишь ли... I Брызги дождя, полусвет, полутьму? ... («Еду ли ночью...»), ср. употребление полу- у Мандельштама.

О мотиве несвободного, затрудненногодыхания,жесткого горького воздуха у Мандельштама и Ахматовой см. в другом месте. Этот же мотив встречается и у Замятина и не-

которых других авторов, хотя и не столь отчетливо.

Или на мгновение: «... новый порыв горячоохватил его сердце, и на м г н о в е н и е ярким светом озарился мрак, в которомтосковала душа его» («Идиот»): «... вдруг, среди грусти душевного мрака, давления, м г н о в е н и я м и как бы воспламенялсяего мозг и с необыкновенным порывом напрягалисьразом все жизненные силы его. Ощущение жизни, самосознание почти удесятерялось в эти м г н о в е н и я , продолжавшиеся как м о л н и я . Ум, сердце озарялись необыкновенным светом; все волнения, все

сомнения его, все беспокойства как быумиротворялись р а з о м , разрешались в какоето высшее спокойствие, полное ясной, гармоничной радости и надежды. Но эти

351

м о м е н т ы , эти п р о б л е с к и [...] "Да, за этот м о м е н т можно отдатьвсю жизнь"» (Там же); «Затем вдруг как бы что-то разверзлось перед ним: необычайный внутренний свет озарил егодушу. Это м г н о в е н и е продолжалось, может быть, полсекунды...» (Там же) и т.п.

Помимо хорошо известных примеров из Гоголя, Достоевского, Тургенева («Нева»), Белого, ср. «Обыкновенную историю» Гончарова и некоторые другие. В несколько ином плане — у Набокова («Другие берега»): «Когда прошли холода, мы много блуждали лунными вечерами по классическим пустыням Петербурга. На просторе дивной площади беззвучно возникали перед нами разные зодческие призраки: я держусь лексикона, нравившегося мне тогда. Мыглядели вверх на гладкий гранит столпов, [...], и они, медленно вращаясь над нами в полированной п у с т о т е ночи, уплывали в вышину, чтобы там подпереть таинственные округлости собора. Мы останавливались как бы на самом краю, — словно тобыла бездна, а невысота, — грозных каменных громад,

1917. — В.Т.] над дымной Россией» (тут же ссылка на подобные же дневниковые сви- frj детельства Блока).

В старой Москве роль таких «организованных» участков пространства несравненно меньшая, чем в Петербурге, и сама локализация их иная; практически можно говорить о трех таких московских локусах (причем поздних по происхождению) — Бутырском, Марьинорощинском и Черкизовском, занимавших периферийное «северное» положе-

ние.

£ О

Лучевые структуры, поздние сопряжениядвух городских частей, каждая из которых была организована (распланирована) порознь,и некоторые другие условия порождают такое характерное явление, как « о с т р о у г о л ь но с т ь» (изнанкой является отчасти компенсирующая ее «тупоугольность»), то есть соединение двух улиц под углом меньше прямого, причем и угловой дом сохраняет ту же величину острого угла. В пределах старого Петербурга таких «острых углов» насчитывалось 30-40, и они^ естественно, в большинстве своем сохранились. «Остроугольность» связана, между прочим, и с пятиугольной структурой площадей, не исчерпывающихся только известными «Пятью углами» на скрещении Загородного, Троицкой, Чернышева и Разъезжей. Как городская «остроугольность» обусловливает домовую, так и домовая предопределяет те остроугольные в одних случаях и тупоугольные в других комнаты, о которых писал Достоевский и ряд других петербургских писателей, чутко-болезненновоспринимавших феномен «неправильного» пространства, особенно когда она совпадает с жилым пространством. Естественно, что нередко фиксируемые литературой остроугольные, тупоугольные и вообще неправильной формы дворы тоже в значительной степени зависят от остроугольности или тупоугольное™ внешних по отношениюк ним пространств.

Говоря о высоком коэффициенте «открытости» Петербурга, нужно помнить не толькоо горизонтальной плоскости, в которой обычно «работает» взгляд (прямоперед собой), но

и о вертикали, которая открывает взгляду еще одно открытое пространство — небес- н о е. Его роль, как и роль небесной линии, значительно важнее для петербуржцев или приезжающего в Петербург, чем для москвича, реже обращающего вниманиена небо и меньше замечающего его, в частности, из-за большей закрытости и «приземленное™» московского пространства. В Петербурге в «панорамных» позициях (например, на Неве) небо огромно, а обычно невысокие дома на набережных кажутся по контрасту еще ниже, как бы выступающими как обрамление огромной небесной открытости. Обычная упорядоченность домов на лучших набережных по высоте придает этой небесной рамке особое скромноеизящество. Ср.: Лихачев Д.С. Небесная линия города на Неве // Наше наследие 1989,1.

70Ноев ковчег как метафора скученности, набитости до предела и разнородности населения петербургского.дома, жилища хорошо известна из текстов Достоевского. Но еще раньше этот образ и именно в таком применении был употреблен Белинским в статье

«Петербург и Москва» из «Физиологии Петербурга» (1845 г.): «Дом, где нанимает он [петербуржец. — В.Т.] квартиру, сущий Ноев к о в ч е г , в котором можно найти по паре всяких животных. Редко случается узнать петербуржцу, кто живет возле него, по-

352

демию Художеств», 1814) при: На берегу пустынных волн; И вдаль глядел (ср. пародийно: На берегу Невы он стоял, как-то тупо уставившись... — «Петербург»). По мшистым, топким берегам; Приют убогого чухонца; И лес... кругом шумел; Здесь будет город заложен; Все флаги в гости будут к нам; Из тьмы лесов, из топи блат...; Где прежде финский рыболов!... Свой ветхий невод, ныне там I По оживлен-

ным берегам I Громады стройные теснятся.,, [ср. выше о громадах} ... корабли I Толпой, со всех концов земли... и т.д. Интересно, что уже в батюшковский текст включена характерная цитата из М.Н.Муравьева («Богине Невы») и, видимо, мысли А.Н.Оленина («Канва его, а шелк мой»^ — Письма к Гнедичу, сентябрь 1816 г.). Ср. также идиллию Гнедича «Рыбаки» (1821): Вон там, на Неве, под высоким тере-

мом светлым I Из камня, где львы у порога стоят, как живые...(ср.: Где над возвышенным крыльцомI... как живые, I Стоят два льва сторожевые); ср.далее: И пурпур изолото залили рощи и домы /Шпиц тверди Петровой, возвышенный вспыхнул над градом и т.д.; о перекличкес Карамзинымсм.выше.

Другой пример аккумуляции-синтезирования — образ Парнока в «Египетской марке»: «[...] Парнок, собственно, нискольконе создан Мандельштамом, это такой же критико-импрессионистический отвар из героев классической литературы — в Парноке откровенно введен Евгений "Медного Всадника", Поприщин Гоголя, Голядкин Достоевского; Парнок суммирует классического разночинца девятнадцатого столетия.

"Начертание" Парнока... почти такая же "критическая" "виньетка на серой бумаге", какую в свое время для "Двойника" Достоевского чертил Анненский... здесь повторяется ситуация двух Голядкиных, из которых второй, двойник-удачник, бредово присваивает все преимущества, дразнящие оригинала-неудачника, первого Голядкина...

Такова "Египетская марка": "суммарный" оцепеневший герой, "суммарная" оцепе-

невшая фабула и "суммарные" видения героя...» См.: БерковскийН. О прозе Мандельштама (1929). — Подробнее о «Медном Всаднике» в перспективе «Петербургского текста» — вдругом месте.

См. Аронсон М. К истории «МедногоВсадника»// Временник Пушкинской комиссии, 1936, №1,221-226.

В письмеЛермонтова от 28 августа 1832 г. к М.А.Лопухиной рассказывается о бывшем накануне небольшомнаводнении (une petite inondation), о том, как вода опускаласьи поднималась (baissaitet montait), а поэт стоял у окна, выходившего на канал, и о стихотворении, вызванномэтим наводнением — Для чего я не родился I Этой синею волной? I [...] I Всё, чем. так гордятся люди, I Мой набег бы разрушал; / И к моей студёной груди / Я б страдальцев прижимал; I [...] I Не искал бы я забвенья I В дольном

т г северном краю; I Был бы волен от рожденья I Жить и кончить жизнь мою!

Ср. неопубликованную поэму Н.И.Гаген-Торн о Петербурге и Ладоге, где также подчеркнут эсхатологический план. — Ср. самый последний вариант — «медленной», почти незаметной гибели города — в стихотворении А.Городницкого «Петербург»:

Провода, что на серое небо накинуты сетью, I Провисают под бременем туч, постепенно старея. I Город тонет в болотах, не год и не два, а столетье, — I Человек утонул бы, конечно, гораздо быстрее. I У Кронштадского створа, грозя наводненьем жестоким, I Воды вспять повернули балтийские хмурые ветры. I Погружается город в бездонные финские топи, I Неизменно и медленно — за год на полсантиметра. I... I Вместо плена позорного выбрал он честную гибель. I... I Современники наши, увидят конец его вряд ли. I Но потомкам когда-нибудь станет от этого жутко:I На волне закачается адмиралтейский кораблик, I Петропавловский ангел крылом заполощет, как утка. I... I Он уходит в пучину без залпов прощальных и стонов, I Чуть заметно кренясь у Подьяческих средних и малых, I Где землей захлебнулись, распахнутые, как кингстоны, I Потаенные окна сырых петербургских каналов.

«Морское дно» — не просто поэтически образ высокой литературы, ноотражения ощущения переживаемой реальности. Ср.: «Я пошла на кладбище. Город был совсем пус-

тынный. Это трудно сказать даже, какой был город. Почему-то нам всегда казалось, что это на дне м о р я , потомучто онбыл весь в огромном инее [...] Этобылозастывшее царствокакого-то морскогоцаря. И кто-топришелс земли и вот ходит...» (рассказ

Л.А.Мандрыкиной в кн.: Адамович А., Гранин Д. Блокадная книга. М., 1982, 58). — Представление о Петербурге как гиблом месте, берущее свое началосо времени осно-

вания города, уже в течение XX века становится более острым и напряженным — не

просто болото, трясины, хлябь, но обиталищедуш усопших, загробноецарство,место забвения и небытия — и заставляетобращаться для своего выражения к языку антич-

ной символики.Характерно, что эти образы, начиная с серединыXX века, становятся

354

все более частыми именно в поэтической части «Петербургского текста», чутко уловившей и конкретизировавшей предсказание поэта, сделанное накануне гибельного шага, — И его поведано словом, I Как вы были в пространстве новом, I Как вне времени были вы, /Ив каких хрусталях полярных, /Ив каких сияньях янтарных, I Там у устья Леты — Невы. В августе 1958 года Георгий Иванов вспомнит — ... Зимний день. Петербург. С Гумилевым вдвоем, I Вдоль замерзшей Невы, как по берегу Леты, I Мы спокойно, классически просто идем, I Как попарно когда-то ходили поэты. И уже в последние годы, как бы приходя постепенно в себя и заново переживая недавнее прошлое, — Что за город, где улицы странно и страшно прямы? I Что за тени знакомые издали машут руками? I И над С тик со м-рекой что за окна? Не окна ль тюрьмы? I Что за всадник и конь тщатся змея втоптать в серый камень? (Халупович); — И шуршала Нева — неопрятная мутная Лета; — И нету обратного брода I В реке, именуемой Лета, I Где связаны смерть и свобода I Сообществом тени и света (Городницкий) и др.; ср. «Плач по великому городу» Л.Куклина (Умирающий город, вдоль тихо гниющейводы...)

Впрочем, «пожарная» тема в связи с Петербургом возникала не раз, ярче и настойчивее других у Ремизова (ноуже и у Достоевского в «Прохарчине»).

Ср.: Car Piotr wypuscitrumakowi wodze, I Widac, ze leciat, tratujqc po drodze, I Odrazy wskoczyt az na sam brzeg skaty. I Juz kpn szlony wzniostw gorg kopyta, I Car go nie trzyma, kon wgdzidtem zgrzyta, I Zgadniesz, ze spadnie i prysnie w kawaty! I Od wieku stoi, skacze

— lecz nie spada: I Jaka lecqca z granltdw kaskada, I Gdy, scigta mrozem, nod przepasciq zmsnie... I Lecz skoro stance swobody zabtysnie, 11 wiatr zachodni ogrzeje te panstwa — 11 c6z sig stanie z kaskadq tyranstwa? (Mickiewicz — «Pomnik Piotra Wielkiego»).

Gdy sig najtgzszym mrozem niebo zarzy, I Nagle zsiniato, plamami czernieje, I Podobne zmarztej nieboszczyka twarzy, I Ktdra si$ w izbie przed piecem rozgrzeje, I Ale nabrawszy ciepta ale nie zycia, I Zamiast oddechu, zionie pare gnicia. I Wiatr zawiatciepty. Owe stupy dymdw, I Ow gmach powietrzny, jako miasto olbrzymdw, I Niknqc pod niebem, jak carow widziadto, I Runeto w gruzy i na ziemig spadto: I I dym rzekami po ulicach ptynqt, I Zmieszany z parq_ ciepta i wilgotnq. I Snieg zaczqt topniec i, nim wieczdr minqt, I Oblewat

bruki rzekq_ Stygu btotnq. /[...]/ Widac je tylko po latarek btyskach, I Jako ptomyki btejdne na bagniskach (Mickiewicz — «Oleszkiewicz».

80Ср.: Вернадский С.В. Образ Петербурга в «Отрывке» III части «Дзядов» А.Мицкевичаи его роль в формировании литературной традиции города // Анциферовскиечтения..., 107-110.

81Ср.; «Les images devinrent transparents, et je vis se creuser devant moiun abfme profond ou s'engouffraient tumultueusement les flots de la Baltiqueglacee. II semblait que le fleuve entier de la Newa, aux eaux bleues, dflt s'engloutir dans cette fissure du globe. Les vaisseaux de Cronstadt et de Saint-Petersbourg s'agitaient sur leurs ancres, prdts a se detacher et a

disparaftre dans le gouffre, quand une lumiere divine claira d'en haut cette scene de desolation» (Nerval — «Aurelia»). — Ср. статью М.Уварова «Метафизика смерти в обра-

от зах Петербурга» (1993).

Ср. в «Поэме без героя»: Хвост запрятал под фалды фрака... I Как он хром и изящен...

Однако I Я надеюсь Владыку Мрака I Вы не смели сюда ввести? I Маска это, череп, лицо ли — / Выражение злобной боли, I Что лишь Гойя мог передать. I [...] Перед ним самый страшный грешник — / Воплощенная благодать...

В связи с темой петербургской черпювни нужно напомнить об обостренном интересе к этой теме у целого ряда писателей начала века, в частности символистского и околосимволистского круга, и сам этот интерес отсылает не только, а может быть и не столько к изображаемому объекту, сколькосубъекту, этот объект изображающему. Этим демоническим началом, как известно, были затронуты в той или иной форме такие крупные фигуры, как Владимир Соловьев, Блок, Сологуб. Жизненный опыт Соловьева, от-

разившийся и в его творчестве (ср. «Das Ewig-Weibliche. Слово увещевательное к морским чертям»и др.), показывает, насколькосильным был этот натиск демоническогои

какие соблазны искушали поэта и философа. Этот трагическийопыт, эта борьба имели, конечно,не тольколичный, но и сверхличный характер. Вл.Соловьев и Блок одними из первых приняли на себя эти удары «злого» начала, которое вскоре вышлонаружу

и приобрело пандемическийуниверсальный характер. Эту трагедию мыслителя и художника нужно, конечно, отличать от моды на «чорта», от заигрывания и кокетничанья с этим демоническим началом. Впрочем, и мода, конечно, оказывается диагностически важным показателем духовного состоянияобщества. Поэтому за внешней несерьезностью нередко обнаруживаются признаки пораженное™ глубоким кризисом. Так, в частности, надо расценивать объявленныйв 1906 г. журналом «Золотое руно» (с № 5 по № 10 включительно) литературно-художественный конкурс на тему «Дьявол». В состав литературного жюри входили Блок, Вяч.Иванов,Брюсов и др., в состав художественного — Серов, Добужинский, Милиоти, Кузнецови др. Участники собрались в Москве, было прочитанооколо 100 рукописейпро дьявола и просмотренодо 50 изображений его. Первая премия не была присуждена, вторую получилА.А.Кондратьев за сонет о Люцифере, напечатанный через месяц в специальном «дьявольском» номере журнала. Премии получили также Кузмин и Ремизов (все эти писатели в это время были петербуржцами). Всё написанное на эту тему в начале XX века могло бы составить достаточно обширный, но чаще всего малооригинальный «текст дьявола», в котором ведущую роль играли петербуржцы. Отчасти об этой тематике говорится в книге автора «Неомифологизм в русской литературе начала XX века. Роман А.А.Кондратьева "На берегах Ярыни"» (Trento, 1990).

Есть некоторые основания думать о вовлеченности в эту тему Растрелли — Бартоло- мео-Варфоломея (мифологизированная фигура архитектора в разных традициях нередко «дьяволизируется» — «архитектор зла»). — Характерно, что в другом рассказе Зоргенфрея дьявол Варфоломей появляется как провокатор («Отрывок из адской хроники») [ср. и другие фрагменты петербургского текста у Зоргенфрея: От утреннего режущего света IВ глазах темно. И вижу наяву I Такое же удушливое лето,

стом, «окаянным, лютым, змиеподобным зверем, гордым князем мира сего», как раз в конуексте основания Петербурга, повторяющееся в истории Петербурга и Петербургского текста не раз, в частности, и в «Уединенном домике» Пушкина, его петербургской гофманиане. Несомненно отмеченным нужно признать и число 17 (как и содержащее его в себе 317). «Германн сошел с ума. Он сидит в Обуховской больнице в 17-м нумере, не отвечает ни на какие вопросы, и бормочет необыкновенно скоро: — Тройка, семерка, туз! Тройка, семерка, дама!..» (глубоко укорененный в тексте «Пиковой дамы» числовой символизм — прежде всего речь идет о трех, но и о семи — дает основания, тем более учитывая, что символически — числовое значение туза — один, допускать наличие связи 17 с символикойчисел 1, 3, 7, ср. 317).

356

Друг Блока, глубокий мистик Евгений Павлович Иванов был первым, кто сказал о мистической сущности этого числа и его «петербургское™» (стбит указать, что вер-

ность глубинного узрения может в иных случаях сочетаться с экстенсивностью, случайностью и даже ошибочностью «эмпирических» мотивировок: действительно, в пе-

тербургских текстах многократно отмечаются дома и квартиры № 17,17-е число, семнадцатилетний возраст и т.п.)Но лучше процитировать Е.П.Иванова и дополнить его минимумом примеров этого рода. «Кстати, число 17 — число Петербурга: глава Апокалипсиса, в которой говорится о сидящей на водах многих на звере Блуднице — глава 17-я; вышина "Медного Всадника" — 17 1/2 футов, и вот нумер, в котором Германн сидит — 17-й нумер: "Семерка" участвует [...]», см.Иванов Е. Всадник. Нечто о городе Петербурге // Белые ночи. Петербургский альманах. СПб., 1907, 82 (здесь же освязи Медного Всадника с Блудницей: «Не блудница ли эта наш город, сидящий на водах многих, со Всадниками своими, сидящими в нем на звере и на водах многих...? И кто хочет видеть суд над Нею, тот в е д е т с я в духе бури на пустынную площадь илина пустынную вершину скалы, где Всадник стоит, и видит он Блудницу и тайну на челе ее, и суд над нею в тайне Ее. Каков суд — такова и судьба и Ее, и наша и нашего города со Всадниками его [...] Не во сне ль всё это вижу? Не сон ли это Всадника, который

снится Ему вотуже третье столетье?» (Там же, 77—78; стбит напомнить одовольно распространенном сравнении Петербурга с Вавилоном и Вавилонской Блудницей). Ср.

еще: «Раз как-то, при мне, она разыгрывала 17 № третьего акта "Марты" — Mag der Himmel euch vergeben, — мой р о к о в о й мотив [...] Я объяснил ей, какое капризно-

странное значение имеет в моей жизни этот мотив. Тут она вспомнила, как в ту ночь, в деревне, услыша эти звуки, я побледнел и отшатнулся» (Вс.Крестовский — «Не первый и не последний. Недоконченныезаписки студента»); — «Мне кажется, что единственное спасение страны — присылка нескольких дивизий иностранных войск [...] Еще в августе я предсказал гибель России и назначилдату: 17 октября.В результате ошибся всего на неделю» («Глазами петроградскогочиновника»; автором дневника, из которого приведена запись / кстати, от 29 октября 17-го года /, был, видимо, Сергей Константинович Бельгард); — «17 октября 1888 г. он [Николай П. — В.Т.] первый раз чудом избежит смерти, крушениецарского поезда произошлонедалеко от Харькова (и впервые в его жизни эта цифра "17" являетсявместе с бедой» (Радзинский — «Господи,...

спаси и умири Россию»); — «Как многомистикив его судьбе! Хотя бы это зловещее для него число — 17! — 17 октября — крушениепоезда в Борках, когда он чудом остался жив, 17 январяон столь неудачно первыйраз показалсярусскому обществу. 17октября 1905 года — конец самодержавия: в этот день он подпишет Манифест о первой русской Конституции. 17 декабря гибель Распутина. И 1917 год — конец его Империи. А в ночь на 17 июля — гибель его самого и семьи. И эта страшная кровь во время егокоронации

— в ночь с 17 мая» (Там же и др.). — «На Васильевском Острове, в глубине с е м н а д ц а т о й линии из тумана глядел дом огромный и серый» (Белый — «Петербург»). Из него-то «вышел незнакомец с тщательно оберегаемым таинственным узелком».

Иногда складывается впечатление, что это число, помимо воли (а иногда даже и сознания) автора как-то спонтанно,беспричинно выскакивает наружу, и сам автор в состоянии некоторой неловкости не знает, что с ним делать ^ср.: «Позади красный фонарь [...] и номер — 457. Почему-то сердце упало у Вассы Петровны [•••] — "Василий [кучер. — В.Т.], живей, голубчик!" — обратилась она к кучеру, про себя твердя без всякого смысла: "457, 457. На что делится это число? Ни на два, ни на три, ни на пять, даже н а с е м н а д ц а т ь не делится"». Кузмин — «Неразлучимый Модест»; этанумерология прекратилась только, когда"Васса Петровна узнала, что Модест живет в девятнадцатом номере). Три локуса числа 17 надо признатьосновными — возраст героя, дата (чаще всего число месяца) и в составе адреса (номер дома или квартиры). Следует отметить пристрастие к этому числу в так называемой «уголовной» прозе с ее подчер-. киваемой фактографичностью («Вечером с е м н а д ц а т о г о сентября 1879 года судебный следователь, [...] Валериан АнтоновичЛаврухин, был в гостях у своего соседа [...]». Амфитетров — «Казнь»; — «Следствием было установлено следующее: в ноябре текущего (т.е. 1921-го) года — в среду такого-то числа около девяти вечера жильцы дома № 17 поЗагородному проспекту [...]. Б.Папаригопуло — «Чертова свеча. Роман»

357

и т.п.). Нередко и место появления числа 17 в тексте является отмеченным (начало текста или его части, во фразах, где отсылка к 17 носит «объяснительный» характер и т.п.). Также некоторые авторы склонны к созданию «сгущений» этого числа (показательный пример — К.Н.Леонтьев, хотя это уже выходит за пределы «Петербургского текста»). —Число 17 'иногда включается как составная часть в другие числа. Так, в «Автобиографических заметках» Бунин вспоминает: «[...] и Хлебников тотчас же стал стаскивать с кровати в своей комнате одеяло, подушки, простыни, матрац и укладывать всё это на письменный стол, затем влез на него совсем голый и стал писать свою книгу "Доски Судьбы", где главное — "мистическое число 317" [...] П., разумеется, полетел в Астрахань первым поездом. Приехав туда ночью, ой нашел Хлебникова и тот тотчас повел его за город в степь, а в степи стал" говорить, что ему удалось снестись со всеми 317 Председателями, что это великая важность для всего мира [...] Я [•••] избран ими Председателем Земного Шара!» Число 317 играет важную роль и в «нумерологической историософии Хлебникова. — Мистическим числом для Е.П.Иванова было и 313: в письме к матери Блока 14 декабря 1907 г. он писал — «Я же пошел на "Дункан" с Сашей. И сидела между нами Волохова на стуле № 313. "Тройка, семерка, туз"». Ср. также роль в нумерологии «Петербурга» Андрея Белого мистически отмеченных годов — 1913 и 1954. —И еще о 17 в сегодняшнем Петербурге — «Почему в с е м н а д ц а т о й квартире на четвертом этаже [•••] всегда живут нерусские'жильцы? Конечно, евреи евреям рознь, есть люди, а есть, с позволения сказать, вроде Фрейдкиных, которые предали Родину, уехали за легкой наживой в государство Израиль» (Н.Катерли — «Сенная площадь»: Петуховы, одному из которых принадлежит это размышление, живет на том же четвертом этаже; в квартире № 18, рядом с семейством Кац). — Кстати, начиная с Достоевского четвертый этаж — одна из важных констант Петербурга, о чем писалось уже ранее.

Тем интереснее, что посыл, исходящий от де Местра, был столетие спустя услышан другим художником-историософом «петербургской» темы как существеннейшей части историософии России Волошинымв важномс точки зрения Петербургскоготекста стихотворении «Петербург» (1915, опубликованов 1916 г.):

Над призрачным и вещим Петербургом Склоняет ночь край мертвенных хламид. В челне их два. И старший говорит: «Люблю сей град.открытый зимним пургам,

На тонях вод, закованных в гранит. Он создан был безумным Демиургом. Вон конь его и змей между копыт:

Конь змею — "сгинь!", а змей в ответ — "Resurgam!"

Судьба Империи в д в о й н о й борьбе:

Здесь бунт — там строй; здесь бред — там'клич судьбе. Но вот сто лет в стране цветут Рифейской

Ликеев мирт и строгий лавр палестр»...

И глядя вверх на шпиль Адмиралтейский, Сказал другой: «Вы правы, г р а ф д е Ме с т р».

(к мотиву двоенья ср. другое стихотворение поэта «Петроград», 1917: Я враг что друг и друг что враг — I Меречат и двоятся... — так I [...]).

87 Свидетельства «личного» и «историософского» текста «Заблудившегося трамвая» тем более значимы, что он был подготовлен как другими профетическими текстами («Рабочий»: Пуля, им отлитая, отыщет I Грудь мою, она пришла за мной. I Упаду, смертельно затоскую, I Прошлое увижу наяву, I Кровь ключом захлеирт на сухую, I Пыльную и мятую траву. I И Господь воздаст мне полной мерой I За недолгий мой и горький век. [...], отчасти — «Сон»: Застонал я от сна дурного...), так и собственно «петербургскими» текстами, ранее не свойственными поэту. Лучший из них — «Ледо-

358

ход» (Уж одевались острова I Весенней зеленью прозрачной,, I Но нет, изменчива Нева, I Ей так легко стать снова мрачной. II Взойди, на мост, склони свой взгляд: I Там льдины прыгают по льдинам, I Зеленые, как медный яд, I С ужасным шелестом змеиным. II [...] II Река больна, река в бреду. I Одни, уверены в победе, I В зоологическом саду I Довольны белые медведи. 11 И знают, что один обман — I Их тягостное заточенье. I Сам Ледовитый океан I Идет на их освобожденье), с рядом точных сигнатур образа города в Петербургском тексте (ср. у Ахматовой темы ледохода [На Неве под млеющим паром I Начинается ледоход} и зоологического сада). — «Петербургская» историософия незаметно выстраиваетсяи из серии «синхронных» и как бы холодно-объективных фиксаций петербургских «культурных» и «природных» достопримечательностей в книге стихов Б.Лившица, написанных в 1914-1915 гг., «Болотная медуза», завершающейся позже осуществившимся автопророчеством, подобным гумилевскому: Когда тебя петлей смертельной I Рубеж последний захлестнет, IИ речью нечленораздельной I Своих первоначальных вод II Ты воззовешь в бреду жестоком I Лишь мудрость детства восприяв, I Что невозможно быть востоком, I Навеки запад потеряв, — II Тебе ответят рев звериный, I Шуршанье трав и камней рык, II И обретут уста единый I России подлинный язык, II Что дивным встретится испугом, I Как весть о новобытии, IИ там, где над проклятым Бугом I Свистят осинники твои («Пророчество», 1915). — Из волошинских осмыслений «петербургской» историософии, помимо уже приводившегося выше «Петербурга», ср. стихотворение, написанное спустя полтора месяца после переворота — «Петроград» (9 декабря 1917 г.): Как злой шаман, гася сознанье I Под бубна мертвое бряцанье, I И опоражнивая дух, I Распахивает дверь разрух, — / И духи мерзости и блуда I Стремглав кидают-

ся на зов, I Вопя на сотни голосов, I Творя бессмысленные чуда, — / И враг что друг и друг что враг — I Меречат и двоятся — так, I Сквозь пустоту державной воли, I

Когда-то собранной Петром. I Вся нежить хлынула в сей дом IИ на зияющем престоле, I Над зыбким мороком болот I Бесовский правит хоровод. I Народ, безумием объятый,/ О камни бьется головой IИ узы рвет, как бесноватый... I Да не смутится сей игрой I Строитель внутреннего Града — I Те бесы шумны и быстры, I Они вошли в свиное стадо /Ив бездну ринутся с горы.

88 Похоже, чтоэта«небывалость» у Федотова — отАхматовой, ср. Небывалая осень построила купол высокий I [...] I Было душно от зорь, нестерпимых, бесовских и алых. I Их запомнили все мы — до конца наших дней... (1922), ср.: Все голодной тоскою изглодано, I Отчего женам стало светло? II Днем дыханьями веет вишневыми I Небывалый под городом лес 11... 11И так близко подходит чудесное'/ К разва-

лившимся грязным домам... I Никому, никому не известное, I Но от века желанное нам (1921).

89 Это, как и многие другие диагностически важныедетали, сноваотсылает к так называемому «основному мифу», и связь с ним здесь, конечно, не генетическая (хотя все-таки не стоит недооценивать глубину коллективной памятии роли под- и бессознательного в истории культуры), но с и т у а ц и о н н а я , и ситуация эта — экстремальная:человек лицом к лицу с гибелью, и выход один — умереть, чтобы родитьсяснова и жить. Иначе говоря: крайняя о п а с н о с т ь — высшее из возможных спасение : в духе.

90Ср.: «Я проехал как-то верх по Неве на пароходе, — пишет Блок в одном из писем к матери, — и убедился, что [...] окраины очень грандиозныеи р у с с к и е» (1915).

91См. Федотов Г.П. Лицо России. Сборник статей (1918-1931). Париж, 49-56.

92«Такое положение современного историка — историка в собственном значении этого слова — совершеннозакономерно. Для него применение к историческим фактам прин-

ципа телеологического невозможно и в самом деле: какая методика позволила бы ему подходить к фактам с вопросом "зачем"? С крутого берега этого вопроса ему не видится ничего, кромебезбреж-ного моря фантазии. Но метаисторикунет надобности суживать свои возможностидо границ, очерченных каузальнымподходом. Для него — с крутизны вопроса "зачем" тоже открывается море, но не фантазии, а второй действительности. Никаким фетишем он каузальность считать не намерен и ко многим проблемам подходит с другой стороны, именно — с . т е л е о л о г и ч е с к о й ' [...] Если жеисторику будет угодно не видеть коренногоразличия между игрой фантазии и метаисториче-

359

ским методом — не будем,-по крайней мере, лишать его того утешения, которое он почерпнет в идее., будто сидение в клетке каузальности есть последнее и длительнейшее достижение на пути познания». См.Даниил Андреев. Роза Мира.'М., 1992, 307-308.

«Метаистория потому и есть метаистория, что для нее невозможно рассмотрение ни отдельной человеческой жизни, ни существования целого народа или человечества в отрыве от духовного предсуществования и посмертия. Стезя космического становления любого существа или их группы прочертилась уже сквозь слои иноматериальностей, ряды миров, по лестнице разных форм бытия и, миновав форму, в которой мы пребываем сейчас, устремится — может быть, на неизмеримые периоды — в новую чреду восходящих и просветляющихся миров. [•••] И пока мы не приучим себя к созерцанию исторических и космических панорам во всем их величии, пока не привыкнем к таким пропорциям, масштабам и закономерностям, до тех пор наши суждения могут мало чем отличаться от суждений насекомого или животного, умеющего подходить к явлениям жизни только под углом зрения его личных интересов или интересов крошечного кол-

лектива.

Наша непосредственная совесть возмущается зрелищем страдания — ив этом она

права. Но она не умеет учитывать ни возможностей еще горшего страдания, которые данным страданием предотвращаются, ни всей необозримой дали и неисповедимой

сложности духовных судеб как монад, так и их объединений. В этом — ее ограниченность. Столь же правильны и столь же ограниченны и все гуманистические нормы, из импульса этой совести рожденные. — Метаисторическая этика зиждется на абсолютном доверии. В иных случаях метаисторику может приоткрыться то, ради чего принесены и чем окупятся такие-то исторические, казалось бы, бессмысленные жертвы. В других случаях это превышает вместимость его сознания.В третьих — уясняется, что

данные жертвы и сами исторические обстоятельства, их вызвавшие, суть проявления сил Противобога, вызваны наперекор и вразрез с замыслами Провиденциальных начал и потому не оправданы ничем. Но во всех этих'случаях метаисторик верен своему единственному догмату: Ты — благ, и благ Твой промысел. Темное и жестокое — неот

ность введения самого этого понятия) особенно подчеркивается тем,что, с о д н о й стороны, даже самые петербургские писатели не только не укладываются всеми своими произведениями в петербургский текст, но и — при переходе к другим темам — мо-

360