В.Н. Топоров - Миф. Ритуал. Символ. Образ

сано и о петербургской нечисти, привидениях, мороках, ср. Ремизова, у которого миф-анекдот, быличка, меморат иногда приобретали характер guignol'HJ^, «макаберности» («петербургские» части «Учителя музыки» и др., ср. «Бобок» Достоевского), той «темной» мистики промежуточных состояний сознания на грани реального и ирреального, где всё подозри- тельно-неопределенно и двусмысленно, как это бывает в тех случаях, когда неясна связь между причиной и следствием и человек оказывается в некоем «странном» пространстве, в котором можно встретить всё, что угодно, — от страха-ужаса до мелких каверз и простых подножек (ср. петербургскую гофманиану, позже — Лескова, Ремизова, Сологуба, Георгия Иванова, прежде всего — «Петербургские зимы», АД.Скалдина — как его роман «Странствия и приключения Никодима Старшего», так и представляемый самим автором психологический тип человека, общающегося с иным миром [ср. об этом у Г.Иванова ], и многое другое), наконец, тех аномальных, патологических состояний человека, которые в Петербургском тексте чаще всего объясняются не случайностью, а результатом соприкосновениясо «злым» началом (Германн, Чартков, Поприщин, Голядкин, Вася Шумков, Николай Иванович из победоносцевской «Милочки», Семен Семенович Черноусенков из «Бамбочады» и др. как персонажи, стоящие у истоков этой линии и далее). Рассматривая вопрос о том, как эти варианты «текста дьявола» (условно говоря) отразились в Петербургском тексте, существенно различать два слоя — «низкий», традиционный д ь я в о л и з м от Варфоломея в «Уединенном домике на Васильевском острове» до Варфоломея Венценосного в рассказе Зоргенфрея о дьяволе («Санкт-Петербург. Фантастический пролог», 1911)84 и «высокий», оригинальный и, как правило, «личный» д е м о н и з м — от «Медного Всадника»до «блоковских» стихов. Апокалиптическая числовая символика85 Петербургского текста также отсылает к эсхатологическому и апокалиптическому слою Петербургского текста, а сам этот слой — к идее безосновности Петербурга, жить в котором можно, только опираясь на н и ч т о (ср. ницшевское das Nicht), которое ведет или прямо к гибели, или к подлинному спасению, достигаемому уже не прежним человеком, но новым уже в силу своего мучительного, личного жизненного опыта.

Но если от зла-к добру, от смерти-гибели к спасению е с т ь путь, то не значит ли это, что из одного корня растут два близнеца,противоположные друг другу во всем, кроме этого единого корня, главной ситуации существования человека?! Действительно, из этого же источника, из заложенного в нем импульса вырос и благой побег — историософия «петербургского» периода русской истории, глубокие мистические прозрения о сути города, его идее, наконец, наиболее отвлеченные метасризические конструкции высокой смысловой наполненности, казалось бы совсем оторвавшиеся от петербургской почвы и тем не менее глубинно с нею связанные. Эту связь можно было бы назвать тайной, если бы сами авторы, почти сомнамбулически, не расписывались в «петербургскости» своих творений. Аркадий Долгорукий в «Подростке» говорит о раннем

301

петербургском утре, об особой бодрости и сообщительности петербуржцев в это время суток и о том, как ему нравится оно:

«Утро было холодное, и на всем лежал сырой молочный туман. Не знаю почему, но раннее деловое петербургское утро, несмотря на чрезвычайно скверныйсвой вид, мне всегда нравится, и весь этот спешащий по своим делам, эгоистический и всегда задумчивыйлюд имеет для меня, в восьмом часу утра, нечто особенно привлекательное. Особенно я люблю дорогой, спеша, или сам что-нибудь у кого спросить по делу, или если меня кто об чем-нибудь спросит: и вопрос и ответ всегда кратки, ясны, толковы, задаются не останавливаясь и всегда почти дружелюбны, а готовность ответить наибольшая во дню. Петербуржец, среди дня или к вечеру, становится менее сообщителен и, чуть что, готов и обругать или насмеяться; совсем другое рано поутру, еще до дела, в самую трезвую и серьезную пору. Я это заметил».

Бодрость физическая, телесная, сообщительность и деловитость — действительно, поутру. Но бодрость духовная, живость мысли, жар мечтаний, переходящих в горячечные грезы, — это по ночам, после того как физическая бодрость уже ушла, и высвобождающаяот дремоты рефлексия ума, как бы переняв эстафету бодрости, начинаетраскручивать обороты, пока глубокой ночьюона не выводитмысльблизкок предельным для нее возможностям,где она сама уже не гарантированаот рискованных ходов и перехлестов, которых поутру приходитсястыдиться. Аркадий знал и об этом: «Всякое раннее утро имеет на природу человека отрезвляющее действие. Иная пламенная ночная мечта, вместе с утренним светом и холодом, совершеннодаже испаряется, и мне самому случалось иногда припоминать по утрам иные свои ночные,толь-

ко что минувшиегрезы, а иногда и поступки, с укоризноюи стыдом.Но мимоходом, однако, замечу, что считаю петербургское утро, казалось бы самое прозаическое на всем земном шаре, — чуть ли не самым фантастическим в мире» (и далее — «среди этого тумана» — о «странной, но навязчивой грезе», отсылающей и к Германну, и к Медному Всаднику и подводящей к «последнему» вопросу о сути Петербурга, о самом его бытии, задаваемому самому себе не только героем «Подростка»: «Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть, всё это чейнибудь сон, и ни одного-то человека здесь нет настоящего, истинного, ни одногопоступка действительного? Кто-нибудьвдруг проснется, кому всё это грезится, — и всё вдруг исчезнет»). В Москве ночью спали, а те редкие, что не спали, проводилиночь в спорах и не поодиночке, а в компании, где-нибудьна СивцевомВражке,в БольшомАфанасьевскомили Чернышевском, к тому же разгоряченные жженкой. В Петербурге ночью мечтатели бодрствовали, но каждый сам по себе, и разгорячиться можно было толькоот жара мыслейили чувств. Такимбыл один из первых мечтателей Петербургского текста, герой «Белых ночей»: жизнь мысли и чувства приходилась на ночь, и счет этой жизни шел по ночам. По ночам предается рефлексии и другой мечтатель три четверти века спустя — и тоже о любви и тоже переживая любовь, кончившуюся дра-

302

мой. Об этих девяти ночах он оставил свидетельство, в котором личную драму любви и свое поражение как человека, захваченного любовью, он пытается восполнить построением метафизической конструкции любви о соединениидвух любящих в двуединое я. Могут спросить: а где же здесь Петербург и причем он вообще? Он здесь, за ночным окном, через которое мало что видно и мало что слышно («Опять тихая, морозная, лунная ночь. Редкие прохожие идут торопливо. Наверно, на улице слышен хруст снега под их ногами. Нет шумной дневной сутолоки, и собор потерял свою суетливость, очерченный луной. Везде длинные редкие тени рядом с бледным светом, медленно ползущим по полу передо мной. Жизнь затихла, но всё живет иною лунною жизнью, зовущей к себе и недоступной. На душе непонятная грусть. И встают сомнения, мучительно неразрешимые...»). Этих скупых слов о «внешнем» Петербурге здесь достаточно: «внутренний» Петербург — в подъемной тяге метафизической конструкции любви, выстраиваемой в петербургские ночи. Книга, многим обязанная «Белым ночам» Достоевского и «Русским ночам» Одоевского (1844), где тоже девять ночей и они — поСуществу и по преимуществу — тоже петербургские, так и называется — «Noctes Petropolitanae» (Л.Карсавин) и несет в себе эхообразные следы всей традиции петербургских ночей и вечеров (среди последних нужно выделить книгу глубоких рефлексий и проницательных наблюдений, теснейшим образом связанную с Петербургом, обладающую высокими художественными достоинствами и до сих пор не только не оцененную, как она того заслуживает, но и вообще мало кому у нас известную, —

«Les soirees de St.Petersbourg» Жозефа де Местра, вышедшую в двух томах в 1821 г. в Петербурге86; о петербургских интеллектуальных, преимущественно художественных и литературных вечерах см. книгу М.С.Жуковой «Вечера на Карповке», 1837, проанализированную с этой

лениям при свете сознания, «просвещенческим» Morgenstunden Мендельсона и его собратьев по западной культуре!

Одна из много объясняющих особенностей «петербургской» историо-

софии о Петербурге же — сродство историософского метатекста о городе с самим «объектным» текстом города, с Петербургом, и это сродство осуществляется не столько принудительно — через тему, сколько через общие особенности соотносимых явлений. Одна из них — сочетание рационального, логико-дискурсивного, исторического и философского, умопостигаемого дискретного с иррациональным, художественным, интуитив- но-мистическим непрерывным. Именно этим объясняется то, что мастера «петербургской» историософии п о э т ы по преимуществу — будь то Пушкин, Тютчев, Достоевский, Анненский,Блок, Белый, Гумилев, Волошин, Мандельштам, Ахматова, Вагинов или славянофилы и западники, Анциферов, Федотов, Даниил Андреев. И именно поэтому в своих текстах о Петербурге эти мастера так близко и вовсе не редко подходят к мистическому слою и, томимые трансфизическойтревогой, прорывают-

303

ся сквозь завесу эмпирии «исторического» в пространство метаистории или — по меньшей мере — заглядывают в него, узревая его высокие и тайные смыслы и обнаруживая их в своих «петербургских» текстах, выполняя тем самым миссию вестничества. Неясность, неопределенность, недосказанность, неоконченность, туманность в этих случаях не недостаток, а по сути дела, наиболее точная интуитивная фиксация наличного состояния: оно и есть таково, и любая попытка прояснения, дискретизации и рационализации, «логического» комментирования способна враз разрушить этот чудный град из облаков.

[Из до сих пор сказанного следует, что Петербург, «петербургская» ситуация, «Петербургский текст» должны обнаруживать некоторую предрасположенность к сфере профетического: «петербургское» как бы открыто пророчествам и видениям будущего — и потому что оно та пороговая ситуация, та кромка жизни, откуда видна метафизическая тайна жизни и особенно смерти, и потому что знамения будущего, судьбы положены в Петербурге плотнее, гуще, явственнее, чем в каком-либо ином месте России. (И мертвый у руля, твой кормчий неуклонный, I Пронизан счастием чудовищного сна, I Ведя свой верный путь, в дали окровавленной / Читает знаменья и видит письмена, Лозинский — «Петроград», 1916) Апокалиптический характер петербургской беды как бы уравновешивается видением ее конца, даваемого человеку как последняя благодать; во всяком случае, есть психологическая расположенность к тому, чтобы видеть некую связь между огромным масштабом страшного и открытостью судьбы человеку. Все помнят того несчастного дьяка, который, как обезумев, твердил свое «Петербургу быть пусту», когда закладывались первые камни в основание будущего города. Это пророчество, по временам уходящее в скрывающую его тьму, всегда жило, в нужный момент выходило наружу и два века спустя, накануне гибели «имперского» Петербурга, снова прозвучало с первоначальной силой — Нет, ты утонешь в тине черной, I Проклятый город, Божий ера? (З.Гиппиус), Но мало кто помнит допетербургское пророчество о Петербурге великого святителя Митрофана Воронежского, сделанное им Петру I уже в 1682 году, когда Петру не могли еще прийти в голову мысли о столице России на берегах Балтики. В этом контекстетрудно провести грань между подлинным пророчеством и наказом, через два десятилетия (или три, если речь идет о столице) выполненнымцарем. «Ты воздвигнешь великий город в честь святого апостола Петра. Это будет новая столица. Бог благословляет тебя на это. Казанскаяикона будет покровом города и всего народа твоего. До тех пор пока икона Казанская будет в столице и перед нею будут православные, в город не ступит вражеская нога», — говорил тогда Митрофан. С тех пор было много пророчеств (см.

В.Вейдле — «Петербургские пророчества», 1939 и др.), и в этом отношении Петербург — «горячий» город: сам пророческийжар прорвался в Петербурге и в литературу — в отличие от Москвы, которая в эти века, несомненно, не была «горячей» и уступала Петербургу. Все это по-своему объясняет состояниеожиданияпророчества и еще более — его исполне-

304

ния даже тогда, когда шансов на это почти нет: Но поет петербургская вьюга I В заметенное снегом окно, I Что пророчество мертвого друга I Обязательно сбыться должно как отсылка к самому пророчеству — В Петербурге мы сойдемся снова I Словно солнце мы похоронили в нем, I И блаженное, бессмысленное слово I В первый раз

произнесем. ] Два-три примера напоминательного характера, которые, может

быть, помогли бы почувствовать ту духовную ситуацию, которая лежит в основе этих узрений иного, «небесного», запредельного Петербурга, того «сверх-Петербурга», в котором все реальные и случайные черты стерты (сотри случайные черты) ради того, чтобы из сферы изменчи- во-преходящего увидеть его «вечно-неподвижную» основу, идею города. Первый пример — мистически-пророческое видение Петербурга во времени — в контексте всей его истории, в пространстве — в контексте своего рода «Западно-восточного дивана» (Нил, Бейрут, Индия — Сена, не обозначенная явно, но предполагаемая Германия). Речь идет о таинственном и, вероятно, лучшем стихотворении-завещании Гумилева «Заблудившийся трамвай» (1921). Подлинность пережитого — в том удивительном сочетании личного и сверхличного, эмпирически-реального и, по воспоминаниям современников, хронотопически определенного с тем неопределенным пространством мистического, где так легко совершаются переходы от этого к тому, к иному, где граней и перегородок практически нет и открывается то дальновидение, которое не что иное как глубоковйдение, узрение духа-идеи (билет в Индию Духа уже куплен), откровение своей и, думается, петербургской, российскойсудьбы (несмотря на верную твердыню православья — врезанный в вышине Исаакий):

Вывеска... кровью налитые буквы Гласят: «Зеленная», — знаю, тут Вместо капусты и вместо брюквы Мертвые головы продают.

В красной рубашке, с лицом, как вымя, Голову срезал палач и мне, Она лежала вместе с другими

Здесь, в ящике скользком,на самом дне.

А в переулке забор дощатый, Дом в три окна и серый газон...

Остановите, вагоновожатый, Остановите сейчас вагон.

305

Понял теперь я: наша свобода Только оттуда бьющий свет, Люди и тени стоят у входа

Взоологический сад планет.

Исразу ветер знакомый и сладкий,

Иза мостом летит на меня

Всадника длань в железной перчатке И два копыта его коня.

Верной твердынею православья Врезан Исаакий в вышине, Там отслужу молебен о здравье Машеньки и панихиду по мне.

Ивсё ж навеки сердце угрюмо,

Итрудно дышать, и больно жить...

Машенька, я никогдане думал, Что можно так любить и грустить .

Одним из наиболее выдающихся опытов историософского осмысления Петербурга нужно считать многочисленные работы 20-40-х годов Г.П.Федотова, особенно его статью «Три столицы», напечатанную в 1926 г. в первом номере журнала «Версты». Это столь же историческое, сколь и художественное проникновение в роль Петербурга в русской истории и в его предназначение, где «историческое» контролирует потенциальную безграничность интуитивно-художественного видения, а последнее, сознавая, что оно на поводке у строго-холодного «исторического», тем собраннее, направленнее и глубже проникает в тайны загадки Петербурга. Достоинства этой статьи Федотова трояки — в п о п ы т к е понять и показать, что «старая тяжба» между Москвойи Петербургом — при всем их различиии особом назначении у каждого из этих городов — не имеет универсального разрешения и что равным образом «лихорадящий Петербург и обломовская Москва — дорогие покойники» и теперь уже перед нами ино й Петербург и и н а я Москва; в п о п ы т к е увидеть Петербург, Москву и Киев в таком широком контексте, что становится ясной, с одной стороны, их уникальность и неповторимость, отменяющая всяческие или... или..., а с другой, равность их друг другу в том отношении, что каждая из этих столиц была е д и н с т в е н н о й , кто в должном месте, в должное время, в должных экономических, социальных, политических и духовных обстоятельствах мог решить стоящую перед каждой из них задачу, ответить на некий с в е р х - в о п р о с о бытии России и ее спасении; в п о п ы т к е определить эту е д и н с т в е н н о с т ь Петербурга, Москвы и Киева в целом русской истории. Эти задачи, выдвинутые мыслителем, и сама формулировка «сверх-вопроса» были первым и необходимым шагом, когда

306

о п а с н о с т ь гибели из ожидания ее превратилась в реальность, в будни русской жизни и требовала с невиданной дотоле настоятельностью уяснить происшедшее и попытаться увидеть, чт о могло бы стать основой спасения, первым шагом к нему. Решение, к которому приходит Федотов, отличается трезвостью и глубиной, и, может быть, самое важное, что в нем формулируется главная опасность сего дня, которая — на первый взгляд — снова должна отбросить нас в обсуждение «старой тяжбы». Пунктирно — о ходе мыслей автора статьи, главным образом в связи с Петербургом, поскольку федотовский текст — плач по городу, посмертный панегирик и последняя надежда — да будет!:

«Старая тяжба между Москвой и Петербургом становится вновь одной из самых острых проблем русской истории. Революция — столь богатая парадоксами— разрубила ее по славянофильски. [... ] Речь идет не о самобытности и Европе, а о Востоке и Западе в русской истории. Красный Кремль не символ национальной святыни, а форпост угнетенных народов Азии. [... ] Евразийство расширяет и упраздняет старое славянофильство. Но другой член антитезы, западничество, и в поражении сохраняет старый смысл. Дряхлеющий, заростающий травой, лишенный имени Петербург духовно живет своим отрицанием новой Москвы. Россия забывает о его существовании, но он еще таит огромные запасы духовной силы. Он еще мучительно болеет о России и решает ее загадку: более чем когда-либо, она для него сфинкс. [... ] Москва и Петербург еще не изжитая тема. Революция ставит ее по-новому и бросает новый свет на историюдвухвекового спора. [...]

Петербург — чиновник, умеренно либеральный, европейски просвещенный, внутренне черствый и пустой. Миллионыпровинциалов, приезжавших на берега Невы обивать пороги министерскихканцелярий, до самого конца смотрели так на Петербург. Оттого и не жалеют о нем: немецкое пятно на русской карте. Уже война начала его разрушение. Город форменных вицмундиров [,.. ] — революция слизнула его без остатка. Нотогда и слепому стало ясно, что не этим жил Петербург. Кто посетил его в страшные смертные годы 1918-1920, тот видел, как вечность проступает сквозь тление. [... ] В городе, осиянном небывалыми зорями88, остались одни дворцы и призраки. Истлевающая золотом Венеция и даже вечный Рим бледнеют перед величием умирающегоПетербурга [... ] Петербург воплотил мечты Палладио у полярного круга, замостил болото гранитом, разбросал греческие портикина тысячи верст среди северных берез и елей. К самоедам и чукчам донес отблеск греческого гения, прокаленного в кузнице русского духа. [... ] Русское слово расторгло свой тысячелетний плен и будет жить. Но Петербург умер и не воскреснет. В его идее есть нечто изначально безумное, предопределяющее его гибель. Римские боги не живут среди «топи блат», железо кесарей несет смерть православному царству. З д е с ь с о в е р ш и л о с ь ч у д о в и щ н о е н а с и л и е над п р и р о д о й и д у х о м . Титан восстал против земли и неба и повисв пространстве на гранитной скале. Но на чем скала? Не на мечте ли?

307

Петербург вобрал всё мужское, всё разумно-сознательное, всё гордое и насильственное в душе России. Вне его осталась Русь, Москва, деревня, многострадальная земля, жена и мать, рождающая, согбенная в труде, неистощимая в слезах, не успевающая оплакивать детей своих, пожираемых титаном. Когда слезы все выплаканы, она послала ему проклятье. Бог услышал проклятье матери, «коня и всадника его ввергнул в море».

При покорном безмолвии Руси, что заполняет трагическим содержанием петербургский период? Борьба Империи с Революцией. Это б о р ь б а отца с с ы н о м89, — и нетрудно узнать фамильные черты: тот же дух системы, «утопии», беспощадная последовательность, «западничество», отрыв от матери земли. [... ] Размышляя об этой борьбе перед кумиром Фальконета, как не смутиться, не спросить себя: кто же здесь з м и й , кто з м и е б о р е ц ? Царь ли сражает гидру революции или революция сражает гидру царизма? Мызнаем земное лицо Петра —

[... ] Вжестокой схватке отца и сына стираются человеческие черты. [... ] Когда начиналась битва, трудно было решить: где демон, где ангел? Когда она кончилась, на земле корчились два звериных трупа. Империя умерла, разложившись в невыносимом зловонии. Революция утонула в крови и грязи. Теперь нет города в России, где не было бы Музея Революции. Это верный признак ее смерти: она на кладбище [... ]

Ужасный город, бесчеловечный город! Природа и культура соединились здесь для того, чтобы подвергать неслыханным пыткам человеческие души и тела, выжимая, под таким давлением прессов, эссенцию духа. [... ] Для пришельцев из вольной России этот город казался адом . Он требовал отречения — от солнца, от земли, от радости. У м е р е т ь для с ч а с т ь я , ч,т обы р о д и т ь с я д л я т в о р ч е с т в а. [... ] Да, этот город торопился жить, точно чувствовал скупые пределы отмеренного ему времени. Два столетия жизни, одно столетие мысли, немногим более сроков человеческой жизни! За это столетие нужно было, наверстав молчание тысячи лет, сказать миру слово России. Что же удивительного, если, рожденное в муках агонии, это слово было часто горьким, болезненным? Аскетизм отречения Петербург простер — до отречения от всех святынь: народа, России, Бога. Он не знал предела жертвы, и этот смертный грех искупил жертвенной смертью. [... ]

Чем может быть теперь Петербург для России? [... ] Эти стены будут еще притягивать поколения мыслителей, созерцателей. Вечные мысли родятся в тишине закатного часа..Город культурных скитов и монастырей, подобно Афинам времени Прокла, — Петербург останется надолго обителью русской мысли.

Но выйдем из стен Академии на набережную. С Невы тянет влажный морской ветер — почти всегда западный ветер. Не одни наводнения несет он Петровской столице, но и дух дальних странствий. [... ] сердце дрогнет, как птица в неволе. Потянет в даль, на чудесный Запад, омытый океаном,туда, где цветут сады Гесперид, где из лона вод возникают

308

Острова Блаженных. Иногда шепчет искушение,что Там уже нет ни одной живой души, что только мертвые блаженны. Все равно, тянет в страну призраков, «святых могил», неосуществленноймечты о свободной человечности. Тоска целых материков — Евразии — по Океанускопилась

вечный «западный» ветер с суши. Петербург останется одним из легких великой страны, открытым западному ветру.

Не сменил ли он здесь, на Кронштадтской вахте,- Великий Новгород? [... ] только последние годы с поразительной ясностью вскрыли в городе Петра город Александра Невского, князя Новгородского. Революция, ударив всей тяжестью по Петербургу, разогнала все пришлое, наносное в нем,.— и оказалось, к изумлению многих, что есть и глубоко почвенное: есть православный Петербург, столица Северной Руси. Многие петербуржцы впервые (в поисках картошки!) исколесили свои уезды, и что же нашли там? На предполагаемом финском болоте русский суглинок, сосновый бор, тысячелетние поселки-погосты, народ, сохранивший в трех часах езды от столицы песни, поверья, богатую славянскую обрядность [... ] Когда бежали русские из опустелой столицы, вдруг заговорила было по-фински, по-эстонски петербургская улица. И стало жутко: не возвращается ли Ингерманландия, с гибелью дела Петрова, на берега Невы? Нонет, русская стихия победила90.

Богат и славен Великий Новгород. Мыи сейчас не понимаем, как мог он совместить с буйным вечем молитвенный подвиг, с русской иконой ганзейский торг. Все противоречия, жившие в нем, воскресли в старом и

новом Петербурге [... ] Есть в наследстве Великого Новгорода завещанное Петербургу, чего не понять никому, кроме города святого Петра. П е р в о е — завет Александра: не сдавать Невской победы [...] В т о р о е — хранить святынирусского Севера, самое чистое и высокоев прошлом России. Треть е — слушать голос из-за моря, не теряя извиду ганзейских моряков. Запад, некогда спасший нас, потом едва не разложивший, должен войти своей справедливой долей в творчество национальной культуры. Не может быть безболезненной встречи этих двух стихий, и в Петербурге, на водоразделе их, она ощущается особенно мучительно. Но без их слияния — в вечной борьбе — не бывать и русской культуре. И хотя вся страна призвана к этому подвигу, здесь, в Петербурге, слышнее историческая задача, здесь остается если не мозг, то нервный узел России»91.

Еще один исключительно оригинальный вариант «петербургской» историософии засвидетельствован Даниилом Андреевым в его книге «Роза мира». Три специфические особенности характеризуют этот вариант: п е р в а я — « п е т е р б у р г с к о е » берется здесь как определяющее начало «российского», как некий самодовлеющий и если не всё, то главное — судьбу России направляющий центр, независимо от того, каковы желания и намерения эмпирически-реальной России; в т о р а я — «петербургское» (как и «российское») рассматривается, строго говоря, не

309

на историческом, но на м е т а и с т о р и ч е с к о м уровне (при этом важно не столько то, что метаистория — «метафизика» истории, но то, что вместо причинно-следственного принципа объяснения используется телеологический) 9 2 ; т р е т ь я — метаисторический методистолкования «исторических» данных и отмеченная роль интуиции в раскрытии тайн метаисторического. Как в центре «российского» стоит «петербургский», так и в центре «петербургского» стоит гигантская фигура Петра, в конечном счете предопределившая и высшие взлеты «петербургского» периода русской истории и то «злое» семя ее, предрешившее трагедию не только Петербурга, но и всей России. Конфликт между двумя инвольтациями — демиурга и демона государственности, усиливаемый отрицательными особенностями личности императора, прежде всего всепоглощающим духом насилия, с самого начала заложил то, что кончилось взрывом. «Как грандиозна ни была фигура этого императора и сколь провиденциально-необходимой ни являлась его деятельность, — пишет Даниил Андреев, — но двойственность инвольтаций, воспринятых его бушующим сердцем, богатырской волей и дальновидным, но утилитарным умом, превратила родомысла в двойственное существо, перед которым врата Синклита оказались закрытыми». Здесь лишь вкратце могут быть обозначены основные идеи петербургской метаистории в понимании Андреева. Метаистория Петербургской Империи приходится на второй уицраор, период, определяемый уицраорами, могущественными, разумными и исполненными зла существами, демонами великодержавной государственности, играющими в истории огромную, но противоречивую, двойственную роль. Суть ситуации, складывавшейся после Смутного времени, состояла в фатальной невозможности создать светлейшие силы, которые смогли бы оградить народ от опасности извне и распрей изнутри. Все это привело к тому, что «второй уицраор России вместе со своими человекоорудиями — носителями государственной власти — был осенен провиденциальной санкцией как м е н ь ш е е из зол». Россия была наследственной монархией, и поэтому именно династия сама собой оказывалась в положении главного проводника воли уицраоров. Но династическая цепь была представлена живыми людьми разных характеров и разных достоинств, что обусловило создание некоей шкалы различных степеней инвольтированности. Столкновение воли уицраоров и живой пестроты человеческих характеров оказалось «одним из трагических внутренних противоречий, которое уицраор хранил и укреплял и которое могло возглавляться только наследственным монархом. Принцип наследственного абсолютизма оказывался инструментом крайне несовершенным, ненадежным, искажавшим осуществление метаисторического плана уицраоров постоянным вмешательством случайностей». Именно в этой сфере демон великодержавной государственности уже до Петра I осложнял свое положение выходами за пределы этики как в силу аморальности уицраоров, так и из-за непонимания кармического закона вин и воздаяний, преступлений и возмездий. В редких случаях кармическая цепь преодолевается вмешательст-

310