В.Н. Топоров - Миф. Ритуал. Символ. Образ

лагать, ставить, собирая в цельно-едином»; ср. Ливии I, 8S 4: построение города в расчете на его будущее многолюдство, а пока отчасти незаполненного и фантомного, но охотно принимающего в свои слишкомширокие границы когоугодно со стороны, лишь бы заполнить пустоту; подобные «синойкические» акты проходят через всю раннюю историю Рима; эта же, по сути дела «потемкинская» идея существенным образом определяла — до Потемкина — опережающее .реальность стремление при Петре I конституировать [con-stituo : -statuo] Петербург). Сама эта интенция опережения становилась мощным «мифологизирующим» и «символизирующим» стимулом к созданию особого образа города.-

История как нечто уникальное, неповторимое и, главное, необратимое не знает нравственного критерия, всегда предполагающего в ы бор, которого в данном случае нет по условию. Этот критерий, однако, существует в условиях т. наз. «исторических игр», когда в мысленном эксперименте по-разному «проигрывается» некая реальная историческая ситуация. Эта теоретическая вариативность res gestae, образующих тело истории, предполагает т и п о л о г и ю исторических персонажей (и самих res gestae). В этой сфере выбор уже возможен, в связи с чем формируется нравственный аспект истории (менее благоприятна ситуация выбора в исторической синтагме, поскольку в ней обычно персонажи занимают р а з н ы е позиции по отношению к одному и тому же историческому акту). Однако и в этих «исторических играх» обсуждалась лишь альтернатива Москва — Петербург, но никогда не «проигрывались» другие варианты, в частности, и такие, которые по своей нестандартности и неожиданности мало отличались бы от выбора столицей Петербурга (еще более западные и морские варианты). Уже в силу этого заключения о том, хорошо или плохо (правильно или неправильно) было создавать столицу на месте Петербурга, не могут быть признанывполне корректными. И вообще как в ы б о р , так и о ц е н к а его результатов не отделимы от категории интенциональности (в гуссерлианском понимании), или, иначе говоря, находят себе достаточное обоснование и оправдание именно в таком «интенциональном»контексте.

Эту особенность Петербурга, кажется, первым зафиксировал Батюшков («Смотрите, — какое е д и н с т в о ! как все части отвечают ц е л о м у ! какая красота зданий, какой вкус и в целом какое разнообразие, происходящее от смешения воды со зданиями». — «Прогулка в Академию Художеств»). Косвеннымобразом она отражена и в негативно ориентированных описаниях, где Петербург выступает как образ безжизненной (доорганической) упрощенности, механического единообразиячастей целого.

При этом весьма существенно различать само описание как таковое в его отношениик описываемому и оценку описываемого: «верное» описание может сочетаться с «неверной» (ложной) оценкой описываемого и, наоборот, «неверное» описание не исключает с непременностью «верную» оценку (правда, критерии «верности» и «неверности» оценки вообще довольно относительны в этом случае). После второго «открытия»Петербурга в начале XX века, честь которого принадлежит прежде всего людям круга «Мира искусства», стало общим местом подчеркивать непонимание красоты Петербурга Тургеневым, отразившееся в «Призраках» (1863). Тем не менее (пожалуй, кромеодного «оценочного» места: «ненужная пестрая биржа») в знаменитом фрагменте, где описывается Петербург, всё верно. Ср.: «Высокий золотой шпиль бросился мне в глаза: я узнал Петропавловскую крепость... Так вот Петербург! Да, это он, точно. Э т и пустые, широкие, серые улицы; э т и серо-беловатые, желто-серые, серо-лиловые, отштукатуренные и облупленные дома, с их впалыми окнами,яркими вывесками, железными навесами над крыльцами и дрянными овощными лавчонками [«дрянные» здесь в значительной степени лишено элемента оценочности:речь идет, действительно, о жалких, плохих лавчонках в отличие от вполне хороших магазинов по продаже овощей и фруктов. — В.Т.]; э т и фронтоны, надписи, будки, колоды; золотая шапка Исаакия; ненужная пестрая биржа; гранитные стены крепости и взломаннаядеревянная мостовая; эти барки с сеном и дровами; э т о т запах пыли, капусты, рогожи и конюшни; э т и окаменелые дворники в тулупах у ворот, э т и скорченныемертвеннымсном извозчики на продавленных дрожках, —• да, это она, наша СевернаяПальмира» [разрядка здесь и далее наша. — В.Т,}.

Каждая из этих деталей неоднократно воспроизводится и в других образцах Петербургского текста — как до «Призраков», так и после них. Более того, нельзя не отдать должное Тургеневу в том, что он не просто коснулся стихии «низкого» в Петербурге (как это делали представители «натуральной» школы и Достоевский в его ранних — до ареста — произведениях), но создал на этой «низкой» эмпирии метафизический («фантастический») образ «низкого» Петербурга, в котором золотой шпиль крепости и золотая шапка Исаакия входят в один контекст с лавочниками, будками, барками, дворниками и извозчиками [цепь «эти» в описании Петербурга, см. выше, была позже усвоена как особый прием описания «петербургской тоски» однообразия и беспросветности; ср. в «Подростке» рассказ Версилова: «Я люблю иногда от скуки... от ужасной

табачище, э т и крики из биллиардной — всё э т о до того пошло и прозаично, что граничит почти с ф а н т а с т и ч е с к и м » и др.]. «Безобразие» Петербурга лишь частично отражало дефект зрения и вкуса: скорее оно говорило о выборе акцента, а сам выбор свидетельствовал о складывании новой эстетической категории, начавшей усиленно эксплуатироваться в описаниях Петербурга (впрочем, еще в 20-х годах XIX в. Пржецлавский, говоря о Петербурге, подчеркивал однообразие его построек, их цвета и т.п.и заключал: «Поэтому, целые, даже главные улицы имели какой-то казармен- н ы й вид — наружность улиц и площадей утомляла своим о д н о о б р а з и е м»). В своей знаменитой статье «Живописный Петербург», начинающейся со слов «Кажется, нет на всём свете города, который пользовался бы меньшей симпатией, нежели Петербург. Каких только он не заслужил эпитетов [...]», Бенуа далее писал: «Любопытно, что мнение о б е з о б р а'з и и Петербурга настолько укоренилось в нашем обществе, что никто из художников последних 50 лет не пожелал пользоваться им, очевидно пренебрегая этим «неживописным», «казённым», «холодным» городом. В настоящеевремя можно найти не мало художников, занятых Москвой и умеющих действительно передать красоту и характер ее. Но нет ни одного, кто пожелал бы обратить серьёзное внимание на Петербург», см. Александр Бенуа. Живописный Петербург // Мирискусств, т. 7, № 1, 1902, 4 (1-5); ср. также его статью: Архитектура Петербурга // Там же, 8285 особой пагинации; Лукомский Г.К. Старый Петербург. Прогулки по старинным кварталам. Изд. второе. Пг. [б.г.], 18-19 и др. Эти замечательные работы, сыгравшие исключительную роль в пробуждении интереса к «живописности» Петербурга, всё-та- ки не учитывали эстетику живописного «безобразия». Вместе с тем Бенуа справедливо обращает внимание на пренебрежение художниками «петербургской» темой в его годы. Стоило бы указать — в связи с темой данной работы, — что именно поэтому Петербургский текст русской литературы — реальность, тогда как такого же текста русской живописи нет, несмотря на многочисленные разработки «петербургской» темы от Патерсена, Алексеева и Воробьева до мирискусников, Шиллинговского, Митрохина, Тырсы и др.

См. Народные исторические песни. М.—Л., 1962, 226, 233, 293, 294 и др. — Особая версия Петербурга — некогда райского праведного места, а теперь несчастногогорода, расставшегося с «живым Богом», — бытовала у старообрядцев. Ср.: Как во Питере во

граде I Жили праведны в отраде. I Красно солнышко светлело, I Рай и царство там было; I Красно солнышко скатило, I Рай. и царство затворило. I Со ночной, други, страны I Налетали, черны враны, I Сына Божья они взяли, I Со престола они сняли. IА наш свет не устрашился, I Саваофу преклонился, IВ путь дорожку покатился, I Питер Москве поклонился. I Несчастлив Питер остался, I Что с живым Богом расстался,.. См.: Песни русских сектантов мистиков. Сборник, составленный Т.С. Рождественским и М.И. Успенским. СПб., 1912,62—63, № 38. Ср.: Как во Питере во граде, I При духовном винограде I Украшен собор построен, I Украшен семью главами, I Всей вселенной был преславный. I На главах кресты златые, I Все притворы пресвятые, IА престолы золотые. I На престоле сам Спаситель I... I Из сосуда причащает, I Творить лепость запрещает. I Эка тихость, теплота. I Вся тут солнечная, красота. I... I Нонче, мои други, пришло время — та пора, I Сион матушка гора I Укатилась на восток I ... I Наш небесный, архирей I Затворил много дверей, I... I Так вы батюшке молитесь, I В грехах кайтесь и винитесь, I Опять за них не бери-

322

тесь... (Там же, 329—330, № 245). Ср.также № 9,14,17, 19, 26, 28, 30—33, 35—39, 42—44, 49, 51, 53—54, 83, 146, 570. Эти и подобные им «сектантские» тексты с полным основанием должны рассматриваться как особая версия «петербургского» историософского мифа — блаженное состояние вначале, катастрофа (или преступление), несчастье в наши дни, покаяние. Заслуживает внимания усиленно подчеркиваемая в этих песнях тема противопоставления Петербурга Москве.

оСм. Лрыжов И.Г. Очерки, статьи, письма. Academia, 1934, 200.

Литинбрюх на «народно-этимологическом» уровне как бы отсылает к двум из главных наслаждений «веселого» Петербурга (этот эпитет прочно связался с именем города в низовом «петербургском» фольклоре) — п и т и ю и ч р е в о у г о д и ю (брюхо). См. известную книгу — Бахтиаров А. Брюхо Петербурга. Общественно-физиологические очерки. СПб., 1888 (ч. 1 — Источники продовольствия нашей столицы; ч. 2 — Слуга столичного брюха).

В таком варианте песня приведена в романе Вс. Крестовского «Петербургские трущобы» (т. II, часть четвертая, XXIX). Известны варианты — Развеселый Питинбрюх

(вместо Славный город Питинбрюх), и Сам с собою рассуждал I говорил (вместо Сам с перчаткой рассуждал). Любопытно, что мотив «мнимого» разговора — с самим собой (или с перчаткой) — многократно воспроизводится в Петербургском тексте (Раскольников — лишь наиболее известный пример из многих, ср.: «Но скоро он впал как бы в глубокую задумчивость, даже, вернее сказать, как бы в какое-то забытье, и пошел, уже не замечая окружающего, да и не желая его замечать. Изредка только б о р-мо т а л он ч т о-то про себя, от свое й п р и в ы ч к и к м о н о л о г а м , в которой он сейчас сам себе признался. В эту же минуту он и сам сознавал, что мысли его порой мешаются

ичто он очень слаб [...]»).

Авокруг старый город Питер, I Что народу бока повытер I (Как тогда народ говорил) — в «Поэме без героя». — О «еврейской» теме Петербургского текста см. особо.

См. Бахтиаров А. Указ, соч., 315, а также 304 и ел. О петербургских народных гуляниях и «балаганах» ср. Александр Бенуа. Мои воспоминания в пяти книгах, М., 1980, 284-298; Русские народные гулянья по рассказам А.Я.Алексеева-Яковлева в записи и обработке Евг.Кузнецова. Л.—М., 1948, и др.

12См. Снегирев И.М. Дневник 1.1822-1852. М., 344 (со ссылкой на рассказ П.Ф.Карабанова); ср. теперь: Петр I. Предания. Легенды, сказки и анекдоты. М., 1993. — Пишущему эти строки во время войны не раз пришлось слышать рассказы о листовках, сбрасываемых немцами с самолетов (текст листовок приписывался Гитлеру, во всяком слу-

чае в них излагалась его программа и требование капитуляции): Ленинград будет море, I Москва будет поле, I Горький — граница, I Ковров — столица. Нет смысла указывать место хождения подобных рассказов. •— К петровской эпохе относятся и другие примеры народного слова о Петербурге, ср. хрестоматийно известное Петербургу быть пусту (вариант — Питербурху, Питербурху пустеть будет! — пророчествовал с утра 9 декабря дьячок Троицкой церкви на Петербургской стороне, после того как ночью раздавались какие-то странные звуки и шум сверху, как будто кто-то бегал по колокольне — «кикимрра или чорт», по наиболее распространенной версии). Вскоре, когда Петр I скончался, появился новый круг текстов, связанных с его похоронами и. так или иначе отраженных в известном лубке «Мыши кота погребают» (насколько можно судить, эти тексты сильно мифологизированного типа и содержат ряд очень интересных архаизмов, ср. Мыши^е леей, идут хвосты повеся; Мышь Корча, -мышь ЧюрилкаСарначипод.). См. Ровинский Д.А. Русские народные картинки. СПб., 1881, кн. I, 391-401; IV, 156-160; Семевский М.И. Царица Екатерина Алексеевна, Анна и Виллим Монс. 1692-1724. СПб., 1884, 230, 236 и ел., и др.

Таких свидетельств очень много, но еще больше проклятий и плачей навсегда потеряны для нас, и теперь можно только гадать об их числе и характере, о бездонностигоря человека в пустоте и одиночестве каменного города, глухого к страданию и мольбе. И тем больше и непереносимей было горе, чем больше надежд возлагалось на Петербург и, чем в более радужных тонах представлялся он по людской молве, по рассказамблизких и знакомых. Николай Иванович Свешников,из угличских мещан (его отец занимался холщевничаньем по ярмаркам и базарам), глубокий и чистый душою человек, ставший

пьяницей и в минуты безнадежности опускавшийся до воровства, в своих воспоминаниях «пропащего человека» поведал об этом страшномдисбалансе между ожидаемым и чаемым и петербургской реальностью. И эта ситуация провинциального «идеалиста», оказавшегося в мире петербургского «материализма» и материальности, повторяласьнеоднократно, став особым типом. Поэтому здесь есть повод вспомнить Свешникова, отдав дань памяти этого святого грешника. «Расставаясь первый раз с родиной, я не особенно грустил по ней, во-первых, потому, что, по рассказам всех наших родственников и знакомых, Петербург представлялся мнекаким-то з о л о т ы м ц а р с т в о м , где люди не живут, а блаженствуют; у меня не было и в мыслях, что там могут существовать нужда, бедность и горе, так как об этом мне никто не рассказывал, а говорили только, что там и нищие никогда не бывают без белого хлеба и без чаю или кофе, которых в нашем городе далеко не всем жителям, как я знал, приходилось видеть и в праздники, а во-вторых, потому, что на родине я уже мало был к кому привязан [...]». См. Свешников Н.И. Воспоминания пропащего человека. Academia, M.—Л., 1930, 37. Лишь помощь добрых людей и случай сохранили нам эти ценные свидетельства. Впрочем, такие случаи иногда повторялись, особенно перед Первой мировой войной, когда в литературе чаще стали появляться люди, не собиравшиеся стать писателями и принадлежавшие совсем к иному кругу. Вот, например, «Записки Анны» (1910) Надежды Санжарь, чьей судьбой и книгой так интересовался Блок. Анна («Записки» носят явно автобиографический характер) не знала детства — вместо него беднота, заброшенность (отец в тюрьме, мать проститутка), но и неясная тяга к чему-то лучшему, зовущая девушку в Петербург. Чем кончилась попытка «честно» заработать деньги и устроиться (история с художником, «маэстро», к которому Анна пришла как натурщица), известно: такие «истории» тоже образуют знакомый «ситуационный» тип, хорошо отраженный в Петербургском тексте (в конечном счете— при всех различиях — и Настасья Филипповна из этого же круга). И вот Анна у разбитого корыта. Крушениеличной судьбы как бы открыло ей глаза на Петербург. «Сфинкс разгадан. Боже милосердный, есть ли что-нибудь хуже и нелепей Петербурга? Кажется, гадостью и нелепостью обрызганы все его дома и их обитатели. Ну и поразил же меня Петербург, до сих пор не могу опомниться — этой-то науки еще не доставало! Намыкалась я за эти месяцы, натерпелась всего в волюшку. Тут мне хочется ругаться. Ах, не понимаю я нелепости больших городов, не понимаю [...]». И чуть дальше — «О, в Петербурге на надежды огромный спрос. А люди какие тут непроницаемые, как-то особенно недоступные и холодные, как стены их бездушных жилищ». Но Анне «повезло»: она решилась на выбор: «В Отвратительный, промозглыйпетербургский день, прошагав несколько часов подряд из угла в угол моей клетки [начиная с Достоевского, этот мотив один из важных индексов героя Петербургского текста. — Б.Т.], я подошла к зеркалу и, взглянув на бледное, точно чужое мнелицо, сказала — Ну, Анна, на этот раз г л у х у ю с т е н у тебе не прошибить — не молись напрасно. Из твоего положения есть только два выхода: проституция или "тот свет". Выбирай любое» (Надежда Санжарь. Указ, соч.,66-67, 70, 89). [В этот момент Анне повезло: вопреки ее ожиданиям редакция журнала приняла ее сказки, всё пошло на лад,кроме теперь главного — поиски человека ни к чему не привели, и физиология — Анна воплощает «антисанинский» характер — снова подводит ее к краю пропасти: «Я вся во власти физиологии: тридцатые годы, бурный темперамент делают свое дело, порабощают волю, мутят разум... Зверею, с каждым днем зверею. Какой позор, какая мука: я не могу видеть мужчин [...]. Зверь и человек борются во мне страшно, отчаянно, на смерть». Указ, соч., 147—148.]

И другая, по сути дела, похожая история человека, чье письменноесвидетельство о встрече с Петербургом — случай и удача. Полный надежд молодой человек мещанского звания стремится в Петербург с неяснымипланами и надеждами. «На дворе уже наступали сумерки. День сырой, туман клубился над городом, порывистый,резкий ветер пронизывал холодом, а я, как в б л а ж е н н о м сне, ехал на коночных клячах [...] уже стемнело, ветер бушевал во всю ночь, и люди, очевидно, не понимали,как можно сиять так,как я, в такую тьму египетскую», см. Михаил Сивачев. Прокрустово ложе (Записки литературного Макара). Книга первая // Собрание сочинений. Том I. M., 1911, 102.Разочарование пришло вскоре, сначала — через климат («Климат Петербурга для меня недопустимый климат: мой ревматизм протестовал не только иногда

324

жесточайшими болями, но и прогрессирующим уродством суставов», 109). И все-таки климат и телесные боли, с ним связанные, не главное. Больной, голодный, без копейки денег, герой «Прокрустова ложа» поселяется у своей сестры, семья которой едва сводит концы с концами. Но даже и эти нужда и голод не главное, что мучает его. Главное душевные страдания от сознания своей неполноценности, ущемленное™, социального аутсайдерства. И тут — в оригинальной трактовке — возникает тема брандмауэра, возможно, навеянная красной кирпичной глухой стеной, вид на которую открывался Ипполиту из окна его комнаты («Идиот». «Я рад, что перед единственным окном моей комнаты торчит б р а н д м а у е р , — говорит герой повести. — Этопредставляет известные неудобства — он мне заслоняет свет, но зато создает иллюзию иногда так необходимой замкнутости. Я не увижу из своей комнаты гордых самодовольных походок, важной надменной поступи и бесконечных [...] гнусных лиц» (113); — «Нокогда я машинально подошел к окну и б р а н д м а у е р тупо встал перед моими глазами, напоминая, что за ним город, то, что мне не обойти, это гнусное капище разнузданных божков и униженных, раздавленных людей, — исчезло бодрое чувство [...]» (131, ср. 158); — «Город. Город! Вот твоя улица: обаятельная, как волшебное марево — проклятое марево, где гибнет человек, его лицо. Всмотритесь в толпу города — в ту толпу, которая в определенный час спешит в наиболее жадную пасть его [...] Какой это ужас для того, кто подмечает, чувствует, что нет ни одного лица похожего на другое [...] о, какая это насмешливая, жестокая, лживая, равнодушная ко всему, кроме своего я, толпа Невского! Она течет, сгущается и лжет, лжет, лжет. Вот блестят похотью глаза, тихо звучат слова соблазна, слова торга — сегодня будет, как и всегда, много купли и продажи тела, сегодня будет, как и всегда, много обманутых» (158-160: не вполне переработанное гоголевское уже предвещает тот ужас толпы, которыйне раз отразился в предвоенных записях Блока и который охватывал его при зрелище «невской» толпы и ее отдельных представителей). И — как итог: «Я долго смотрю в окно: "Эх, взглянутьбы теперь на

Этот мотив, конечно, отсылает к оценке создания северной столицы Карамзиным в «Записке о Древней и Новой России». Написанная к февралю 1811 г., она оставалась личной тайной Карамзина (впервые текст «Записки» появился в 1861г. в Берлине, а в России — в 1870 г.), но следы карамзинских идей по некоторымобщим вопросамобна-

руживаются в ряде текстов конца 10-хгодов XIX в. Стоит отметить, что именно в это время Н.И.Тургенев нередко встречался с Карамзиным, отношение к которому в этот

период достигло наиболее низкой отметки, что было очевидно и самому Карамзину. Нелицемерная оценка идеи создания Петербурга в «Записке», предназначенной непосредственно для Александра I, не может быть здесь обойдена. Многие русские люди, особенно не-петербуржцы по рождению, догадывались о том же, что было сказано Карамзиным, который, однако, сказал это точно, веско и кратко, на широком историческом и государственно-политическомфоне:

«Утаим ли от себя еще одну блестящую ошибку Петра Великого? Разумею основание новой столицы в северном крае Государства, среди зыбей болотных, в местах, осужденных природою на бесплодие и недостаток. Еще не имея ни Риги, ни Ревеля, он мог заложить на берегах Невы купеческий город для ввоза и вывоза товаров; но мысль утвердить там пребывание наших Государей была, есть и будет вредною. Сколько людей погибло, сколько миллионов и трудов употреблено для приведения в действо сего намерения? Можно сказать, что Петербург основан на слезах и трупах. Иноземный путешественник, въезжая в Государство, ищет столицы, обыкновенно, среди мест плодоноснейших, благоприятнейших для жизни и здравия; в России он видит прекрасныя равнины, обогащенные всеми дарами природы, осененныя липовыми,дубовыми рощами, пресекаемыя реками судоходными, коих берега живописны для зрения, и где в климате умеренном, благорастворенцый воздух способствует долголетию -т- видит и, с сожалением оставляя сии прекрасные страны за собою, въезжает в пески, в болота, в песчаные леса сосновые, где царствуют бедность, уныние, болезни. Там обитают Государи Российские, с величайшим усилием домогаясь, чтобы их царедворцы и стража не умирали голодом и чтобы ежегодная убыль в жителях наполнялась новыми пришель-i

325

цами, новыми жертвами преждевременной смерти. Человек не одолеет натуры!» См. Карамзин Н.М. Записка оДревней и Новой России. СПб., 1914, 30-31.

См. Архив братьев Тургеневых. Выпуск 5-й. Дневники и письма Николая Ивановича Тургенева за 1816-1824 годы (III том). Пг., 1921, 7.

См. Неизданные письма В.А.Жуковского // Русский Архив, год 38, № 9,1900, 9.

Любо.пытна позиция Баратынского, его видение Петербурга. В письме матери он пишет: «Известите меня, здоров ли наш управляющий Петря, я видел его во сне. Обнимаю Вас от всего сердца, а также Авдотью Николаевну, благодарю ее за заботы о моих голубях, в Петербурге же их совсем нет; здес ь в о о б щ е н и ч е г о нет, к р о м е к а м н е й [...]». Иное увидела в Петербурге сестра поэта Софья. В «Журнале Софи. Письмах русской путешественницы» она пишет: «6 часов утра. Всё спит кругом. Еще шесть часов. Заря прекрасна... — Как п р е к р а с е н П е т е р б у р г всравнении с Москвою; Москва против него — сущая темница. В Петербурге н е в о з м о ж н о грустить; всёкругом источает веселье; часто мысмеемся даже когда нетжелания смеяться» (см. Письма Софии Абрамовны Боратынской к маменьке. — ИРЛИ № 26. 432). См. Песков А.М. Боратынский. Истинная повесть. М., 1990,211, 213.— Характерно

отношение к Петербургу Салтыкова-Щедрина. «Михаил Евграфович, — говорил мне Анненков, — л ю б и т Петербург, хотя и к л я н е т егона разные лады... Ему без пе-

тербургских привычек и обстановки и жизнь не в жизнь!...» Вероятно, так онои было. Когда у него в последние годы открылась полная возможность выбрать себе «Монрепо» в самом благословенном уголке Западной Европы или даже России, где-нибудь на

Южном берегу Крыма, на прибрежьях Кавказа, усадьба его очутилась на болотном севере, неподалеку все от того же Петербурга, этого «города ядовитых признательностей!». И он вкушал добровольно этот яд, не мог стряхнуть с себя ностальгии по Петербургу. Мечтая о «Монрепо*, настоящем, привольном, с солнцем и тенью роскошных деревьев, с благоуханным рокотомнежной морскойволны, он тайно любил гнилойи пасмурный Петербург, любил потому, главнее всего, что там ему писалось. Это не моедосужее предположение. Я слышал от самого Михаила Евграфовича, и не один раз/такие слова: — «Без провинции у меня не было бы половиныматериала, которым я живу как писатель. Но работается мне лучше всего здесь, в Петербурге. Только этот город подхлестывает мысль, заставляет уходить в себя, сосредоточивает замыслы, питает охоту к перу [...]». См.БоборыкинП.Д. Воспоминания. Т. 2. М., 1965, 417-418.

См. Вячеслав Иванов. Собрание сочинений. П.Брюссель, 1974, 809.

19 См. Эйхенбаум Б.М. Мой временник. Словесность, наука, критика, смесь. Л., 1929, 22-23, 33. Б.М.Эйхенбаум по заслугам оценен как выдающийся ученый-литературо- вед. Нам известнои то, что может быть по праву названо его художественным наследием (здесь достаточно ограничиться отсылкой к его «петербургскому» стихотворению:

Вот город мой: он тот же самый, I Зимой и летом тот же край, I Где хроматические гаммы ( Поет по улицам трамвай II Мистерия домов и храмов, I Неумолкающих страстей, I Из рая изгнанных Адамов I И тихо плачущих детей. II Под солн-

цем, — неподвижный камень, I Дома — над мертвою рекой... I Какими гневными руками I Тебя строитель строил твой! — Эпитет гневный отсылает к самому названию

мертвой реки («навнойНевы») — традиция, слагавшаясяуже в поэзии XVIII века и эксплуатированная и усвоенная после «Медного Всадника»). Но, к сожалению, остается в тени Эйхенбаум-культуролог, историософ, мыслитель.Дорого и тонетривиальное

доброжелательное отношение его к Москве, которое засвидетельствовано в ряде его текстов, относящихсяеще ко времени Мировой войны. Его пониманиеместа Москвы в

антитезе Петербург—Москва, ее сути и предназначения, думается, проницательно,

верно и глубоко, и не вина Эйхенбаума, что пронесшийсясмерч лишил Москву (как, впрочем, и Петербург) уготованной ей высокой судьбы. Приветствуя выход первого но-

мера журнала «София» в «Русской мысли» (1914, № 1), Эйхенбаум писал: «Итак, следует признать, что появление такого журнала, как "София", вполнеоправдывается характером нашего момента. И очень важно, что журнал издается в Москве,а не в Петербурге. ИменноМосквадолжна стоять во главе изучениярусских культурных традиций. Она сама — живой символ прошлого. А "Старые годы" и "Аполлон" — журналы слишком петербургские, и больше всего вдохновляютсяони тем периодом, когда на

326

развалинах прошлого воздвигался новый город-сфинкс. Им не вырваться из объятий этого зверя, и пусть он остается властителем их дум,а Москве подобает сказать свое слово». См. Эйхенбаум Б.М. О литературе. Работы разных лет. М., 1987, 305, а также 485: о контексте мифологизированной антитезы Москвы и Петербурга в 10-е годы (Я.Тугендхольд, С.Патрашкин и др.). Об этой антитезе ср. статью самого Эйхенбаума «Душа Москвы» («Современное слово» 1917, 24 января) и др. В связи со словами Эйхенбаума о рождении российской словесности, а позже и русской литературы в Петербурге и даже уже— на Васильевском острове уместно напомнить о появившемся в середине XIX века и тогда же распространившемся понятии «петербургская литература», в формировании которого значительную роль играл А.Григорьев. В контексте «мо- сковско-петербургских» антитез, перенесенных на соотношение соответствующих литератур, любопытна статья некоего Н.К. «Нечто о петербургской литературе (Письмо к редактору "Времени"» // Время 1861,т. II, №4,119—127. Ср.: «В Москве родилось западничество и славянофильство; в Петербурге, по-видимому, ничего не родилось. Повидимому, перевес на стороне Москвы; Москва смотрит на все гораздо серьезнее и глубже, чем Петербург. Но мысль моя другая. Я хотел бы сказать нечто именно в пользу петербургской литературы. «В Москве, — пишет Гоголь, — литераторы проживаются, а в

Петербурге наживаются». Что это значит? То, что в Петербурге больше пишут и что в России больше читают то, что здесь пишется. И в самом деле, несмотря на все преиму-

щества Москвы, несмотря на обилие в Петербурге всякого рода Брамбеусов больших и маленьких, петербургские журналы несравненно многочисленнее и в совокупности имеют гораздо больше читателей, чем московские. Факт многозначительный. В литературе, как известно, господствует право сильного. Горе побежденным!» (122).

Впрочем, это противопоставление Петербурга и Москвы, давшее своеобразное приложение к Петербургскому тексту в виде «сравнительного» петёрбургско-московского подтекста («суб-текста»), конечно, восходит к самому началу XVIII века, к первым годам основания Петербурга. Этот «сравнительный» подтекст не мог не складываться в кругу первой жены Петра Авдотьи Лопухиной (И, царицей Авдотьей заклятый,/ Достоевский и бесноватый I Город в свой уходил туман), царевича Алексея и их московских «сочувственников», как и вообще всех противниковпетровских затей (круг Софьи), с одной стороны, и отчасти среди тех русских людей «московской»ориентации, которые тысячами трудились, строя новую столицу, и там отдавали безвременно свои жизни, с другой стороны. Естественно, этот текст был преимущественноустным, но изредка он облекался и в письменную форму подметных писем или показаний, записанных под пыткой.Но все-таки у начала этого «сравнительного» петёрбург- ско-московского текста по праву стоит Екатерина II, масштабнои достаточно жестко и лично наметившаяprincipia divisionis, положенныев основание двух сравниваемыхстолиц. Это было сделано ею во французском наброске под названием «Размышления о Петербурге и Москве» (он был дополнен написаннойпо-русски инструкцией главнокомандующему Москвы П.С.Салтыкову, 1770 г.). Текст был впервые напечатан в «Сбор-

нике русского исторического общества», т. 10, СПб., 1872, 577-581; ср. также Сочинения императрицы Екатерины П. СПб., 1907, т. 12, 641-643; Записки императрицы

Екатерины И. СПб., 1907, 594-596, 651-653. Основныемысли Екатерины II сводятся к следующему:

«В старину много кричали, да еще и в настоящее время часто говорится, хотя и с меньшей колкостью, о построении города Петербурга и о том, что двор поселился в этом городе и покинулдревнюю столицу Москву.Говорят, и это отчасти верно, что там умерло несколько сот тысяч рабочих от цинги и других болезней, особенно в начале; что провинции обязаны были посылать туда рабочих, которые никогда не возвраща-' лись домой; что дороговизна всех предметов в этом городе, сравнительно сдешевизною в Москве и в других областях, разоряла дворянство и проч., что местоположение было нездорово и неприятно,и что это место менее, чем Москва,подходит для господства над Империей и что это предприятие Петра Великого похоже на предприятие Константина, который перенес в Византию престол Империи и покинулРим, причем римляне не знали, где искать свою отчизну, и, так как они не видели более всего того, что в Риме воодушевляло их усердие и любовь к отечеству, то их доблести мало-помалу падали и наконец совсем уничтожились. Я в о в с е не л ю б л ю М о с к в у , но не и м е ю

327

и н и к а к о г о п р е д у б е ж д е н и я п р о т и в П е т е р б у р г а, я стану руководиться благом Империи и откровенновыскажу свое чувство. I. М о с к в а с т о л и ц а без- д е л ь я и ее ч р е з м е р н а я в е л и ч и н а всегда будет главной причиной этого. Я поставила себе за правило, когда бываю там, никогда ни за кем не посылать, потому что только на другой день получишь ответ, придет ли это лицо, или нет; для одного визита проводят в карете целый день, и вот, следовательно, день потерян. Дворянству, которое собралось в этом месте, там нравится: это неудивительно; но с самой ранней молодости оно принимает там тон и приемы праздности и роскоши; оно изнеживается, всегда разъезжая в карете шестерней, и видит только жалкия вещи, способныя разслабить са-

мый замечательный гений. Кроме того, никогда народ не имел перед глазами больше предметов фанатизма, как чудотворныя иконы на каждом шагу, церкви, попы, мона-

стыри, богомольцы, нищие, воры, безполезные слуги в домах — какие дома, какая грязь в домах, площади которых огромны, а дворы грязныя болота. Обыкновенно каж-

дый дворянин имеет в городе не дом, а маленькое имение. И вот такой сброд разнощер-

.стной толпы, которая всегда готова сопротивлятьсядоброму порядку и с незапамятных времен возмущается по малейшему поводу, страстно даже любит разсказы об этих возмущениях и питает ими свой.ум. Ни один еще дом не забыл совсем старинное слово "дозор". [...] Не следует еще исключать из этой черты деревни, слившияся в настоящее время с этим городом, и где не правит никакаяполиция, но которыя служат притоном воров, преступлений и преступников; таковы: Преображенское, Бутырки и проч. и проч. — Петербург, надо сознаться, стоил много людей и денег; там дорога жизнь, но Петербург в течение 40 лет распространил в Империи денег и промышленности более, нежели Москва в течение 500 лет с тех пор, как она построена; сколько там народу занято постройками, подвозом съестных припасов, товаров, сколько денег они вывозят в провинции; народ там мягче, образованнее, менее суеверн, более свыкся с иностранцами, от которых он постояннонаживается тем или иным способом и т.д., и т.д., и т.д.».

Мнение Екатерины II о Москве и москвичах, разумеется, не было только ее достоянием: оно уже во второй половине XVIII в. складывалось в определенном круге, петер-

бургского общества (Екатерина только смогла увидеть эти «неудобные» и неприятные ей особенности московской жизни в свете государственных задач и планов), а с начала

XIX в. всё чаще, но вместе с тем нередко и как бы всё камернее оно обнаруживало себя • то здесь, то там. Наиболее открыто и четко отрицательное мнение о Москве заявляли бывшие «москвичи», быстро сообразившие выгоды петербургской жизни. Так, Борис Друбецкой, который «за это время своей службы благодаря заботам Анны Михайловны, собственнымвкусам и свойствамсвоего сдержанногохарактера успел поставить себя в самое выгодное положение по службе», вполне усвоил, ч т о нужно для успеха в Петербурге. «Он был не богат, но последние свои деньги он употреблял на то, чтобы быть одетым лучше других; он скорее лишил бы себя многих удовольствий, чем позволил бы себе ехать в дурном экипаже или показаться в старом мундире на улицах Петербурга. Сближался он и искал знакомств только с людьми, которые были выше его и потому могли быть ему полезны. Он л ю б и л П е т е р б у р г и п р е з и р а л М о с к в у . Воспоминание о доме Ростовых и о его детской любви к Наташе было ему неприятно, и он с самого отъезда в армию ни разу не был у Ростовых». А вот Андрей Болконский, приехав в Петербург, хотя и усвоил по необходимости его ритм, удовлетворения от этого не получал. «Первое время своего пребывания в Петербурге князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийсяв его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге. С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал четыре или пять необходимых rendez-vous в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть вовремя, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил, и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне. Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не делал».

Неуютно и как-то несколько неопределенно чувствовали себя в Петербурге и «москвичи» Ростовы. «Несмотря на то, что в Москве Ростовы принадлежали к высшему об-

328

ществу, сами того не зная и не думая о том, к какому они принадлежали обществу, в Петербурге общество их было самое смешанное и неопределенное. В Петербурге они были провинциалы, до которых не спускались те самые люди, которых» не спрашивая их, к какому они принадлежат обществу, в МосквекормилиРостовы». Лишь возвращение в Москву восстанавливало былую определенность, уверенность, привычность. То 'же случилось и с Пьером Безуховым, когда он после неприятностей с женой в дурном настроении приезжает в Москву: «Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате». Люди попроще из «москвичей», почувствовавнекоторый холодок к себе со стороны петербуржцев и свою неполную соответственность городу, его нормам и правилам, возвращаясь в родные Палестины, пытались реваншироваться. Такова история двух сестер из повести «Милочка» С.Победоносцева («Отечественные Записки», т. X, № 5-6,1845, 283-369). Одна из них — Настасья Ивановна — после замужества «пожелала жить в Петербурге [...] Петербург всегда представлялся ею такою блестящею мечтою! Это город молчания, тогда как Москва город болтовни и сплетней. Там двор, там люди, настоящий хороший вкус, изящныя манеры, совершенство; там железньш дороги, пароходы, все дива мануфактур и промышленности.Прошлая жизнь Настасьи Ивановны,неудачи на ловле женихов, насмешкиприятельниц — всё это поссорило ее с Москвой окончательно. К тому же, в Москве так любят говорить, а говорить, на московском наречии, — всёравно, что злословить [...] Воображение Настасьи Ивановны представляло ей Петербург каким-то Э л ь д о р а д о , в котором она найдет полное, совершенное счастье. Сначала, как водится, Петербург ей понравился [...]». Иное дело — Прасковья Ивановна, отправляющаясяв Петербург на крестины сына сестры. Приехав, она в первую очередь «облетала все магазины Невского Проспекта и Морских, весь Гостиный Двор», но оценку Петербургу дала, вернувшись в Москву. «Там рассказы ее о Петербурге были неистощимы. В Петербурге, видите ли, всё ей не понравилось. Невский Проспект нашла она не таким широким, как воображала; на хваленых петербургских тротуарах она то и дело спотыкалась; Летний Сад показался ей ни на что непохожим; а между петропавловским шпицом и колокольней Ивана-Ве- ликого не могло быть никакогосравнения. Где же Петербургу тягаться с Москвой! Что

против Москвы!...» (это Где жеПетербургу... стало важным элементом позиции «московского» превосходства, многократно и поразным поводам воспроизводимым и в даль-

нейшем). Строго говоря, такие высказывания трудно отнести к «анти-петербургским»: скорее они знак самолюбивого нежелания и несогласия на аутсайдерство, некая попытка преодоления комплекса хотя бы частичной неполноценности. «Петербургская» позиция по отношению к Москве в целом была высокомернее, насмешливее, предполагала свое преимущество в чем-то бесспорном и главном [впрочем, от высокомерия до комплекса иногда рукой подать; так, некий петербуржец вспоминает о чтении Цветаевой ее стихов: «Помню еще: Москва, какой огромный, странноприимный дом" [...] и еще что-то о "колокольной груди" Москвы.Во"всех этих московских мотивах даже мы, с нашими с о т р о ч е с т в а р а з в и в ш и м и с я а н т и м о с к о в с к и м и к о м п л е к с а м и , не могли не почувствовать чего-то привлекательногои милого для каждого русского человека», см. Вероника Лосская. Марина Цветаева в жизни. М., 1992, 80]. Но в русской литературе XX в. этот мотив преимущества нередко отступает

Немало таких «уколов» в сторону «московского» у Набокова (типа: «Питался он в русском кабачке, которыйкогда-то "раздраконил": был он москвич и любил слова этакие густые, с искрой, с пошлейшей московской прищуринкой». — «Отчаяние», 1936). Очень характерен в этом отношении диалог петербуржца Батенина с молодым москвичом, доктором Адамантовымв.«Одиночестве» (1929) Г.П.Блока: « — Вы из Медицинской академии? — Нет, Московского университета. — Ммм... — Не любите москви-

чей? — Нелюблю. — За чтож это? — интересуется доктор. — Да за всё. Ужасно удовлетворенные. Ужасно примирившиеся с собой. И уж хвастуны! Радушие и то хвастливое! Говор и тот хвастливый! И потом москвичучто ни дай — всё только обслюня-

вит. Ведь вот им же не понять, например, что можно итти этак где-нибудьпо Средней Подьяческой (знаете там, где Екатерининский канал таким подленьким коленцемломается), итти в дождик, в грязь, смотреть на кислые дома, дышать мокрой вонью и

329

вдруг остановиться перед всем этим... Ну, как бы выразиться? ну, в тайном что ли восторге... Да, да, в настоящем, понимаете ли, восторге, в блаженных,разрешите сказать, слезах умиления... Нет, где им понять.Да и хорошо, что не понимают. — Сталобыть,

питерские лучше? — Гм... Питерские... Слово "Питер" придуманотоже, должнобыть, у Тестова в трактире. После растягаев... Нет-с, питерские нелучше! [...]». — Ч т о москвичи понимают в Петербурге и чего они не понимают, — едва ли в компетенции Г.П.Блока, во всяком случае тогдашнего, но, оказавшись в последний период своей жизни в Москве, сам он, кажется, многое понял в ней и оставил хорошую книгу о древней Москве, как раз и обнаруживающую понимание ряда неявных и тонких деталей московской жизни.

Наконец, заслуживает внимания еще одна позиция «москвичей» по отношению к Петербургу — «протеическая», как бы беспринципноменяющаяся в зависимости от

внешних и внутренних обстоятельств, легкая подвижность. Характерный пример — письма Александра Яковлевича Булгакова, московскогопочт-директора и типичного москвича, своему брату в течение 18 дней своего пребывания в Петербурге (см. Из писем Александра Яковлевича Булгакова к его брату. 1817-1818 годы // Русский Архив,

год 38, № 9, 1900). «10 августа 1818. Я дотащился или, лучше сказать, доплыл до Петербурга, любезный брат. Что за погода, ты себе представитьне можешь [...]У заставы такой дождь пошел, что не только лошади не шли, но и люди не шли из караульной требовать подорожной. Уж климат, ай-да Петербург!... Не смотря на то, что въезжал сюда очень весело, не смотря на дурную погоду, Петербург при всей своей красоте, не имеет той п р и я т н о с т и и р а з н о о б р а з и я , которые представляет Москва. Здешняя чистота меня поразила: на улицах, как в гостиных,толькомебели не достает.

— 11-го августа. Уж для гулялыциков, как я, Петербург город единственный! [...] видя, что дождь перестал, я пошел ходить пешком; ну, вот как по паркету, и сухо, как будто не было дождя. — 20 августа 1818. П е т е р б у р г п р е к р а с е н , но т о с к а в о з ь м е т е нем ж и т ь ; время же препакостное, сыро и мокро. Здесь всес утра до ночи работают, пишут, не с кем и побалагурить [...]Очень мне хорошоу Закревского, но всё не М о с к в а [...]. •—• 25 августа 1818. Вчера ввечеру был я у Голицыной,

очень позднотам заболтался, говорил много о Москве.— 27 августа 1818. По всем вероятностям, мы выезжаем с Закревским в Четвергпоутру.Яв в о с х и щ е н и и , чтопус-

каюсь в б е с ц е н н у ю М о с к в у » .

И перед младшею столицей/ Померкла старая Москва,/ Как перед новою царицей I Порфироносная вдова — в развитие карамзинского образа Москвы: «... когда татары и литовцы огнем и мечом опустошали окрестности российской столицы и когда несчастная М о с к в а , как беззащитная в д о в и ц а , от одного Бога ожидала помощи в лютых своих бедствиях» («БеднаяЛиза»); ср. вдова: столица, царица у Пушкина при вдовица у Карамзина.

Как бы учитывая, а отчасти и упреждая этот «петербурго-центричный» (градо-цент- ричный) взгляд, Федор Глинка не без некоторого вызова занимает «деревне-центрич-

ную» позицию, причем за образом деревни легко усматривается и сама Москва, «большая деревня», по речению самих ее жителей. Нужно ли напоминать о московском пат-

сердечный, I Коренной. России град!) и, о другом «московском» стихотворении, где воспроизводятсяблизкие образы (Таков уж город наш, стохрамный,

стопалатный! I Чего там нет в Москве, для взора необъятной! I [...] I Москва —-

святой Руси и сердце и глава!), о его послесловии к книге П.Хавского «Семисотлетие Москвы» (М., 1847, послесловие Ф.Глинки носит то же название) и о многих других проявлениях его преданности Москве? Одно из таких проявлений — очерк «Город и

Деревня», сохранившийся в черновиках писателяи до сих пор неопубликованный (далее цитируется по книге: Карпец В. Федор Глинка. Историко-литературный очерк. М., 1983, 84-85). Конечно, Деревня может пониматься как любая конкретнаядеревня и как деревня вообще, так же как и Город — как всякий реально существующий город и как город вообще. Но символическое поле фрагмента дает все основания подставить

330