В.Н. Топоров - Миф. Ритуал. Символ. Образ

уровня [если смотреть с площади, то эти 145 единиц распределяются — при движении взгляда слева направо — так: 25 & 38 — осьсимметрии — арка & 38 & 44 ]; вся же длина «громады» в оконном измерении —'• 253 единицы, которые должны быть помноженына три-четыре по числу этажей [63 из них приходится на «моечный» фасад, 29 на «под-арочную» часть, 16 на «невскую» (проспект) ]. Не слишком многим уступает этому зданию Зимний дворец во всей совокупности составляющих его зданий и их фасадов. Собственно, «фасадность» Петербурга предполагает не только известную демонстративность-декоративность города, но и его многооконность: освещенные изнутри, «горящие» окна-очи (правда, их такое множество, что, конечно, одновременно все вместе они никогда не были освещены) и притягивают к себе любопытных (излюбленный мотив Петербургского текста: — некто бедняк-аутсайдер вожделенно — с завистью или ненавистью (ужо тебе\) — смотрит на «горящие» окна и пытается представить себе, что за ними происходит), и вместе с тем смотрят на тех, кто находится вне самой «громады», контролируют их взглядом своих многочисленных окон-очей.

С этим ключевым критерием «дальновидения» так или иначе связаны другие. Лишь некоторые из них вкратце могут быть здесь названы:

— коэффициент « п р я м и з н ы», « к р и в и з н ы», «лома но с т и» улиц (то есть отношение числа «прямых» улиц к «кривым», «ломаным», «кривым» и «ломаным» вместе и обратно) [высокий коэффициент прямизны, то есть очень большое преимущество числа «прямых» улиц над улицами «непрямыми» и еще большее преимущество суммарной длины первых над вторыми, в сильнейшей степени определяет и степень «организованности» городского пространства ];

— коэффициент « о р г а н и з о в а н н о с т и » пространства, определяемый количеством информации, необходимой для исчерпывающего описания структуры этого пространства, или, иначе говоря, принципом «минимально — о максимальном», во-первых, и, во-вторых, соотношением площади «организованного» и «неорганизованного» (практически — «слабоорганизованного») пространств [коэффициент «организованности» по каждому из этих двух параметров очень высок, ср. пространства между Большим и Малым проспектами Васильевского острова, между Пушкарской и Геслеровским на Петроградской стороне, в бывших Преображенской, Семеновской и Измайловской ротах, в Рождественской части, на правом берегу Невы севернее нижнего течения Охты и т.п.67, причем все перечисленныевыше пространства практически идеальны и требуют для своего структурного описаниядвух данных

— числа параллельных улиц и числа перпендикулярных к ним и, следовательно, тоже параллельных улиц; но и подавляющаячасть остальной площади города тоже достаточно хорошоорганизована,во всяком случае по сравнению с московским пространством; ср. лучевые структуры между Невским и Вознесенским проспектами, к югу от истоков Обводного канала; число деформаций высокоорганизованного пространства немного, и они обычно связаны с некиими первичными условиями и поэтому

292

сами должны быть признаны вторичными (ср. структуру улиц и переулков за пределами дуги бывшего «гласиса» на Петроградской стороне или улицы, вынужденные, хотя бы в смягченном варианте, принятьусловия, которые ставятся природными объектами, — Большая Морская, учитывающая кривизну Мойки, Садовая, выбирающая свой путь с оглядкой как на Фонтанку, так и на Екатерининский канал, и т.п.; ср. также деструктивные зазоры при соединении разных частей, строившихся неодновременно68 или вынужденных подчиняться некиим природным реальностям ];

— коэффициент «о т к р ы т о с т и» - «з а к р ы т о с т и», определяемый соотношением первых и вторых или вторых и первых [условно «открытым» можно считать пространство, обеспечивающее стоящему в его центре круговой обзор с радиусом в 100 метров (ср. невские пространст-

ва, морская оконечность города, Марсово поле, Сенатская площадь, Сенная, Дворцовая и т.д.6"; «сильнозакрытых» пространств в городе от-

носительно немного (таковыми можно условно считать пространства не только не имеющие кругового обзора, но имеющие не более двух линий обзора, причем каждая из них для человека, стоящего на скрещении этих линий, не превышает 200-300 метров: реально взгляд упирается в дом, стену, забор и не имеет продолжения), ср. «срединный» Петербург, например угол Столярного и Мещанский, где обычно помещают дом Раскольникова, или же район, примыкающий к дуге «гласиса» с севера, отчасти и с востока ];

— коэффициент « п р е р ы в н о с т и » -«н е п р е р ы в н о с т и», или « р а з ъ е д и н е н н о с т и » -«с л и т н о с т и» [соотношениепространств, внутри которых коммуникация совершается легко, во всяком случае беспрепятственно, из улицы в улицу, к пространствам,достижение которых из данного связано с затруднениями; конкретно — «материковость» (левобережье) — «островность» (при учете, что в старом Петербурге мосты через крупные реки были малочисленны, а до середины XIX в. вообще носили временный характер (мосты плашкоутного типа) и не всегда могли выполнять свою соединительную функцию — обстоятельство, приводившее к существенной изолированности островной части Петербурга и накладывавшее свойотпечаток на жизньпетербуржцев) ]и т.п.

Интересно, что и Петербург и Москва обладают, тем не менее, некиими внутренними резервами компенсации своих отличий друг от друга — нередко противоположными по характеру (так, в частности,анализ маршрутов городского транспорта, преимущественно трамвая, показывает, что в «кривой» Москве он в принципе часто движется по кратчайшему, хотя и «кривому», расстоянию между двумя конечными точками, т.е. как бы «по прямой»; в «прямом» же Петербурге трамвай нередко стремится к пробегу по возможно более длинному пути, стремясь обежать максимум пространства, причем не исключаются и частичные возвращения к уже пройденному; ср. также московскую манеру в целях экономии усилий и еще больше от лености и неприязни к «жесткой» организации срезать углы при петербургской манере пользоваться в подо-

293

бных случаях проходными дворами, иногда образующими последовательности в 4-5 дворов, что для Москвы совершенно нехарактерно). Дуги малых рек и извивающийся Екатерининский канал (Кривуши) на Адмиралтейской стороне перекликаются с концентрическим («дуговым») принципом московской планировки и как бы реализуют идею «петербургской» кривизны (оприсутствии и важности «криволинейной» структуры в «лабиринтном» пространстве города см. теперь статью В.Серковой «Неописуемый Петербург (Выход в пространство лабиринта)», 1993). Такие компенсации известны и в других областях (ср. бледноразноцветную окраску домов [желтый цвет был введен при Екатерине II и утвердился при Павле, а замечен как петербургская особенность Гоголем ], рассчитанную на особое «излучение» именно в пасмурную погоду, — эффект подсвечивания или же роль сияющих вод при солнечной погоде, контраст зеленых островов с колоритом самого города и т.п.).

Внутри к у л ь т у р ы — жилище неправильной формы и невзрачного или отталкивающего вида, комната-гроб, жалкая каморка, грязная лестница, колодец двора, дом — «Ноев ковчег»70, шумный переулок, канава, вонь, известка, пыль, крики, хохот, духота противопоставлены проспекту, площади, набережной, острову, даче, шпилю, куполу. И здесь, как и внутри природы, в одном случае ничего не видно и душно (преобладающее значение приобретают слух, подслушивание, шопот, аморфные акусмы), а в другом — открывается простор зрению, всё заполняется свежим воздухом, мысль получает возможностьдля развития. То, что природа и культура не только противопоставлены друг другу, но

ив каких-то частях смешиваемы, слиянны, неразличимы, образует другой полюс описаний Петербурга.

Из этого соотношения противопоставляемых частей внутриприроды

икультуры и возникают типично петербургские ситуации: с одной стороны, темно-призрачный хаос , в котором ничего с определенностью не видно, кроме мороков и размытости, предательского двоения, где су-

щее, и не-сущее меняются местами, притворяются одно другим, смешиваются, сливаются, поддразнивают наблюдателя (мираж, сновидение, призрак, тень, двойник, отражения в зеркалах, «петербургская чертовня» и под.), с другой стороны, светло-прозрачный космос как идеальное единство природы и культуры, характеризующийся логичностью, гармоничностью, предельной видимостью (ясностью) — вплоть до ясновидения и провиденциальныхоткровений71.

И призрачный и прозрачный — два очень важных определения не только «физической», «атмосферной» характеристики города в Петербургском тексте, обладающих высокой частотностью, но и как узрение его духовной, метафизической сути, приникание к ней. Казалось бы, весьма различные между собой (огрубленно: неясный, едва видимый — абсолютно ясный, видимыйбез помех), эти определенияприменительно к петербургским условиям оказываются предельно сближенными,вступают в обоюдную игру, вовлекая в нее и читателя, погружая его в пространство иллюзий — как от неясноговидения, так и от сверх-вйдения, —

294

как, впрочем, и сами эти слова, столь разные по смыслу и столь сближенные по форме и равно принимающие участие в этой месмерической игре-споре о духовном смысле этого петербургского двоения. Соответственно этой структуре и строится внутреннее пространство Петербургского текста, оказывающееся таким образом идеально приспособленным как к «разыгрыванию» неопределенности, двусмысленности, призрачности, т.е. всего того, что связано с максимальной омонимичностью, энтропией, так и к заключениям провиденциального характера, когда все тайное, невидимое, недоступное становится открытым, зримым, легко достижимым — пусть на миг («сверхвидимость» как гипертрофия опреде-

ленности и как самообнаружение «эктропической» тенденции). И та и другая задачи в конечном счете объединяются в одну сверхзадачу, но их

истоки лежат в разных сферах и их прагматика существенно различна. Как бы то ни было, петербургский текст русской литературы построен как предельно усложненный текст а к к у м у л и р у-ю щ е г о72 типа с сохранением стольких степеней неопределенности и свободы, что едва ли оправдан подход к нему только как к слепку с Петербурга даже в самых сокровенных его деталях. Нужно думать, что текст такой сложной структуры (во всяком случае его сложность уникальна в пределах русской культуры, воплощенной в текстах) предполагает еще более высокие цели, и мессианизм петербургской темы русскойлитературы, конечно, глубже и напряженнее усвоенногов свое время мессианизма Москвы — «третьего Рима».

Хаотическая слепота (невидимость) и космическоесверхвидение образуют те полюса, которые определяют не только диапазон Петербургского текста, но и его интенциональность и сам характер основногоконфликта, который послужил образцом для его перекодированияв куль- турно-историческом плане. Любопытно, что петербургская мифология и эсхатология исходят из аналогичных начал. История Петербурга мыслится замкнутой; она не что иное как некий временный прорывв хаосе. Миф сначала рассказывает о том, как из хаоса был образован космос, из преисподней (ср. др.-греч. АЙТ/У как 'невидимый', собств. — 'без-вид- ный', как земля в начале творения /Бытие I, 2/, из и.-евр. *n-uid-) —

«парадиз» в виде петровского Петербурга. Мифконца определяет, пожалуй, не только главную тему петербургской мифологии, но,и тайный

нерв ее. Этот конец не где-то там далеко, за тридевять земель, и не ког- да-то в далеком будущем и даже не просто близко и вскоре: он здесь и теперь, потому что идея конца стала сутью города, вошла в его сознание. И это катастрофическое сознание, возможно,страшнее самой катастрофы.

Последняя снимает всё разом, и перед нею человек — la quantite negligeable. Но сознание катастрофы до того, как она состоялась, ставит перед человеком проблему выбора, от которого он не может уклониться. И в этой ситуации человек — значимая величина. Сознание конца, точнее, возможность его, которая, как Дамоклов меч, висит над городом, порождает психологический тип ожиданиякатастрофы. Такая настроенность на ожидание поддерживается практически ежегодными репетици-

295

ями конца: за 290 лет существования города он пережил более 270 наводнений, когда вода поднималась на полтора метра выше ординара и более и начинала подтапливать город и извне и изнутри — через городские реки и водопроводные люки. Фольклорная традиция, точнее, может быть, «низовая», твердо стояла на неизбежности конца с самого основания Петербурга и даже до него: предание рассказывает (и в отдельных случаях оно подтверждается и практикой более позднего времени), что первонасельники дельты Невы не строили основательных жилищ и не обременяли себя имуществом, но привязывали свои верейки к дереву и, когда стихия разыгрывалась, садились, взяв с собой необходимый минимум, в верейку и вверяли свою жизнь судьбе, которая нередко выносила их к Дудергофским высотам, как праотца Ноя и его спутников к

Арарату. Если Петербург страдал от воды, то Москва — от огня, тоже от почти ежегодных пожаров, и москвичи тоже в ожидании пожаров не очень-то заботились о восстановлении жилья, которое вот-вот еще раз будет спалено новым пожаром. Но если катаклизм стал навязчивой идеей в Петербурге и лег в основу петербургского эсхатологического мифа, то мос-

квичи проявляли больший фатализм и большую беззаботность — пожаров ждали, но экпиросис не сделали объектом-темой своей мифологии.

Народный миф о водной гибели был усвоен и литературой, создавшей своего рода петербургский «наводненческий» текст. Об этом немало было написано, и поэтому здесь нет смысла возвращаться к этой теме во всей ее полноте. Однако для общей ориентации уместно обозначить ряд довольно разных имен, связанных с темой, которая разыгрывается в сверх-эмпирическом плане — или эсхатологическом, или историософском. В этом ряду прежде всего стоит отметить стихотворение С.П.Шевырева «Петроград» (в автографе первоначально оно называлось «Петербург») , 1829, опубликованное в «МосковскомВестнике» за 1830 г., № 1. В двух отношениях оно заслуживает упоминания в этой работе: во вступлении к «Медному Всаднику» Пушкин, не называя автора, учел это стихотворение73, во-первых, и, во-вторых, конструкция, на которой

держится тема, представляет собой жанр прений-поединкадвух начал — Петра и моря, человека и стихии, с сильным мифологизирующим элементом: Петр победил (Что чернеет лоно вод? I Что шумят валы морские? I То дары Петру несет I Побежденная стихия), и хотя всадник, взлетевший «на отломок диких гор», Зоркий страж своих работ / Взором сдерживает море I И насмешливо зовет: I «Кто жиз нас могучей в споре?», победа Петра двусмысленна. Ее цена — И в основу зыбких блат I Улеглися миллионы, — / Всходят храмы из громад, I И чертоги, и колонны при Петре и Помнит древнюю вражду, / Помнит мстительное море-/ И, да мщенья примет мзду. I Шлет на град потоп и горе по сей день. Центральная в этом ряду фигура, Пушкин не нуждается в данном случае в комментарии. Зато заслуживает внимания далеко не всем знакомая биографическая деталь, связаннаяс Лермонтовым и известная из «Воспоминаний» В.А.Соллогуба: «Лермонтов, одаренныйбольшими самородными способностями к живописи, как и к поэзии, любил чертить

296

пером и даже кистью вид разъяренного моря, из-за которого подымалась оконечность Александровской колонны с венчающим ее ангелом. В таком изображении отзывалась его безотрадная, жаждавшая горя фантазия». Но Лермонтов был одарен и провидческими способностями, что придает этому рассказу свидетеля особую цену, тем более что существует некий контекст, в котором поэт уподобляет себя морю, точнее, волне74. Новый ракурс эсхатологического петербургского мифа был найден М.А.Дмитриевым в стихотворении «Подводный город» (1847) — своего рода жизнь после смерти. Катаклизм произошел. Картина безрадостна:

Море ропщет, море стонет! I ... 11 Море плачет; брег песчаный I Одинок, печален, дик; I Небо тускло; сквозь туманы / Всходит бледен солнца лик. Но жизнь остаточно продолжается. Рыбак спускает на воду ветхую лодку. Мальчик сети расстилает, I Глядя молча в дальний мрак. 11 И задумался он, глядя, I И взяла его тоска: I «Что так море стонет, дядя?» — / Он спросил у рыбака. И дядя отвечает: «Видишь шпиль? Как нас с погодку I Закачало с год тому, I Помнишь ты, как нашу лодку I Привязали мы к нему?.. II Тут был город всем привольный I И над всеми господин, I Нынче шпиль от колокольни I Виден из моря один. II Город, слышно, был богатый I И нарядный, как жених; I Да себе копил он злато, /Ас сумой пускал других! II Богатырь его построил,' I Топь костьми он забутил, I Только с Богом как ни спорил, I Бог его перемудрил! Природа, море отомстили человеку за своеволие и несправедливость. О том, чт о произошло и за что было посланонаказание, рыбак и рассказывает мальчику: В наше море в стары годы I

шал, ел да пил. Оттого и стонет морская волна, набегая на берег и откатываясь от него. Мальчик слушал, робко глядя, I Страшно делалось ему: I «А какое ж имя, дядя, I Было городу тому?» 11 «Имя. было? Да чужое, I Позабытое давно, / Оттого что не родное — I И не памятно оно». {Чужое имя — как бы не имя: подлинное имя «внутренне» (имя < *п-теп как «внутреннее»), «чревно»; впрочем, до 30-хгодов XVIII в. петербургские улицы действительно не имели названий, что весьма удивляло иностранцев. «Однако удивительно, — писал Вебер, — что ни одна улица в Петербурге не имеет названия, а один'другому описываетместо, о котором спрашивают, называятого или иного живущего в этой местности, пока не назовут такого человека, которого знают, а затемприходится продолжать расспросы» ]. Сходный мотив разыгравшейсястихии, наказывающей город за попрание справедливости, за эгоизм, — в рассказе В.Ф.Одоевского «Насмешка мертвеца» (1834), причем наводнениерисуется именно как катаклизм, как конец света, когда гибнут живые и восстают мертвые, в какой-то момент волей стихии встречаясь друг с другом. Эсхатологичен Петербург и в изображении Андрея Белого. Призрак конца постоянно присутствует в романе, ибо Петербург — над бездной,

297

и переход от реального, бытового, ежедневного к единственному, грозному, сверхреальному и окончательному легко может совершиться, когда угодно: «Изморось поливала улицы и проспекты, тротуары и крыши. Она поливала прохожих: и награждала их гриппами. [... ] Издалека-да- лека, будто дальше, чем следует, опустились испуганно и принизились острова; и принизились здания; казалось =— опустятся воды, и хлынет на них в этот миг: глубина, зеленоватая муть», ср. уже упоминавшееся ра-

нее описание наводнения в Петербурге у Мережковского как своего рода эсхатологии и немало других подобных текстов75. Поэтому неслучайны столь частые сравнения Петербурга и Невы (или даже прямые определения их) с Аидом, Стиксом, Коцитом, Некрополем, царством мертвых, бездной, глубью, морским дном76 или просто «глубокой, темной ямой» (З.Гиппиус), как неслучайны пророчества о гибели Петербурга, проклятия, призывания кар и наказаний:

Твое холодное кипенье Страшней бездвижностй пустынь.

Твое дыханье смерть и тленье, А воды — горькаяполынь.

Как прежде вьется змей твой медный,

Над змеем стынет медныйконь...

Ине сожрет тебя победный, Всеочищающий огонь .

Нет, ты утонешь в тине черной, Проклятый город, Божий враг.

Ичервь болотный, червьупорный Изърст твой каменный костяк.

(З.Гиппиус — «Петербург»)

В предреволюционные и первые послереволюционные годи тема умирания, гибели, уничтожения Петербурга разнымиспособамивозникает все чаще и чаще в многообразных вариантах и в известной степени становится общим местом (среди этих текстов стоит отметить «Землю и воду» А.Грина и «1918 год» А.Н.Толстого, где умираниегорода выступает как исполнениенекоего старого пророчества, и особенно «Петербург», 1915, Поликсены Соловьевой — Мне снятся жуткие провалы..., высоко ценимый Волошиным).

Но петербургская эсхатология-открывалась не только русским писателям. Лишь два, но, может быть, наиболее значительных примера, будут упомянуты здесь. П р е ж д е в с е г о речь идет о «петербургской» теме в третьей части «Дзядов» Мицкевича, конкретно о фрагменте «Oleszkiewicz», навеянном петербургским наводнением (ср. подзаголовок — Dzieri przed powodzi^ petersburska. 1824 т). Уже в отрывке «Pomnik Piotra Wielkiego», в самом конце его, описывая монумент Петра, поэт задает роковойвопрос о том, что будет с Всадником и с тем, что он симво-

298

лизирует, — z kaskadq tyranstwa1*. В «Олешкевиче», начинающемся впечатляюще мрачной картиной города79, дается ответ на этот вопрос, которым и завершается отрывок. В этом ответе — и проклятия городу, и пророчество о его конце, как бы на глазах воплощающееся в реальность (эффект присутствия усиливается обстоятельствами: молодые поляки, гуляя по набережной Невы, встречают неизвестного им человека, измерявшего, насколько уровень воды поднялся сверх ординара; оторвавшись от своего дела он, как бы говоря с самим собой, объявляет: «Kto

jutra dozyt, wielkich cudow dozyt, I Bgdzie to drugq, nie ostatniq probq; I Pan wstrzqsnie szczeble assurskiego tronu, I Pan wstrzqsnie grunty miasta Babilonu; /Lecz trzeciq widziec, Panic! I Nie daj czasu»). Неизвестный, в котором был узнан поляк-художник, выходит на площадь перед царским дворцом, устремляет на него взор и как бы обращается к царю: все спят, но ты, царь, не спишь; Бог добр и посылает тебе духа, чтобы остеречь тебя хотя бы в предчувствиях (On ci$ и- przeczuciach ostrzega о karze); в годы твоей молодости ангел-охранитель посылал тебе благие сны; в те годы царю было чуждо зло, и он был человеком (dawniej byt czlowiekiem), но с годами, становясь тираном, царь coraz to glgbiej wpadat w moc szatana: сатанинское стоит между царем и тем, что его ожидает, предчувствием гибели; но завтра Господень гнев сметет всё — az dojdzie wkoiicu do legowisk dzika. И дальше главное — о вихрях, расковавших воды, о буре, которые несут гибель: .

Slyszg!.. tarn... wichry... juz wytkngry gfowy Z polarnych lodow, jak morskie straszydta; Juz sobie z chmury porobity skrzydla, Wsiadty na fal§, zdjely jej okowy.

Siyszg!.. juz morska otchtari rozkietznana Wierzga i gryzie lodowe wedzidla,

Juz mokr^ szyje^ pod obtoki wzdyma,

Juz!.. jeszcze jeden, jeden lancuch trzyma...

Wkrotce rozkuja^... siyszg mtotow kucie...

В т о р о й пример — поразительное и несколько неожиданное видение Петербурга в финале «Аврелии», написанной Нервалем^ 1853— 1854 гг. (впрочем, первая версия восходит к 1841-1842 гг.). Эта дивинация включена в профетический контекст мистических связей России и Польши, что, хотя и по-иному, связывает Нерваля с Мицкевичем. Тема

видения — эсхатология Петербурга: узрение бездны (ип abtme profond), куда низвергаются волны оледеневшего Балтийского моря, Нева, корабли, готовые сорваться со своих якорей и исчезнуть в пучине, и внезапное воссияние божественного света, прорвавшего туман и выхватившего из него скалу со статуей Петра81.

Эсхатологический миф Петербурга — о том, как космос растворяется в хаосе, одолевается им, и этот хаос — по преимуществу водный: то, что принадлежало «космическому», то, что по-своему организовывало городское пространство — и величественные и торжественные невские воды и уютные, «домашние» маленькие речки «местного» значения, —

299

по мере распадения этого пространства, его хаотизации всё более и более обнаруживают и н о е в себе, связанное с бездной, нижниммиром,

смертью. Вижу серого оттенка I Мойку, женщину и зонт, I Крюков, лезущий на стенку, I Пряжку, Карповку, Смоленку, I Стикс, К о ц и т и А х е р о н т, послову современного поэта. Эсхатологичность Петербурга сама по себе если и не предполагает с необходимостью, то в сильной степени способствует не только связи с темойсмерти, гибели, но и с образами носителей этого гибельного начала, насельниками темного пространства смерти, преисподней или посланцами этого царства, носителями его духа, началом двоения, сомнительности, соблазна, петербургскими мороками, маревами, горячечным бредом. Это соображение может быть представлено и в несколько ином, более «цен- трированно-направленном» виде: эсхатология петербургского мифа, принятая и усвоенная как неотменимый конец города, как и сформировавшееся (в частности, и на этой основе) эсхатологическое сознание явно или неявно исходят из того, что семена, посеянные «в начале», в дни творения, дадут свои плоды «в конце», в дни распада и гибели. И эта судьба города предопределена «злыми» семенами того далекого «злого» начала. А зло состояло в нарушении законов природы, здравогосмысла, человеческой жизни, говоря в общем, — с п р а в е д л и в о с т и , какой она выступает на природном и социальном уровне. Такимобразом, «злое» начало прошло, проходит и пройдет через всю петербургскую историю от ее начала до ее конца. И сам Петербург в этом отношении подобен «черному» заговору «на зло», в котором тема зла и дух зла — сквозные, и это зло •— то отчетливее, то туманнее, то, в благополучные периоды, отступая, то, в неблагополучные, выступая на первый план, — осознавалось в народной «петербургской» традиции (и даже вне Петербурга, о котором страна судила как о чем-то чуждом и греховном и если тянулась к нему, то часто корыстиради, поддаваясьнизким соблазнам, — едва ли стоит напоминать, что речь идет лишь об одной, но очень весомой части спектра внешних «мнений» о Петербурге) и начиная с 30-х годов XIX в. и в литературе — художественной,публицистической, исторической.

Вот это «злое» начало, несомненно,во многомобъясняеттему инфернального в Петербурге в разных ее вариантах — сатанинства (ср. szatan у Мицкевича), дьяволизма, чертовщины и бесовщины (от гоголевского «Портрета» (ср. Чартков, характерная в' этом контексте фамилия) и «Уединенного домика» до Волошина и «Поэмы без героя» с её петербургской чертовней82, приуроченной к порогу конца, когда вдруг припоминаются и уясняются связи прошлого и будущего: Как в прошедшем грядущее зреет, I Так в грядущем прошлое тлеет — / Страшный праздник мертвой листвы — и возникает страшный вопрос: Не последние ль близятся сроки?.,', «"Чертоград" замерз. Ледяной покой», — говорит еще в 1914 г. о Петербурге Зинаида Гиппиус [к Lust-Eiland как названию Заячьего острова существовала эвентуальная антонимическая параллель в виде Teufel-Eiland, т.е. "Чертов остров" ]; многое было напи-

300