В.Н. Топоров - Миф. Ритуал. Символ. Образ

ся, известны и различные спецификации этого «московско-петербург- ского» сравнительного текста. Здесь можно упомянуть о трех их видах: указание некиих наиболее общих и значимых сходств и/или различий25; указание предельно конкретных и эмпирических черт, обладающих, однако, большой диагностической силой26; указание петербургскомосковских «литературных» различий и противоположностей27.

Тексты, подобные приведенным (их число легко может быть увеличено), при всей их «независимости» и «индивидуальности» их авторов,

обнаруживают между собой очень много общего — от самой идеи сопоставления и семантики сопоставляемых объектов до жанрового типа, композиционных приемов, синтаксической структуры и стилистических приемов, фразеологии и лексики, часто — в рамках этого «сравнительного» текста — сильно терминологизированнрй. Частотность лексики «локального» описания, довольно жесткий отбор «ключевых» слов, высокая предсказуемость появления в определенных местах текста и их повышенная «сигнальность», а нередко и «идеологичность», способствующая возрастанию клишированное™, — все это приводит к тому, что в ряде случаев элементы этого словаря приобретают статус классификаторов в соответствующих описаниях. Сопоставления Москвыи Петербурга достаточно многочисленны в русской литературе, и тексты, подобные цитируемым, составляют особый класс или даже жанр сравнительной дескрипции sub specie антитезы28.

Антитетичное™ Москвыи Петербурга в сопоставительных описаниях этих городов, как ни странно, лишь изредка соответствует нечто сходное в отношении писателей-москвичей (родившихся или выросших в Москве) к Петербургу и писателей-петербуржцев к Москве (последнее для обсуждаемой здесь темы менее важно; нередко существен учет отношения к Петербургу вообще писателей непетербуржцев), о чем отчасти здесь уже говорилось. Разумеется, соответствия этого рода все-таки существуют, но они обычно не связаны с Петербургским текстом и относятся к особым случаям — тексты с сильным влияниемидеологических схем, тексты с преобладанием эстетической оценки (тургеневские «Призраки») , вторичный («интеллигентский») фольклор бытового обихода2' и т.п. В действительности же отношение к Петербургу несравненно

.сложнее и многообразнее. К сожалению, о нем чаще всего судили по художественным произведениям и пренебрегали свидетельствами бытового характера, которые могли бы составить своего рода антологию. Особенно важны описания первой встречи с Петербургом — переход от не-, приязни (или равнодушия) к любви, от внешнего к внутреннему, от одностороннего к многоаспектному, от необязательных отношений к городу к захваченное™ им30, о чем также уже кое-что было сказано. Нередко противоположные чувства к Петербургу уживаются, хотя и оказываются разведеннымипо разным уровнямлли по разным жанрам. «Ты разве думаешь, чте свинский Петербург не гадок мне? что мне весело в нем жить между пасквилями и доносами» (А.С.Пушкин— Н.Н.Пушкиной. Не позднее 29 мая 1834. Спб.), как и настоятельное желание плюнуть на

271

Петербург, не отменяют поэтической декларации — Люблю тебя, Петра творенье, I Люблю твой строгий, стройный вид... Но смысловая структура особой напряженности создается тогда, когда противоположности вводятся в единый текст, что как раз характерно для Петербургского текста (ослабленный случай — столкновение реального Петербурга с городом мечты, ср. мысли Раскольникова, связанныес благоустройством Петербурга, или статью Гончарова «Идеал Петербурга»). Впрочем, и вполне реальный Петербург нередко приемлем, по-своему удобен и даже необходим при отсутствии каких-либо высоких оснований. Помимо уже приводившихся примеров ср. свидетельство писателя, которого никак нельзя упрекнуть ни в симпатиях к Петербургу, ни в привязанностях к нему: «Короче тебе скажу, что петербургская жизнь на меня имеет большое и доброе влияние: она меня приучает к деятельности и заменяет для меня невольно расписание; как-то нельзя ничего не делать, все заняты, все хлопочут, да и не найдешь человека, с которымбы можно было вести беспутную жизнь — одному же нельзя» (Л.Н.Толстой

— С.Н.Толстому, нач. 1849 г., Спб.)31. В конце концов, и на другом социальном полюсе петербургская жизнь рисовалась приемлемой и даже не без удовольствий (Что за славная столица, развеселый /вар. распрекрасный} Петербург! — пелось в лакейскойпесне). И, однако,доминантой в отношении к Петербургу, если говорить о Петербургском тексте, стала та смысловая конструкция, которая была впервые выражена Григорьевым (Да, я люблю его, громадный, гордый град, I Но не за то, за что другие; I [...] / Я в нем люблю, о нет! Скорбящею душою I Я презираю в нем иное, — / Его страдание под ледяной корой, I Его страдание больше. I [...] I Страдание одно привык я подмечать, IВ окне ль с богатою гардиной, / Иль в темном уголку, — везде его печать! I Страданья уровень единый! — «Город») и развита Достоевским.

Не ставя здесь себе целью более подробныйсопоставительный анализ Петербурга и Москвы или их образов в литературе (а традиция такого сопоставления не прекратилась и в XX веке, ср. «Москва и Петербург» (1908) А.Мертваго, «Три столицы» (1922) В.Шульгина, «Москва—Пе- тербург». (1933) Е.Замятина, «Историческая мистика Петербурга» (1993) К.Исупова — о диалоге столиц, «Петербург и Москва» (1993) М.Уварова и др.), уместно все-таки указать один ключевой пункт, в котором Петербург и Москва резко расходятся. При этом ведущим членом сопоставления в данном случае нужно считать Москву, учитывая, что образ Петербурга в Петербургском тексте во многом строитсякак мифологизированная антимодель Москвы. Речь идет о важнейшей п р о с т р а н с т в е н н о й характеристике, совмещающей в себе черты диахронии и синхронии и имеющей выход в другие сферы (вплоть до этической). Москва, московское пространство (тело), противопоставляется Петербургу и его пространству, как нечто органичное, естественжое; почти п р и р о д н о е (отсюда обилие растительных метафор в описаниях Москвы), возникшеесамо собой, без чьей-либо воли, плана, вмешательства, — неорганичному, искусственному, сугубо «культурному»,

272

вызванному к жизни некоей насильственной волей в соответствии с предумышленной схемой, планом, правилом. Отсюда — особая конкретность и заземленная реальность Москвы в отличие от отвлеченности, нарочитости, фантомности «вымышленного» Петербурга. См., с о д н о й стороны, образ города-растения («[...] Замоскворечье и Таганка могут похвалиться этим же преимущественно перед другими частями громад-

вою. [... ]Во-первых, уж то хорошо, что чемдальше идете вывглубь, тем более Замоскворечье тонет перед вами в зеленых садах; во-вторых, в нем улицы и переулки расходились так свободно, что явным образом они росли, а не делились. Вы,пожалуй, в них заблудитесь. [.., ] Но не вворотах сила, тем более что ворот, некогда действительно составлявших крайнюю грань городского жилья, давно уже нет, и г о р о д - р а с т е н и е р а з р о с с я еще шире за пределы этих ворот». Григорьев — «Мои литературные и нравственные скитальчества»)32, ас д р у г о й стороны, многочисленные примеры описания Петербурга как миража, фикции (ср.: «Мне сто раз среди этого тумана задавалась странная, но навязчивая греза: "А что как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с нимвместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото [... ]?"». Достоевский — «Подросток») и многочисленныереминисценцииэтого места; или — имитируя Андрея Белого: «В ту ночь — там, в туманных концах проспектов автомобиль сорвался с торцов, с реальностей перспектив — в туманность, в туман — потому — что Санкт-Питер-Бург — есть таин- ственно-определяемое, то-есть ф и к ц и я , то-есть т у м а н — и всеже есть камень» (Пильняк — «Повесть Петербургская, или Святой-Ка- мень-Город» и т.п.). Разница в структуре между полновесным пространством Москвы и квази-пространством Петербурга объясняет, почему в Москве живется у д о б н о33, уютно, свободно («по своей воле»), надежно (сопорой на семью, род, традицию), а в Петербурге — не по своей воле и безопорно. Учет этих различий важен не только сам по себе, но и в

сально, известную «москвоцентричность» Петербургского текста, по крайней мере, в плане некоторой эмоциональной гипертрофированности в описании петербургских реалий; в Петербургском тексте порой обна-

руживаются следы языка «московской» модели мира в виде навязывания описываемой петербургской реальности внешних по отношению к ней

критериев и оценок. Этот «московский» слой Петербургского текста имеет свое объяснение в самой истории формирования Петербургского текста (о чем см. ниже). Во всяком случае,было бы ошибкой полагать, что смысл сопоставлений Петербурга и Москвы и всего их «сопоставительного» текста только в фиксации различий, противоположностей, расхождений, которые не могут быть сняты, примирены, преодолены. Конечно, петербургско-московская антонимичность и противопостав-

273

ленность существуют и имеют свое объяснение. Но все-таки эта особенность соотношения обоих городов, безусловно важная, неслучайная и многое объясняющая, составляет — в значительной степени — поверхностный слой проблемы. Петербург vice versa Москва.— слишком бро-

ская, эффектная, «остроумная» (в барочном смысле) формулировка проблемы и, по сути дела, достаточно тривиальная смысловая конструкция,

чтобы не стать объектом определенной моды, предметом попыток разыграть заложенную в ней идею до конца, до предела, сдополнительным акцентированием, с готовностью идти на преувеличения и упрощения. Уже одно то, что Петербург как столичный град был преемникомМосквы (и это преемство было далеко не внешним фактом: оно относилось к конкретным людям, которые были «первыми» сначала в Москве, а потом и в Петербурге), что и в «петербургский» период русской истории Москва не была полностью разжалована из столиц, что — в известной степени, особенно в отмеченные периоды — Москва дублировала Петербург, а в символической сфере Москва обладала и особыми, лишь ей свойственными функциями, — все это делает оправданной постановку вопроса о том общем, ч т о объединяло Петербург и Москву. Говорить здесь об

этом нет ни возможности, ни необходимости, но все-таки стбит обозначить, что любой дуализм выдвигает проблему распределения функций между противоположными частями, самого т и п а этого распределения и — что еще важнее — проблему того целого (в глубине своей — цельноединого) , которое только и делает возможнымдуалистический тип воплощения этого «цельно-единого». И какими бы опаснымиивызывающими сожаление ни были противоречия и дисбалансы между двумя столицами, какую бы рознь, смуту и соблазн «единого» и однозначного решения вопроса они ни сеяли, в общем контекстерусскойистории, взятой.на должной глубине, оба города служили одному общему делу, в котором, однако, общее нередко затуманивалось на поверхности тем, что казалось разным или даже взаимоисключающим. Но по существу явления Петербурга и Москвы в общероссийскомконтексте, в разных его фазах, были, конечно, не столько взаимоисключающими, сколько в з а и - м о д о п о л н я ю щ и м и , подкрепляющими и дублирующимидруг друга. «Инакость» обеих столиц вытекала не только из исторической необходимости, нои из той п р о в и д е н ц и а л ь н о с т и , которая нуждалась в двух типах, двух стратегиях, двух путях своего осуществления.

II. Петербургский текст:

его генезис и структура, его мастера

Как и всякийдругой город, Петербург имеет свой «язык». Он говорит нам своими улицами, площадями, водами, островами, садами, зданиями, памятниками,людьми, историей, идеями и может быть понят 'как своего рода гетерогенный текст, которому приписывается некий общий смысл и на основании которого может быть реконструирована опреде-

274

ленная система знаков, реализуемая в тексте. Как некоторые другие значительные города, Петербург имеет и свои мифы, в частности, аллегоризирующий миф об основании города и его демиурге (об этом мифе и о его соотношении с исторической реальностью см. работы Н.П.Анциферова и Н.Н.Столпянского в первую очередь, Ло Гатто и др.). С этим мифом своими корнями связан миф о «Медном Всаднике», оформленный в знаменитой поэме Пушкина, ставшей одной из главных составных частей Петербургского текста, хотя мифологизация этой фигуры царственного Всадника началась значительно раньше. Сочетание в поэме Пушкина с и н т е т и ч н о с т и , проявляющейся, в частности, и в «компо-

зитности» ее текста, содержащего обильные явные и еще чаще неявные цитаты, реминисценции, отсылки к другим — русским и нерусским — текстам, с глубиной и с т о р и о с о ф с к о й мысли и, по сути дела, с первым опытом постановки в русской литературе темы «простого» («ма-

ленького») человека и истории, частной жизни и высокой государственной политики сделало «Медный Всадник»своеобразным фокусом, в ко-

тором сошлись многие лучи и из которого еще больше лучей осветило последующую русскую литературу. Поэма Пушкина стала некоей критической точкой, вокруг которой началась вот уже более полутораста лет продолжающаяся кристаллизация особого «под-текста» Петербургского текста и особой мифологемы в корпусе петербургских мифов. Миф «творения» Петербурга позже как бы был подхвачен мифом о самом демиурге, который выступает, с одной стороны, как Genius loci, а с другой, как фигура, не исчерпавшая свою жизненную энергию, являющаяся в отмеченные моменты города его людям (мотив «ожившей статуи») и выступающая как голос судьбы, как символ уникального в русской истории города34. Остается добавить, что, если своими истоками миф Медного Всадника уходит в миф творения города, то своим логическим продолжением он имеет эсхатологический миф о гибели Петербурга. К сожалению, до сих пор не обращали внимания или не придавали значения тому, что «креативный» и эсхатологический мифы не только возникли в

одно и то же время (при самом начале города), но и взаимоориентировались друг на друга, выстраивая — каждыйсебя — как анти-миф по отношению к другому, имеющий с ним, однако же, общий корень. Это явление «обратной» зеркальности более всего говорит о внутренней антитетической напряженностиситуации, в которой происходила мифологизация петербургских данностей.

Но уникален в русскойистории Петербург и тем, что ему в соответствие поставлен особый « П е т е р б у р г с к и й » текст, точнее, некийсинтетический сверхтекст, с которым связываются высшие смыслы и цели. Только через этот текст Петербург совершает прорыв в сферу символического и провиденциального. Петербургский текст может быть определен эмпирически указанием круга основных текстов русской литературы, связанных с ним, и соответственно хронологических рамок его35. Начало Петербургскому тексту было положено на рубеже 20-30-х годов XIX в.3<> Пушкиным («Уединенный домик на Васильевском», 1829, «Пи-

275

ковая дама», 1833 [«В такое петербургское утро, гнилое, сырое и туманное, дикая мечта какого-нибудь пушкинского Германна из "Пиковой дамы" (колоссальное лицо, необычайный, совершенно петербургский тип — тип из петербургского периода!), мне кажется, должна еще более укрепиться». Достоевский — "Подросток" ], «Медный Всадник», 1833, ср. также ряд «петербургских» стихотворений 30-х годов). Это начало, уже в 30-е годы, было подхвачено петербургскими повестями Гоголя (1835-1842) и его петербургскими фельетонами, печатавшимися в «Современнике», и лермонтовским отрывком «У графа В. был музыкальный вечер», 1839 (существенны и некоторые фрагменты «Княгини Лиговской», 1836, ср. начало романа, где задан один из сквозных мотивов Петербургского текста, многократно воспроизводимый и далее [молодой чиновник, который чуть не был задавлен гнедым рысаком, везшим Печорина, — сочетание двух тем:«задумчивости», «мечтания» среди уличной суеты и социального неравенства ], а также начало главы IV, о подверженности «странному влиянию здешнего неба» тех, кто провел свое детство в другом климате, и особенно главу VII: петербургская числовая апокалиптика, описание узкого, угловатого, грязного и зловонного петербургского двора, предвосхищающее Достоевского). 40-50-е годы — оформление петербургской темы в ее «низком»варианте — бедность, страдание, горе — ив «гуманистическом» ракурсе, первые узрения инакости города, его мистического слоя — почти весь ранний Достоевский,включая и «Петербургскую летопись» (ср.также Аполлона Григорьева, чья роль в осознании Петербурга весьма значительна — оба «Города» [Да, я люблю..., 1 января 1845г., и Великолепный град! пускай тебя иной... ,

1845-1846], «Прощание с Петербургом», 1846, проза — «виталинский» цикл и др., особенно статья о Достоевском и школе сентиментального натурализма, но и Буткова, Некрасова, авторов многочисленных повестей о «бедных чиновниках», Победоносцева, Гончарова, В.Ф.Одоевского, начинавшего несколько ранее, Соллогуба, Панаева, Дружинина, недооцененного в плане петербургской темы М.М.Достоевского и др.), Белинский, Герцен («публицистический», отчасти, «пред-историософский» образ Петербурга). 60-80-е годы — петербургские романы Достоевского (но и Григорович, Вс.Крестовский, Полонский, Писемский, Тургенев, Салтыков-Щедрин, Лесков, Случевский, Генслер, Михневич и др., из поэтов Тютчев, Надсон, Апухтин, тот же Случевский и др.). В начале XX в. — центральные фигуры Петербургского текста — Блок и Андрей Белый («Петербург»); особого упоминания в этой связи заслуживают Аиненский и Ремизов («Крестовые сестры» и др.), ср. также Коневского, рубеж,двух веков, Мережковского, Сологуба, З.Гиппиус, Вяч.Иванова, Кузмина, А.П.Иванова, старшего брата Евгения Павловича Иванова, автора повести «Стереоскоп» (1909, 1918), из числа лучших образцов петербургской гофманианы [«Эта повесть, — по отзыву Волошина, — безусловно новая и замечательная страница в области петербургской фантастики, начинающейся с «Пиковой дамы» и "Медного всадника"», см. Лица 3, 1993,5 ел. Jи др.). С 10-хгодов — Ахматова, Мандельштам,

276

несколько раньше — Гумилев (но и Б.Лифшиц, Лозинский, Зенкевич, Зоргенфрей, Скалдин, Ходасевич, Садовской и др.). В 20-е и до рубежа с 30-ми годы — прежде всего Вагинов, стихи и проза которого представляют своего рода отходную по Петербургу, как бы уже по сю сторону столетнего Петербургского текста37, но и Замятин («Пещера», «Москва— Петербург» и др.), С.Семенов («Голод» и др.), Пильняк, Зощенко, Каверин, И.Лукаш и др. И как некое чудо — гигантский шлейф, выплеснувшийся в 20-е годы и за их пределы: «петербургская» поэзия и проза Мандельштама и Ахматовой, завершающиеся «Поэмой без героя» и «петербургскими» заготовками к прозе (особо следует отметить «Беспредметную юность» А.Н.Егунова). В этом кратком обозрении не упомянуты многие другие фигуры и еще большее количество текстов, образующих как бы субстрат (или некий резерв) Петербургского текста и нередко бросающих луч света на те или иные детали его или же дополняющих уже известное новыми примерами.

Но в связи с темой Петербургского текста они не должны быть забыты, как и образы Петербурга в изобразительном искусстве, особенно в эпоху осознания и актуализации петербургской темы в начале XX в. (начиная с художников круга «Мира искусства»), ср. также «Живописный Петербург» А.Бенуа (1902), труды Г.К.Лукомского, В.Я.Курбатова и др., а в несколько ином плане и П.Н.Столпянского, И.М.Гревса (в частности, рукописныеработы 20-х гг.) и др. В связи с петербургской темой в ее мифо-символическом захвате с благодарностью должны быть отмечены имена Евгения Павловича Иванова («Всадник. Нечто о городе Петербурге», 1907) и Николая Павловича Анциферова. Эмпиричность указанного состава Петербургского текста будет в известной степени преодолена, если обозначить наиболее значительные именнов свете Петербургского текста имена — Пушкин и Гоголь как основатели традиции; Достоевский как ее гениальный оформитель, сведший воедино в своем варианте Петербургского текста свое и чужое, и первый сознательный строитель Петербургского текста как такового; Андрей Белый и Блок как ведущие фигуры того ренессанса петербургскойтемы, когда она стала уже осознаваться русским интеллигентным обществом; Ахматова и Мандельштам как свидетели конца и носители памяти q Петербурге, завершители Петербургского текста; Вагинов как закрыватель темы Петербурга, «гробовых дел мастер». При обзоре авторов, чей вклад в создание Петербургского текста наиболее весом, бросаются в глаза две особенности: исключительная роль писателей — уроженцев Москвы (Пушкин, Лермонтов, Достоевский, Григорьев, Ремизов, Андрей Белый и др.) и — шире — не-петербуржцев по рождению (Гоголь, Гончаров, чей вклад в Петербургский текст пока не оценен по достоинству, Бутков, Вс.Крестовский, Г.П.Федотов и др.; строго говоря, не-петербуржцами по рождению были и Мандельштам и Ахматова), во-первых, и отсутствие в первом ряду писателей-петербуржцев вплоть до заключительного этапа (Блок, Мандельштам, Вагинов)38, во-вторых. Таким образом, Петербургский текст менее всего был голосом петербургских писателей о сво-

277

ем городе. Устами Петербургского текста говорила Россия и прежде всего Москва. Потрясение от их встречи с Петербургом ярко отражено в Петербургском тексте, в котором трудно найти следы успокоенности и примиренности. Но не только смятенное сознание, пораженное величием и нищетой Петербурга, находилось у начала Петербургского текста. Как повивальная бабка младенца, оно принимало на свои руки сам город с тем, чтобы позже усвоить его себе в качестве некоего категорического императива совести. Именно поэтому через Петербургский текст говорит и сам Петербург, выступающий, следовательно, равно как объект и субъект этого текста (удел многих подлинно великих текстов). Одна из задач, стоящих перед исследователями Пе?ербургского текста, — определение вклада в него двух названных начал, сотрудничающих при создании этого текста.

Возможно, однако, и менее эмпирическое описаниесущности Петербургского текста. Вдругой работе было показано, какими чертами «Преступление и наказание», как и некоторые другие произведениярусской литературы, включаются в Петербургский текст. В этой части уместно поэтому ограничиться лишь некоторыми дополнительными соображениями о природе этого текста.

Первое, что бросается в глаза при анализе конкретныхтекстов, образующих Петербургский текст, и на чем здесь нет надобности останавливаться особо, — удивительная б л и з о с т ь друг другу разных описаний Петербурга как у одного и того же, так и у различных (но — и это особенно важно — далеко не у всех) авторов, — вплоть до совпадений, которые в другом случае (ноникак не в этом) могли бы быть заподозреныв плагиате, а в данном, напротив, подчеркиваются, их источникине только не скрываются, но становятся именно тем элементом, который прежде всего и включается в игру. Создается впечатление, что Петербург имплицирует свои собственные описания с несравненно большей настоятельностью и обязательностью, чем другие српоставимые с ним объекты описания (напр., Москва), существенно ограничивая авторскую свободу выбора. Однако такое е д и н о о б р а з и е описаний Петербурга, созда-

ющее первоначальные и предварительные условия для формирования Петербургского текста, по-видимому, не может быть целиком объяснено ни сложившейсяв литературе традицией описания Петербурга, ни тем, что описывается один и тот же объект, а описывающийпользуется имеющимися в его распоряжении «штампами». Во всяком случае единство описаний Петербурга в Петербургском тексте не исчерпываетсяисключительно климатическими, топографическими, пейзажно-ландшафтны- ми, этнографически-бытовыми и культурнымихарактеристикамигорода (в отличие, напр., от описаний Москвы от Карамзина до Андрея Белого, не образующих, однако, особого «московского» текста русской литературы). Нужно думать, что предварительные условия формирования Петербургского текста должны быть дополнены некоторыми другими, чтобы текст стал реальностью. Главное из этих других условий — осознание (и/или «прочувствование-переживание») присутствия в Петер-

278

бурге некоторых более глубоких сущностей, кардинальным образом определяющих поведение героев с т р у к т у р , нежели перечисленные выше. Эта более глубокая и действенная структура по своей природе с а к р а л ь н а , и она именно определяет сверх-эмпирические высшие смыслы, то пресуществление частного, разного, многого в общее и цель- но-единое, которое составляет и суть высших уровней Петербургского текста (о «сакральном» см. далее). Тайный нерв единства Петербургского текста следует искать в другом месте. Подобно тому, как, напр., в тексте «Преступления и наказания» мы «вычитываем» (=формируем)'некие новые тексты (как подтексты) или как на основаниивсей петербургской прозы Достоевского строим единый текст этого писателя о Петербурге, точно так же можно ставить перед Собой — применительно к Петербургу — аналогичную задачу на всей совокупности текстов русской литературы. Формируемые таким образом тексты обладают всеми теми специфическими особенностями, которые свойственны и любому отдельно взятому тексту вообще и — прежде всего — с е м а н т и - ч е с к о й с в я з н о с т ь ю . В этом смысле кросс-жанровость, кросс-тем-

здесь толковании, но, напротив, помогают этому снятием ограничений как на различие в жанрах, во времени создания текста, в авторах (в этих «разреженных» условиях единствообеспечивается более фундаментальными с точки зрения структуры текста категориями). Текст един и связан (действительно, во всех текстах, составляющих Петербургский текст, выделяется ядро, которое представляет собой некую совокупность вариантов, сводящихся в принципек единомуисточнику39), хотя он писался (и, возможно, будет писаться) многими авторами, потому что он возник где-то на полпути между объектом и всеми этими авторами, в пространстве, характеризующемся в данном случае наличием некоторых общих принциповотбора и синтезированияматериалов, а также задач и целей, связанных с текстом. Тем не менее единство Петербургского текста определяется не столько единым объектом описания, сколько м о н о л и т н о с т ь ю (единствои цельность) максимальной смысловой установки (идеи) — путь к нравственному спасению, к духовному возрождению в условиях, когда жизнь гибнет в царстве смерти, а ложь и зло торжествуют над истиной и добром. Именноэто единствоустремленияк высшей и наиболее сложно достигаемой в этих обстоятельствах цели определяет в значительной степени единыйпринцип отбора «субстратных» элементов, включаемых в Петербургский текст. В этом контексте стоит обратить внимание на высокуюстепень типологического единства многочисленных мифопоэтических «сверхтекстов» (текстов жизни и смерти, «текстов спасения»), которые описывают сверхуплотненную реальность и всегда несут в себе трагедийное начало, подобно Петербургскому тексту от «Медного Всадника» до «Козлиной песни» (rpaywdia, трагедия). Участие этих начал в Петербургском тексте, может быть, четче всего объясняет различие между темами «Петербург в русской литерату-

279

ре» и «Петербургский текст русской литературы». Хотя единствоустремления, действительно, в значительной степени определяетмонолитность Петербургского текста, нет необходимостипреувеличиватьее значение. В любом случае Петербургский текст — понятиеотносительное и меняющее свой объект в зависимости от целей, которые преследуются при операционном использовании этого понятия40. Уместно обозначить крайние пределы его, внутри которых обращение к Петербургскому тексту сохраняет свой смысл: теоретико-множественная сумма признаков, характерных для произведений, составляющих субстрат Петербургского текста («экстенсивный» вариант), и теоретико-множественное произведение тех же признаков («интенсивный» вариант). В этих пределах только, видимо, и имеет смысл формировать Петербургский текст русской литературы (следует, однако, заметить, что конкретно оба обозначенных предела могут сдвигаться при условии включения в игру новых текстов, подозреваемых в принадлежности к Петербургскому тексту).

Необходимо также отметить, что единство Петербургского текста не в последнюю очередь обеспечивается и единым «локально»-петербург- ским словарем, представление о котором в общих чертах можно получить далее. Этот словарь задает языковую и предметно-качественную парадигму Петербургского текста, а поступая в распоряжение синтаксиса, словарные элементы заполняют имеющиеся схемы развертывания синтаксических структур, что уже выводит к нарративным пред-мотив-

ным построениям. Словарь же задает и семантическое пространствоПетербургского текста — как «ближнее», эмпирическое, так и «дальнее», сферу последних смыслов и основоположных идей.

Подводя предварительные итоги рассмотрению понятия Петербургского текста, нужно сказать — с известным заострением, помогающим уяснить основной принцип, который определяет сложение и функционирование этого текста, — следующее. Петербургский текст есть текст не только и не столько через связь его с городом Петербургом (экстен-

характер, проявляющийся в его в н у т р е н н е й структуре (интенсивный аспект). Если бы все элементы Петербургского текста («объектный» состав, «природные» и «культурные» явления, «душевные» состояния) и все связи между этими элементами были закодированыс помощью некоего набора символов (чисто условных, т.е. не отсылающих к «содержательному») и если бы семантика текста оставалась неизвестной, то все-, таки сам набор элементов, связей был бы ясен. Более того, при остающейся «неинтерпретируемости» текста в отношении его содержания с известной вероятностью вырисовывались бы лейтмотивы текста (не говоря уж о весе отдельных элементов в целом текста). Несомненно, можно было почувствовать некие тенденции, сгущение напряженности, остроту или «расслабление, синкопы, по которым можно было бы судить об «абстрактно-содержательных» ореолах текста, о трагических и/или зйфорических ритмах его, о распределении некоей внутреннейэнергии-

280