В.Н. Топоров - Миф. Ритуал. Символ. Образ

надежное укрытие оказывается ловушкой. В н е ш н е е п р о - с т р а н с т в о (кроме канцелярии, которая была надежной, но после рассказов Зиновия Прокофьевича и Зимовейкина потеряла в сознании

Семена Ивановича черты устойчивости и гарантированности) к р а й н е н е н а д е ж н о , опасно, беспокойно, его динамика всегда не в пользу Прохарчина. Это пространство, данное в бредовом видении героя, не имеет отчетливого членения; его части можно как-то охарактеризовать, лишь оказавшись в них; никакое предсказание о соседнем участке не может считаться достоверным. Само пространство заполняется огромной, густой и всё у в е л и ч и в а ю щ е й с я «подобной змею» толпой, шумом, гулом, громом, криками и слезами125. Здесь всё плохо, страшно, чревато гибелью. Прохарчин бежит, задыхаясь; его преследуют, ему грозят, бьют его. Наступает гибель в огне — йотфсыотг, и в этом месте сон переключается в явь: пожар трансформируется в горение головы, горячку, а герой, вышедший из дома и прошедшийиспытание огнем, оказывается на пути к возрождению, но уже нравственному. Подобно тому, как укрытие и богатство обернулись смертью, так внешнее пространство, опасность, риск, смерть приблизили героя к спасению. Жизнь смертная, подобная смерти, и смерть, открывающая путь к новой жизни, — вот то пространство, на котором разыгрывается драма прохарчинского существования. Именно здесь происходят обмен основнымиценностями, их переоценка. Порубежная ситуация между жизньюи смертью, место, где они сливаются, чтобы дать -начало новому рождению, отмечены пожаром1 2 6 . Тот пожар, который Семен Иванович наблюдал в последний раз сЗимовейкиным, обрел в его бредовых грезах черты стихийности, космичности, универсальности. Пожар завершается большим дождем1 2 ^, а вся ситуация начинает тяготеть к тем фольклорным и мифологическим схемам, в которых подчеркивается противопоставление огня и воды, их взаимная борьба-слияние, испытания, преодолеваемые героем. И гибель и возрождение Прохарчина совершаются «per pyrosium et cataclysmum». И отблеск их лежит на всем, всему придавая значение, выходящее за рамки обыденности (лысыйгосподин, лысая девка, от свечи которой сгорел дом, Кривой переулок, мельканье «разных странных лиц» и т.п.).

В самых общих чертах описанная здесь схема предполагает наличие в ней мотивов греха (прегрешения, вины), наказания огнем и/или водой, смерти-возрождения, позволяющей перейти от безблагодатного, экстенсивного, косного богатства, которое только охраняют,но им не пользуются, к динамичному, активному, всё увеличивающемуся благу, которое не пребывает втуне. Эта схема, все мотивы которой порознь представлены в «Господине Прохарчине» и даже соответствующим образом упорядочены, может считаться вариантом описанного в другом месте о с н о в н о г о мифа — о Громовержце, наказывающем своих детей, обычно с е м е р ы х (или сына, или жену) огнем и водой (молния, гроза) , свергающем их на землю, расчленяющем их на части, из которых возрождается новая жизнь и новое многократно возросшее богатство.

151

Некоторые варианты этого мифа, широко представленные в фольклорных традициях, излагают мотив пожара Дома, в котором горят дети

(иногда по вине матери), причем один из них, младший, иногда спасается. Образ пожара в рассказе, как и его варианты (пожар «дома, где г о р е л и у него (=у старика) жена , д о ч к а и тридцать С'полтиною денег»; бедная баба с костылем, которую выгнали ее дети, на пожаре, где вокруг нее летают искры и головешки; лысая девка, запалившая от свечки чулан и сжегшая дом, и т.п.), все время подводит читателя в соблазнительную близость к самым тонким деталям основного мифа. В бреду же Прохарчину является образ лысого чиновника с с е м е р ы м и детьми, перед которыми Семен Иванович впервые испытывает чувство вины: они голодны, им нечего есть, они могут погибнуть128 (ср. мотив «Нас семеро» Вордсворта, популярный в России в это время).

В этом контексте незаметно формируется слой, где грешный, наказанный и отверженный Прохарчин, один среди семерых находящий путь к спасению, может рассматриваться как дальняя трансформация образа младшего сына Громовержца129. И образ Устиньи Федоровны, чьим фаворитом был Прохарчин, также приобретает отчетливо мифологизирующую направленность130. Само имягероя — Семён Иванович — допускает некоторые мифологические ассоциации131. Не касаясь здесь вопроса о семантических импульсах и эмоциональном ореоле этого имени в русской ономастической традиции, где есть установка на осмысление имени, можно отметить две основные линии в мифопоэтической истории этого наименования. С о д н о й стороны, Семён обозначает героя мелковатого, незначительного, непредставительного, часто неудачливого, сомнительного, иногда смешного (между прочим, и в силу ассоциаций

эротического толка132); Сёма, Сеня, Сенька вполне отвечают этим характеристикам. Вместе с тем Семён — это не предел мизерности и падения, это скорее знак нижне-среднего уровня. В общем Семёны у Достоевского (а он испытывал определенное пристрастие к этому имени и употреблял его в достаточно точно очерчиваемых пределах) соответствуют этим характеристикам. Иногда они несколько усиливаются удвоенными формами имени Семён Семёнович (их у Достоевского несколько) или именем с отчеством Иванович (Семён Иванович, где совершенно нейтральное отчество может рассматриваться как указание на отца вообще или даже как некий принудительный детерминатив, указывающий, что по признаку принадлежности ответ дай) .С д р у г о й стороны, имя Семён, напротив, сохраняет отчетливые и положительные мифологические ассоциации. У старика три Сына, младший — Семён, он умеет превращаться в оленя, зайца, птицу (животные, приурочиваемые к мировому дереву), женится на Марье-царевне (Афанасьев, № 259)133; с е м ь Семёнов (Симеонов) добывают-для царя невесту (№ 145-147,561 и др.), причем младший из Семёнов особенно удачлив; иногда эта удачливость основана на сомнительных качествах героя, ср. № 145: «В одном месте у мужика была сель сынов, семь Семенов... Он (=царь) ее и спросил, за кого она хочет выйти? Царевна говорит: «За того, кто меня

152

в о р о в а л!» — ...А вор Сенька134 был бравый детина, царевне приглянулся». Возможно, что звуковое подобие семь и Семен способствовало введению имени Семен в известный мотив, преобразующий историю семи детей Громовержца (ср. Семен: семена, семя). Как бы то нибыло, наличие двух рядов характеристик, связанных с именем Семен, как и случаи их сочетания в одном образе и/или одном мотиве, показательно. Ононебезразлично и для толкования бедного богача Семена Ивановича Прохарчина.

Архетипический слой «Господина Прохарчина», конечно, и обширнее и глубже, чем то, что здесь о нем сказано. Онвездесущ и поэтому обнаруживается повсюду, где трепет и дрожь Семена Ивановича отражают личную драму Достоевского. Сугубо личное содержание рассказа, укладывающееся в рамки бесконечно варьирующихся исходных схем, и определило мощность архетипического слоя и обилие мифопоэтических связей. Стихия марионеточности, о которой говорилось выше, почти незаметный обмен местами между зрителями и лицедеями в ходе рассказа создают ту ситуацию'игрового круговорота, когда облегчается проникновение в глубины этого архетипического слоя.

* **

«Литературно-цитатный» слой в «Господине Прохарчине» обширен, богат примерами весьма разнородногохарактера, которые и на фоне всего рассказа, и в отношениидруг к другу не сбалансированы, иногдадаже нарочито раздерганы1 $5, подчеркнуто беспринципныи создают атмосферу некоторойэксцентричности, стилистическойнескромности, резковатости, чего-то раздражительно-беспокойного.Двуликость,двунаправ- ленность («и нашими вашим») рассказчика,его лицедейство, иногда откровенное кривляньеи срывы, может быть, особенно полно отражаются как раз в зтом слое. Трудно сказать с определенностью, насколько автор контролировал в этом отношении рассказчика, но похоже, что именно здесь они часто шли нога в ногу, почти сливаясь друг с другом. Вовсяком случае, нигде больше — ни до «Господина Прохарчина», ни после него — такого «литературно-ассоциативного» хаоса («беспредела») не встречается. К сожалению, этот хаос в тексте не расчленен и не упорядочен в литературоведческих работах, хотя отдельные наблюдения частного характера делались уже раньше. Не претендуя на выполнение этой работы, можно все-таки предложить предварительную стратификацию с указанием основных ее пластов и соответствующих примеров.

Уже Белинский, имея в виду гоголевское влияние, советовал Достоевскому соблюдать чувство меры и в этой сфере. «Мыне говорим уже о замашке автора часто повторять какое-нибудь особенно удавшееся ему выражение... и тем ослаблять силу его впечатления; это недостаток вто-- ростепенный и, главное, поправимый. Заметим мимоходом, что у Гоголя нет т а к и х повторений » («Взгляд нарусскую литера-

153

туру 1846 года»). Действительно, «замашка» Гоголя была усвоена Достоевским настолько, что в молодые годы она пускалась в ход и за пределами того, что было характерно для поэтики Гоголя. Впрочем, критик не учел, что подражанием не исчерпывалось использование приемов гоголевского стиля. В подражании ссамого начала уже были заметны следы обыгрывания, излишнего «педалирования», утрирования и даже отталкивания и отчуждения. И вот этот второй компонент, сначала неразделимо слитый с подражанием в чистом виде, современем — через стадию омонимии (и то, и то), двусмысленности136 — набирал силу и вскоре стал преобладающим, решающим и достаточно категоричным. В «Госпо-

дине Прохарчине» этот процесс высвобождения еще далек от завершения, и гоголевский пласт, вопреки одному недавнему утверждению, несомненно, наиболее обилен в рассказе.

Не говоря об очень большом количестве мест, где так или иначе видна гоголевская «замашка» (ср.выше о реализации метафор), и о «гоголевских» именах137, следует назвать лишь основные реминисценции из Гоголя, предполагающие конкретные образы в конкретных произведениях.

к о ф и и» («Нос»); к этому же ядру присоединяются и другие параллели: Прохарчин «съедал в меру с и т н о г о с л у к о м » (242)138 при—

«Сегодня я, Прасковья Осиповна, не буду пить кофий..., а вместо того хочется мне с ъ е с т ь горячего х л е б ц а с л у к о м » («Нос»); или,намекая на основной мотив «Носа»: «— Ты, ты, ты глуп! — бормотал Семен Иванович, — нос о т ъ е д я т , самс х л е б о м с ъ е ш ь , не заметишь...» (255); или,наконец, предаваясь излюбленному обыгрыванию

самого слова: « уже весь нос покраснел... за игрой в носки...» (248). Мотив жестокой шутки сожителей над Прохарчиным, неуместность

которой становится очевидной (приготовление «золовки»), продолжает тот эпизод «Шинели», который завершается словами Башмачкина: «оставьте меня, зачем вы меня обижаете?»; а описание транса Прохарчина, когда онставит «жида» на бумаге (245-246), — соответствующее место в «Шинели», о чем, может быть, напоминает дальнейшее — «собственноручно снял ш и н е л ь , надел, вышел» (246). Ср. также мотив Прохарчина, испугавшего «самого Демида Васильевича», в связи с местью Башмачкина значительному лицу139.

Сцена, когда из тюфяка выпадает сверток с целковиками (идалее — как растет куча монет), в «Господине Прохарчине» ориентирована на описание того, как Чартков обнаруживает упавший «с глухим звуком» сверток с червонцами («Портрет»; ср.:«Что-то тяжелое, звонкое хлоп-

154

нулось об пол», 260, у Достоевского). Общий колорит сцены в обоих случаях вызывает рембрандтовские ассоциации.

То здесь, то там разбросаны явные и более косвенные переклички с отдельными местами из «Мертвых душ». Сюда нужно отнести «плюшкинскую» тему в целом, совпадение в ключевых словах («дрязг», хлам, дрянь, ветошь и т.п.), связанных с этой темой; пожелание Прохарчина, чтобы Зиновию Прокофьевичу отрубили ногу и надели деревяшку, и потом началось бы его мытарство, в сопоставлении с историей капитана Копейкина (стоит напомнить, что Зиновий Прокофьевич стремится попасть в гусарские юнкера); мотив «пострадал за правду» (Зимовейкин и Чичиков); фразеология («устремив... полныеожиданиялица», 252) и т.п.

Даже «Ревизор» откликнулся в рассказе несколькими деталями. Причитания Устиньи Федоровны, сетующей на обман («Ах, греховодник, обманщик такой! Обманул, надул ойроту!...», 262), апеллируют к заключительным монологам Городничего, а «"Эге-ге-ге!" — сказал Ярослав Ильич» (260) отсылает к «"Э!" — сказали мы с Петром Ивановичем».

Пушкинский пласт, на значение которого недавно специально указывалось (пожар,пугачевские ассоциации,ср.: В.А.Туниманов), вероятно, несколько преувеличен. Но его конкретныеотражения неожиданны и интересны. Пока из наиболее достоверных примеров указывалось только описание покойного Прохарчина: «Правый г л а з о к его был как-то п л у т о в е к и п р и щ у р е н ; к а з а л о с ь , СеменИванович хотел что-то сказать, что-то сообщить весьма нужное...» (262-263), со-

п р и щ у р и в а я одним г л а з о м » («Пиковая дама»)140. Кажется, можно прибавить еще одну,довольно развернутуюпараллель. Фрагмент «Господина Прохарчина» — «Прохарчин бежал, бежал, задыхался... рядом с нимбежало тоже ч р е з в ы ч а й н о м н о г о л ю д е й , и все они побрякивали с в о и м и в о з м е з д и я м и ...Т о л п а густела-густела

...господин Прохарчин вдруг п р и п о м н и л , что мужик — тот самый извозчик, которого он ровно пять лет назад надул бесчеловечнейшим образом... Отчаянный господин Прохарчин хотел говорить, к р и ч а т ь , но голос его замирал. Ончувствовал, как вся р а з ъ я р е н н а я толпа обвивает его... давит, душит. Он сделал невероятное у с и л и е и

проснулся ... » (250—251) — и ситуационно и словесно приближается к сходному описанию (тоже во сне) из «Гробовщика»: «Комната п о л н а была м е р т в е ц а м и... Всеони, дамы и мужчины, о к р у ж и л и гробовщика с п о к л о н а м и и п р и в е т с т в и я м и... В эту минуту маленький скелет продрался сквозь т о л п у и приближился к Адриану...

«Ты не узнал меня, Прохоров, — сказал скелет. — П о м н и ш ь ли отставного сержанта гвардии Петра Петровича Курилкина, того самого, которому, в 1799 году, ты продал первыйсвой гроб — и еще сосновый за дубовый?» С сим словом мертвец простер ему костяные объятия — но Адриан, собравшись с с и л а м и , з а к р и ч а л и оттолкнул его... Меж-

155

ду мертвецами поднялся ропот негодования; ...пристали к Адриану с бранью и угрозами... Наконец о т к р ы л он глаза...» Сходная композиционная роль этих отрывков (сцена возмездия за обман, оказывающаяся сном лишь после того, как он закончен) также говорит, видимо, в пользу известной нарочитости этой реминисценции (ср. проницательный анализ этого эпизода в книге С.Г. Бочарова «О художествен-

ных мирах» ,(М., 1985, 62—66) в разделе «О смысле "Гробовщика"»). Впрочем, общая ориентированность на «литературность», на некие «образцы» — очевидные и мнимые — сама по себе объясняла бы некоторые совпадения и невольные предвосхищения. Так, описание покойного Прохарчина в финале рассказа («Он теперь п р и т и х н у л, к а з а л о с ь . . . В л и ц е его появилась к а к а я - т о г л у б о к а я д у м а... с таким значительным видом, которого никак н е л ь з я б ы л о бы п о д о з р е в а т ь при ж и з н и...Онкакбудто быпоумнел...; к а з а л о с ь , Семен Иванович х о т е л ч т о - т о с к а з а т ь , ...объясниться... И как б у д т о бы с л ы ш а л о с ь...», 262-263) самым неожиданным образом близко имитирует известное описание Пушкина в гробу, сделанное В.А.Жуковским в письме Сергею Львовичу Пушкину от 15 февраля 1837 года и в соответствующем стихотворении. Ср. составной текст: «(Он лежал без движенья...). Никогда на э т о м л и ц е я не в и д е л н и ч е г о п о д о б н о г о ...но что выражалось н а его лице, я сказать словами не умею... (в жизни такого I Мы н е видали на этом лице...). Это небыло выражение ума...какаято г л у б о к а я ...м ы с л ь на нем развивалась, что-то похожее навидение, на какое-то полное, г л у б о к о е ...знание (Но какою-то мыслью, глубокой, высокою мыслью/ Было объято оно.*.;

...м н и л о с я мне, что ему...) ...мне все х о т е л о с ь у него с п р о с и т ь : что в и д и ш ь , друг? (и спросить мне хотелось:

что видит ь?...) ...» Описание Жуковского оставалось Достоевскому неизвестным, но оно достаточно близко воспроизводится в рассказе, с несколько диссонирующим эффектом, который еще более усиливается от присутствия в непосредственном соседстве отсылки к основному образу двух стихотворений Державина «Ласточка» и «На смерть Катерины Яковлевны...» (жены поэта) — «домовитой ласточки». Ср.: «... этот вне-

запно остывший угол можно было бы весьма удобно сравнить поэту с разоренным гнездом «домовитой» ласточки» (262), с последующим «ужесточением»: «все разбито и истерзано бурею, убиты птенчики141 с

матерью и развеяна кругом их теплая постелька из пуха, перышек, хлопок...»

Наконец, изучая «набивную» структуру «литературно-цитатного» слоя, необходимо помнить как об автореминисценциях (ср.отчасти Приложение II и замечания о Прохарчине в связи с Раскольниковым, Аркадием Долгоруким и др.), так и о предвосхищениях тем, мотивов, образов, языковых и стилистических ходов, полнее развернутых в поздних произведениях Достоевского. Помимо ряда важных примеров, приведенных В.А.Тунимановым, можно назвать еще такие, как мотив кра-

156

жи новых р е й т у з (247) в связи с тем же мотивом, легшим в основу сюжета «Честного вора»; образ Ярослава Ильича, вошедший,видимо,из замысла «Повести о сбритых бакенбардах», при том, что в «Хозяйке» Ярослав Ильич отпустил себе бакенбарды; образ бедной, лишившейся всего бабы на пожаре как параллель «погорелым матерям» в «Братьях Карамазовых» (из сна Мити); подступ к образу-символу Наполеона; мотивы толпы, давки, тесноты, шума, скандала14^, пожара и т.п.; образысимволы и образы-эмблемы (ср. марионеток) и многое другое143.

Чреватость рассказа «чужими» элементами или такими, которые имитируют их с разной степенью точности, определяет редчайшую для текста такого объема разнонаправленность и многоадресность. В диахроническом плане, учитывающем дальнейшее развитие литературы, оказывается, что эти свойства имеют и еще одно направление — в будущее,

где они находят себе новые точки приложения, в частности, в поздних произведениях Достоевского. Такая «отзывчивость» текста в будущем обратным образом определяет особую нарочитость, умышленность текстовой структуры «Господина Прохарчина». Если читатели, критики и исследователи не поняли всей сложности синтетического построения рассказа и сам рассказ был расценен как творческая неудача, то сейчас едва ли можно сомневаться в том, что перёд нами гениальный эксперимент, давший начало нескольким линиям и в последующем творчестве самого Достоевского, и в развитии русской прозы вообще.

ПР И Л О Ж Е Н И Е I:

Овозможном круге биографических ассоциаций «Господина Прохарчина»

Зная, в каких условиях писал Достоевский свой рассказ (разрыв с Белинским, Панаевыми и др.)144, и соглашаясь с тем, что в нем, действительно, содержится «затаенно-мучительный ответ гения на "шуточки" своих литературных недругов»145, предусмотрительный исследователь, не пренебрегающий и почти микроскопическими намеками, может пойти еще дальше, а именно, — допустить сопоставление сожителей Прохарчина с тем кругом, который осмеивал Достоевского146, едко поддразнивал его, доведя его до состояния нервного потрясения, начинающейся психической болезни147. Более того', зная, что Достоевский не пропустил ни одного случая, чтобы не отразить в своих произведениях (после глубокой переработки) его личные конфликты с литераторами, особенно перенесенные от них обиды148, было бы совершенно невероятнопредположение, что именно в этом, самом первом и самом болезненном случае, писатель уклонился от обычной для него психотерапии через художественное объективирование конфликта. Разумеется, предполагаемое сопоставление должно пониматься только как возможность, как принципиально неполное (частичное) ассоциирование, не допускающее дальнейших экспликацийиз самого факта отождествления двух совокупностей в

157

заданном отношении. Следовательно, сопоставление становится реальностью лишь на некоем психологическом уровне, и исследователь может считать, что ему повезло, если этот психологический уровень так или иначе (и уж непременно в искаженном виде) проступает в самом художественном тексте.

Если эти рассуждения оправданы хотя бы отчасти, возникает соблазн сопоставления двух схем — развенчания «фаворита» Прохарчина, не оправдавшего ожиданий своих «сочувствователей», и падения Достоевского, сразу же после «Бедных людей» попавшего в любимцы Белинского, но вскоре разоблаченного и затравленного теми же «сочувствователями»149. Оказалось, что Достоевскиц, подобно Семену Ивановичу,потерпел фиаско, проигрался, п р о х а р ч и л с я1^ хотя и знал, что «сочувствователи» обманулись в нем, не нашли у него главного («придет время, что и вы заговорите»), ср. последние слова Прохарчина:«а ну как этак, того, то есть оно, пожалуй, и не может так быть, а ну как этак, того, и не умер — слышь ты, встану, так что-то будет, а?» (263), более объясняемые общей схемой, нежели отношением элементов внутри рассказа.

В рамках этой схемы описание жильцов Устиньи Федоровны, составлявших (за исключением одного Прохарчина!) единую компанию, могло бы быть пародийным изображением кружка Белинского (отсюда — и многочисленные переклички с описанием этого кружка в памфлете Некрасова «Как я велик!», ср. особенно 472—473) — «Заметим здесь, что все до единого из новых жильцов Устиньи Федоровны жили между собою

п р е ф е р а н с и на б и к с е151; любили под веселый час все вместе гурьбой н а с л а д и т ь с я , как говорилось у них, шипучимимгновениями жизни; любили иногда тоже п о г о в о р и т ь о в ы с о к о м152, и хотя в последнем случае дело редко обходилось без с п о р а , но так как предрассудки были из всей этой компании и з г н а н ы , то взаимное согласие в таких случаях не нарушалось нисколько... Но всем этим людям Семен Иванович был как будто не т о в а р и щ . Зла ему, конечно,никто не желал, тем более что все еще в с а м о м н а ч а л е у м е л и о т д а т ь Прохарчину с п р а в е д л и в о с т ь и решили, словами Марка Ивановича, что он, Прохарчин, человек хороший и смирный,хотя и

собственного воображения. Мало того, хотя лишенный таким образом собственного своего воображения, господин Прохарчин ф и г у р о ю своей и м а н е р а м и154 не мог, например, никого поразить с особенно выгодной для себя точки зрения (к чему любят придраться насмешники)^5, HQ и фигура сошла ему с рук, как будто ни в чем не бывало... Итак, если Семен Иванович не умел уживаться с людьми, то единственно потому, что был сам во всем виноват» (241),156. Даже отказ Прохарчину в с о б с т в е н н о м в о о б р а ж е н и и находит анало-

158

гаю в высказываниях Белинского о Достоевском, прежде всего — как раз в связи с этим рассказом: «... не вдохновение, не свободное и наивное творчество породило эту странную повесть, а что-то вроде... как бы это сказать? — не то умничанья, не то претензии...»157. Нужно полагать, что «не вдохновение, не свободное и наивное творчество» и обозначает в устах Белинского отсутствие воображения, его недостаток. Поверхностная и потому мнимая несбалансированность основных заключений приведенного выше отрывка (Прохарчин вс.ем хорош — верный, не льстец, хороший, смирный /о недостатках ничего конкретного не сообщается/

— и ему отдают справедливость, но при всем том, если он «не умел уживаться с людьми, то единственно потому, что был сам во всем виноват») может быть объяснена только допущением необходимостииронического взгляда на эти заключения, своего рода переадресовки иронии, «насмешки» от Прохарчина к его сожителям158. Сама фигура рассказчика в данном случае определяет себя принадлежностью или близостью к сожителям, а не к Семену Ивановичу. Поэтому почти всегда сообщения рассказчика о Прохарчине требуют особой упреждающей поправки, как и характеристики, даваемые рассказчиком сожителям Прохарчина. Эти последние характеристики, выдержанные в спокойном,доброжелательном, достойном по в и д и м о с т и тоне, апеллируют к чуть ироническому (cum grano salts), несколько снижающему перетолкованию их со стороны читателя. Повторение этих характеристик еще более заостряет внимание на возможной их мнимости15^ или даже «обратности», противоположности их тому, что они обозначают. В этом отношении показательно, что Прохарчин дает своимсожителям характеристики (в развернутом виде), которые как раз п р о т и в о п о л о ж н ы характеристикам тех же лиц, принадлежащим рассказчику (ср. «ругательские» обращения Семена Ивановича к Марку Ивановичу, Зиновию Прокофьевичу и отчасти к Зимовейкину160). Следовательно, нарочито положительные характеристики «сочувствователей», построенные рассказчиком так, что закрадывается сомнение в их положительности, соотносимыс «ругательствами» ни в чем не сомневающегося Прохарчина. Если предположение о биографическом подслое рассказа верно, то нельзя не признать и новым и остроумным прием передачи Достоевским своих обид, недовольств, упреков в адрес «сочувствователей» своему бесконечно сниженному двойнику ad hoc Семену Ивановичу Прохарчину, перерабатывающему то, что мог бы высказать Достоевский, в поношения и брань.

Описание жильцов Устиньи Федоровны, сама нарочитость их фамилий (или имен)161, «умышленность» того, что они говорят, — всё это де-

лает весьма вероятным предположение, что при создании этих образов творческому сознанию писателя предносились некие реальные лица1^, попытка определения которых в рамках принимаемойсхемы не может считаться исключенной, хотя в этой работе автор не берет на себя смелость предлагать сколько-нибудь настоятельного решения. Тем не менее, уместно обратить внимание на некоторые частности. Так, вводимые автором в едином кортеже, как бы в нарочитом сгущении, еще более

159

подчеркиваемом отсутствием (как правило) дифференцирующих характеристик, фамилии Оплеваниев, Преполовенко, Океанов163 довольно однообразны в звуковом отношении (актуализация консонантного ядра n-н-в или п-в-н). Стоит напомнить об особой нелюбви Достоевского к И.И.Панаеву, которого к тому же он не уважал (в отличие от других членов кружка Белинского) и как писателя (помимо некоторых данных мемуарного характера см. «Скверный анекдот»: «— Новый сонник-с есть-с, литературный-с. Я им говорил-с: если господина П а н а е в а во сне увидеть-с, то это значит кофеем манишку залить-с ... Молодой человек... до невероятности был рад,что рассказал про господина П а н а е- в а». V, 22, ср. 355)164. В этом контексте нуждается в анализе и образ Устиньи Федоровны, оставшийся вне внимания исследователей, если не

считать отсылок к Федоре, хозяйке Макара Алексеевича Девушкина. Осталось не замеченным, что среди образов «хозяек» в литературе того

времени она не нейтральна, а особо отмечена чуть-чуть игривым, слегка ироническим отношением автора при том, что, как и в подавляющем

большинстве повестей о бедном чиновнике, образ «хозяйки» не включен, строго говоря, в сюжет как некий автономный элемент; скорее, этот образ относится к числу принудительных элементов, из которых строится рамка, охватывающая данный сюжет. В «Господине Прохарчине» отмеченной (хотя и незамеченной) является многолюбивость Устиньи Федоровны, нерастраченность запаса ее женских сил и вместе с тем,как вытекает из текста, то, что дальше отвлеченного фаворитизма дело не идет: потенции Устиньи Федоровны не реализуются, несмотря на обилие возможностей. В самом деле, кроме Прохарчина фаворитами Устиньи Федоровны были или могли быть отставной пьяница, свезенный на Волково, Океанов, Ярослав Ильич, обер-офицер, даже Зимовейкин165, кланяющийся, между прочим, и А в д о т ь е-работнице, трижды упоминаемой в «Господине Прохарчине». Устйнья Федоровна в свете ее характеристик и Авдотья своим именем подводят к постановке вопроса о возможном отражении здесь некоторых черт А в д о т ь и Яковлевны Панаевой166.

Если искать в «Господине Прохарчине» слой Белинского, то внимание прежде всего и достаточно естественно обращается к двум сожителям Прохарчина167, выделенным уже тем,что они и только они из всех жильцов (исключая, конечно, Семена Ивановича) названы по имени и отчеству при том,что их фамилии остаются вообще неизвестными. Речь идет о Марке Ивановиче (см. ниже) и Зиновии Прокофьевиче, жильцахсолистах (своего рода двойне клоунов), которые преимущественнои связаны с Прохарчиным168. Первый из них (Марк Иванович) — теоретик, «объяснитель» Прохарчину его самого, книжный человек («книга ты писаная»), «стихотворец», резонер; второй (Зиновий Прокофьевич) — один из основных виновников начавшихся бедствий Прохарчина: именно он, «увлеченный своим молодоумием, обнаружил весьма неприличную и грубую мысль, что Семен Иванович, вероятно, таит и откладывает в свой сундук, чтоб оставить потомкам» (243). Некоторые характери-

160