В.Н. Топоров - Миф. Ритуал. Символ. Образ

«ГОСПОДИН ПРОХАРЧИЫ» попытка истолкования

...но я люблю и до сих пор перечитывать эти чадные, молодые, но уже такие насыщенные мукой страницы, где ужас жизни исходит из ее реальных воздействий и вопиет о своих жертвах...

И.Ф. Анненский. «Господин Прохар-

чин» (Книга отражений. СПб. 1906,57).

Рассказу Достоевского «Господин Прохарчин» очень долго не везло. Собственно, и сейчас, после нескольких серьезных исследований, «Господин Прохарчин» продолжает относиться к числу наименееизученных произведений писателя:,многое в этом рассказе до сих пор остается неясным, и, судя по всему, он не пользуется признанием у читателя. Уже первые отклики на рассказ были недоброжелательными1. Белинский, чья деятельность привела к таким тяжелым, роковым последствиям для дальнейшего развития русского самосознания и общественности, своим авторитетом скрепил приговор над «Господином Прохарчиным»2. Для критика этот рассказ был очередной ступенью в падении Достоевского (блистательные «Бедные люди», неудачный «Двойник», обладающий, однако, определенными достоинствами, и, наконец, как завершение — «Господин Прохарчин»), после чего, видимо, Достоевского как писателя, не оправдавшего надежд вдохновителя русской «натуральной школы»^ можно бы было списать со счета той идеальной, по мнению Белинского, литературы, которую он взращивал. Более того, «Гоподин Прохарчин» задним числом прояснил Белинскому кое-что и в предшествующих произведениях Достоевского4 и, следовательно, помог ему скорректировать в сторону снижения свой прежний взгляд даже на «Бедных людей»5. Но если в этом случае, как и во всех остальных, когда речь шла о высших художественных ценностях, апеллирующих к подлинному бытию и свободе, Белинский оказался слеп и глух, то в одном он оказался совершенно прав: он первым проницательно почувствовал, что между Достоевским и «натуральной школой», действительно, образовался ничем не перекрываемый разрыв — тем более странный и неожиданный, что по всем внешним, формальным особенностям (набор действующих лиц, «фламандский» реквизит, сюжет, даже язык, правда, в утрированном виде) «Господин Прохарчин» вполне, казалось бы, мог принадлежать к тому невзыскательному классу текстов, который обозначался как «физиологический очерк» (в его особчэй, петербургской разновидности). Несомненно, что приговор Белинскогоспособствовал тому, что слишком послушная и доверчивая читательская аудитория с самого начала не придала рассказу особого значения, а вскоре и вовсе забыла его.Но и ли-

112

тературоведы и критики не жаловали «Господина Прохарчина». О нем писали очень мало, почти всегда одно и то же; что рассказ — неудача, подразумевалось само собой, и об этом избегали говорить в подробностях, его просто игнорировали.

Дальнейшая трансформация манеры Достоевского воспринималась, видимо, как признание неудачи самим писателем. Некоторые особенности «Господина Прохарчина» (при этом самые броские) — известная несбалансированность точек зрения (в частности, создаваемая нестандартным типом рассказчика), эмоциональных ореолов, стилистических регистров, гипертрофия косноязычной стихии, подчеркнутость растянутости, бесконечной повторяемости6, перманентной «тупиковости» и т.п. — укореняли читателя и исследователя в правильности именно такой оценки рассказа. Перечисленные особенности текста, действительно, существуют, но ссылка на них как на причину неудачи рассказа затрагивает лишь наиболее поверхностные слои и поэтому никак не может быть признана за оправдание. И читатели и критики, во - п е р в ы х, не предполагали, что писатель может вводить в текст такие конструкции, которые оказываются не понятыми ими (при том, что это непонимание нельзя объяснить авторской неудачей). В частности, ни читатели, ни критики не были подготовлены к тому, что данный элемент текста может выступать не только в первичной (основной) функции, но и во вторичных, поступая тем самым в распоряжение более высоких уровней структуры текста7. Отсюда — протесты против того, чтовоспринималось как излишняя «этнографичность» языка Прохарчина, и не более. Дальнейшее развитие русской художественной прозы не только реабилитировало Достоевского именно в этом отношении, но — хотя и с запозданием — вернуло ему право первенства. Во - в т о р ы х, современники Достоевского, как и последующие поколения его читателей, странным образом замкнули свое внимание исключительно на внешних особенностях «Господина Прохарчина»: именноэти внешниечерты были замечены, усвоены, осмеяны. Дальше этого читатель не пошел, и дажекритики не сумели пробиться к смыслу рассказа: для них «Господин Прохарчин» остался невзыскательным анекдотом, из которого ничего другого не извлечь. Совершенно поразительно, что никто из ранних критиков рассказа ничегоне пишет о его смысле, идее, о содержательных замыслах автора. В лучшем случае пересказывается сюжет, и критик, по сути дела, присоединяется к мнению сожителей Прохарчина о причинах его неудачи8. Такая позиция кажется особенно несостоятельной, если принять во вниманиеэкспериментальный аспект9 ранних произведений Достоевского, когда автор не застрахован от неудач уже в силу этой экспериментальности, и высказывания самого автора о своих произведениях. И то и другое удостоверяет, что у Достоевского (особенно в 40-е годы и дальше, до начала 60-х годов) нередко встречались существенныедиспропорции между замыслом и его реальным воплощением10. Именно на этом несоответствии основано то особое отношение читателя к ранним текстам Достоевского, которое позволяет вычленять «слабости» и несоответствия

113

и, опираясь на них, определять направление экспликации11 или более или менее надежной реконструкции замысла, основных мыслей. Иными словами, речь идет о некоем чувстве, приносящемудовлетворение отсознания вовлеченности читателя в задачу восстановлениянезавершенного замысла писателя на основании его неполного, неадекватного, лишь приблизительного отражения в реально существующем тексте. Сопоставление первого издания с последующими, ознакомление с вариантами, черновиками, авторскими свидетельствами в письмах или публицистике, наконец, с тем, что известно о решении сопоставимых с данным замыслов в других произведениях того же автора, незаметно'превращают читателя в исследователя-реконструктора. Такого рода «превращение» уже само по себе свидетельствует об особой активности текста в отношении к его потребителю. Текст Достоевского построен воронкообразно в том отношении, что читатель с презумпцией доверия к тексту выделяет в нем такие элементы, которые (если только читатель ставит себе задачу «понять» их, т.е. найти их место в ряду других элементов как в парадигме, так и на синтагматической осии, следовательно, обнаружить их наиболее полную семантическую мотивировку) «втягивают» его в следующий, с самого начала не очевидный и более глубокий слой организации элементов структуры текста.

Читатель, доверившийся тексту12 и вознагражденный за это доверие открытием новых элементов текста или новых связей этих элементов, начинает улавливать некую новую, нестандартную логику, вовлекается в диктуемую ею систему поиска и дешифровки, активизируя иусиливая свои исследовательские потенции и тем самым приближаясь к более полному и адекватному пониманию всего текста, который в данном случае

выступает в функции устройства, обучающего читателя. Уже в силу именно этих обстоятельств пренебрежение «Господином Прохарчиным»

(даже если согласиться с тем, что этот рассказ — неудача автора)13 не имеет оправданий. Экспериментальная переобремененность рассказа,

доведенная в нем до крайности «набивная» техника (см. ниже), присутствие целого ряда идей и образов, которыеполучат развитие в творчестве зрелого Достоевского14, — всё это заставляет рассматривать «Господина Прохарчина» как ту лабораторию, в которой опробовались новые формы, и как важную веху в эволюции русской художественной прозы. Кроме того, взвешивая внутренние возможности этого рассказа, никак нельзя забывать столь ответственного свидетельства, как письмо писателя от 17 сентября 1846 г; к брату: «"Прохарчин" страшно обезображен в и з в е с т н о м месте: Этигоспода известного места запретили даже слово чиновник, и Бог знает из-за чего — уж и так все было слишкомневинное — и вычеркнули его во всех местах. Все живое исчезло. Остался только скелет того, что я читал тебе. О т с т у п а ю с ь от своей повести». Не исключено, — учитывая замысел «Сбритых бакенбард» и «Повести об уничтоженных канцеляриях» и только что процитированное письмо брату, — что цензорская правка коснулась не только деталей («Все живое исчезло» в таком случае было бы обычным преувеличением

114

Достоевского, характерным для многих его высказываний о собственных произведениях)15, но и чего-то более существенного, связанного, возможно, с главной идеей рассказа, без которой многие детали утратили

силу первоначальных мотивировок, а сам рассказ «анекдотизировался»16.

К сожалению, интерес к «Господину Прохарчину», если не считать редких исключений в прошлом (ср. работы Анненского, Истомина, Бема и др.), появился лишь в самые последние годы. Речь идет о соответствующих частях капитальных исследований В.Терраса и В.Шмида (и ряде более частных статей)17. В них в значительной мере преодолевается тот разрыв, который существовал до сих пор между степенью изученности этого рассказа и общим уровнем достоевсковедения, достигнутым за последние полвека в наиболее далеко ушедших разделах этой области литературоведения. Указанные анализы принадлежат к числу наиболее обстоятельных и уже в силу этого не могут быть обойдены. Кроме того, они акцентируют внимание на вопросах, относящихся к изучению с т р у к т у р ы текста (ср.проблему типов речи — прямая, непрямая, смешанная, erlebte Rede; выделение речевых «голосов» — автор, рассказчик, действующие лица — и их семантику, интерференцию этих «голосов» и т.д.)18, вводя тем самым и этот рассказ Достоевского в круг проблематики, намеченной еще в 20-хгодах в работах В.В.Виноградова, М.М.Бахтина, Ю.Н.Тынянова. Вместе с тем в упомянутых исследованиях последних лет содержится немало новых ценных наблюдений — как относящихся к общему замыслу и ведущим идеям, так и особенно частного характера, расширяющих наши представления о «Господине Прохарчине» и делающих желательным (если не необходимым) новый синтез относящегося к рассказу материала. Но и при учете всего достигнутого в этой области текст рассказа Достоевского продолжает оставаться чреватым какими-то иными поворотами, в нем просвечивают некие новые точки разворота идей, линии композиционногодвижения, намеки на еще не отмечавшиеся смыслы при том, что эти намеки не всегда удается полностью эксплицировать, в частности, установить правила семантической идентификации и определить место соответствующих смыслов в общей иерархии знаковых характеристик текста. Поэтому новые обращения к «Господину Прохарчину» не роскошь, которую .может позволить себе исследователь, а насущная задача. Ее решение если даже и не позволит понять текст непременно п о - н о в о м у , то, во всяком случае, поможет определить некоторые существенные принципы структуры рассказа, до сих пор укрывавшиесяот исследовательского взгляда, и — через них — творческие методы Достоевского первых лет его писательства, способы воплощения в конкретные художественные формы круга тех идей, которые обступали писателя в середине 40-х годов. А отсюда открывается путь еще к одной, исключительной важности теме — как жизненная судьба писателя откладывалась в структуре художественного текста и как последний в свою очередь выправлял и направлял ее по новым путям. Роль «Господина Прохарчина» и в душев-

115

ной драме Достоевского, и в чисто биографическом плане («четвертое озарение», в терминологии К.К.Истомина) не вызывает сомнений. Первый набросок ее, сделанный семьдесят лет тому назад и не получивший, к сожалению, развития, предлагает весьма правдоподобную схему.

«— От «Бедных людей» и «Двойника» идет первый концентрический круг самоанализа («Господин Прохарчин»), где художник по свежим следам пережитого налету схватывает всю бредовую обстановку своего творчества. Мучительно-сладкие воспоминания, которых никогда не забыть! Громадный успех «Бедных людей» вскружил голову болезненносамолюбивого автора, и он заболел страшной болезнью гения, не понятого своими современниками. Успех не оправдал ожиданий автора; за «Бедными людьми» следует уже совсем неудачное выступление с «Двойником»; нелепые слухи, эпиграммы и насмешки лучших писателей того времени — вот обстановка, которая всколыхнула у Достоевского первый прилив гениальных самоощущений. «Неподвижная идея» Прохарчина и «сочувствователи», которые проделывают разные «шуточки» над своим соквартирантом, не понимая его болезни, — стыдливо-робкий ответ молодого автора на крылатые слова своих бывших литературных друзей. В прозрачной форме «Господина Прохарчина» очень легко вскрыть три психологических осадка от первых двух повестей Достоевского... Так еще с 1846 г. (см. письмо от 17 декабря 1846 г.) начался долгий литературный «процесс» Достоевского со своими недоброжелателями, процесс, который тянулся целыми годами и закончился только романом «Униженные и оскорбленные». Главный подсудимый этого процесса — «неподвижная идея», которая зарисовывается в самых разных видах, а судьи — здоровые и нормальные обыватели, возможные «сочувствователи», начиная от скромных сожителей Прохарчина и кончаявысшими представителями науки и литературы (Белинский, Дружинин, Шевырев). И все судьи обращаются в подсудимых: одни грубо издеваются и потешаются над подсудимым..., другие болезненно отдаются гипнозу подсудимого..., третьи неудачно применяют к нему мерку «натуральной школы»... А гениальный подсудимыйпророчески вещает им об их нравственной слепоте и духовной немощи»19.

В этом контексте «Господин Прохарчин» апеллирует и к безличному существованию в «Man» затравленного Семена Ивановича, и к открытому миру бытию-сознанию (Dasein) его автора, связывая их в длинной цепи и предлагая непреходящей ценности прецедент нравственной регенерации, духовного подъема, свободы воли как основы личности. И то, что Достоевский не просто описал, а «понял» Прохарчина, т.е. пережил его как свою собственную возможность20, знаменует преодоление вещности, овеществленности и несвободы и новый прорыв к сфере бытия. Именно этим, а не соотношением удачи и неудачи должно определяться значение «Господина Прохарчина» и в истории литературы, и в литературоведческом анализе, и в экзистенциальной критике2!.

116

* * *

Поэтика Достоевского еще не написана, то же относится и к поэтике его ранних произведений, а отдельные ценные наблюдения (хотя, впрочем, они чаще относятся все-таки к «надпоэтическим» уровням22) пока не складываются в достаточно полную и четко фокусированную картину. Поэтому несколько преждевременно говорить о точном объеме вклада «Господина Прохарчина» в поэтику раннего Достоевского и тем более о соотношении этого вклада с тем, что было внесено другими, смежными по времени создания произведениями. Однако едва ли возможно вообще игнорировать окружение «Господина Прохарчина» и, следовательно, соотнесение его с другими произведениями раннего Достоевского хотя бы по некоторым параметрам, даже если последние выделяются без соблюдения principia divisionis, на глазок или вообще интуитивно. Необходимость такого соотнесения, вытекающая из реальных живых связей данного текста с другими, объясняется (дополнительно к прочим причинам, имеющим силу и применительно к творчеству других писателей) особым системообразующим даром Достоевского, своего рода «гештальтизмом», при котором не только элементы данной серии (одна картина) дополняются до целого, но и сами серии (разные картины) образуют некое целое, если только выстраивающие его серии могут пониматься как некий семантический инвариант; при этом отдельные серии естественно трактуются как варианты при преобразовании целого (инварианта). Достоевский всегда имеет в виду весь набор разворотов (трансформаций) этого целого, которое не ограничивается некоей плоскостнойсхемой с набором возможных продолжений (реализаций) ее в той же плоскости, но предполагает и выходы в направлении перпендикулярном к этой плоскости, где размещаются иные варианты, развертывания, определяемые новыми условиями существования этого целого. Иногда эти варианты «проигрываются» достаточно полно (ср. тему бедных людей, прогоняемую через целый ряд различных ситуаций), в других случаях писатель ограничивается частичной разработкой вариантов (нередко это делается в том же произведении: так, «Бедные люди» широко развертывают типологию «бедности») или намеком, наконец, в особых случаях очередной вариант остается без разработки и намека на него, но читатель, зараженный инерцией, переданной ему автором, подходит до того обозначенного в произведении предела, за которым он сам, усвояя себе данный текст, легко перебирает неотмеченные возможности. Как бы то ни было (и, кажется, об этом не писалось достаточно четко), но в этой области Достоевский выступает скорее как человек науки, естествоиспытатель, работающий над классификацией некиих типов23, или математик, строящий логическое исчисление высказываний. Он ориентируется не на единственность варианта-ситуации и необратимость ееразвертывания,

а на многовариантность, исчерпывающую в принципевсю данную тему, и на мыслимую обратимость действия-ситуации. В этих условиях вни-

мательный (и уж во всякомслучае конгениальный) читатель24, вовлека-

117

ясь в систему Достоевского, испытывает чувство некоего беспокойства, ощущение ужесточения ситуации, сознает необходимость пройти по всем тем кругам, по которым (хотя бы поидее) проведет его автор25. Эти особенности Достоевского-писателя отражены в двух, казалось бы, совершенно различных и не связанных друг с другом сферах. С одной стороны, речь идет о п о в т о р я е м о с т и основных характеров и ситуаций в произведениях Достоевского, позволяющей одни из них рассматривать как «предуготовительные» к другим, говорить о п р е е м с т в е н - н о с т и , своего рода селективно-центрирующей тенденции автора26. С другой стороны, в связи с Достоевским говорят о некоей принципиальной н е з а в е р ш е н н о с т и , о т к р ы т о с т и главного в его романах: оно, это главное, лишь задано, оноблагосклонно к читателю в том смысле, что открыто ему для продолжения, высветления и раскрытия27. Проницательное замечание Ахматовой о том, что у Достоевского к началу романа уже все закончено, совершилось, лишь с иной позиции подчеркивает ту же особенность.

Возвращаясь к конкретным проявлениям «системности» в ранних произведениях Достоевского, при первом подходе вполне можно положиться на результаты самого приблизительного, во многом интуитивного анализа, не заботясь пока о логической состоятельности выделяемых principia. Применительно к характеристике ранних произведений Достоевского чаще всего используют такие определения, как «о бедных людях»28, «о мечтателях», о патологическом душевном состоянии, анекдот и т.п. «Господин Прохарчин», несомненно, относится к ряду произведений о б е д н ы х людях (как и «Бедные люди», «Двойник», «Честный вор», «Неточка Незванова»; «Униженные и оскорбленные» — за пределами раннего творчества), но выделяется среди них тем, что Прохарчин не только бедняк, нои богач. Что для Достоевского «бедный богач» являлся как особый тип, проработанный в специальной сюжетной ситуации, свидетельствует и сам рассказ «Господин Прохарчин» (герой его живет намного беднее, чем Девушкин или Голядкин, обладая, тем не менее, гораздо большими средствами), и противопоставленный «бедно-

му богачу» Прохарчину образ « б о г а т о г о бедняка» . Ср.во втором фельетоне «Петербургской летописи»:

«А кстати о бедном человеке. Нам кажется, что из всех возможных бедностей самая гадкая, самая отвратительная, неблагодарная, низкая и грязная бедность — светская, хотя она очень редка, та бедность, которая промотала последнюю копейку, но по обязанности разъезжает в каретах, брызжет грязью на пешехода, честным трудом добывающего себе хлеб в поте лица, и, несмотря ни на что, имеет служителей в белых галстуках и в белых перчатках. Это нищета, стыдящаяся просить милосты-

ню, но не стыдящаяся брать ее самым наглым и бессовестным образом...»29

Как произведение, в котором изображается патологическое душевное состояние, сумасшествие30, «Господин Прохарчин» неотделим от «Двойника», «Слабого сердца», а также, — поскольку патологические

118

черты уже очень отчетливы и в образах м е ч т а т е л я , — от «Хозяйки», периферийно «Белых ночей», ряда произведений второй половины творчества. Но если в перечисленных произведениях одержимый манией герой чаще всего (или, по крайней мере, отчасти) именно м е ч т а т е л ь , с сильно развитым воображением, фантазией, которая не всегда может быть сдержана уздой рассудка, то Прохарчин, как подчеркивается не раз, слишком прост , лишен воображения31. В пределах этой категории случаев он — «анти-мечтатель», подобно тому, как среди бедняков он богач.

Наконец, как анекдот «Господин Прохарчин» входит в один ряд с «Ползунковым», «Романом в девяти письмах», «Елкой и свадьбой», «Чужой женой и муже»' под кроватью» и некоторыми другими рассказами, но и в этом случае в «Прохарчине» на анекдотическом субстрате строится нечто противоположное анекдоту32, то, что лишь по несбалансированной жестокости или, точнее, удивительной нечуткости рассказчика может быть названо анекдотом33.

В итоге оказывается, что из 12 произведений Достоевского, напечатанных в 40-х годах, т о л ь к о одно, именно «Господин Прохарчин», сочетает все три указанных параметра («бедные люди» в варианте «бедный чиновник», «сумасшествие», «анекдот»)34. Нужно сказать, что «Господин Прохарчин» в этом отношениивыделяется и на очень широком фоне рассказов и повестей о бедном чиновникев русской литературе 30—40-х годов XIX века, проанализированных А.Цейтлином35. Мотив бедности и особенно сумасшествия (ср. «Адам Адамович Адамгейн» П.Машкова, где этот мотив относится к чиновнику-скряге, и др.) обычно с трудом связывается с анекдотической формой (в частности, и потому, что мотив сумасшествия в литературе этого времени обнаруживает отчетливые следы своего происхождения — от Гофмана, у которого онникогда не имеет формы анекдота)36 и тем более с чертами буффонады и театра марионеток, очевидными в «Господине Прохарчине». Соединяя обе характерные линии -=- чистого анекдота (Гребенка, Даль, Бутков) и психологической повести (Павлов, Панаев и др.), — Достоевский предлагает в «Господине Прохарчине» новый синтез, который, однако, не получил сколько-нибудь законченной формы и не имел, кажется, достойных внимания продолжений. Таким образец, «Господин Прохарчин» реализует довольно парадоксальную ситуацию: обнаруживая по каждому из указанных параметров самые тесные связи с многочисленными образцами русской литературы о бедном чиновнике, он по сумме этих параметров почти не имеет себе аналогий и в этом отношении резко выделяется из всей литературы этого типа. Уже применительно к этому уровню можно говорить о тенденции к предельному сгущению элементов в рамках одного текста (вопреки обычному выбору лишь одного из них или, по крайней мере, некоторых), к «набивной» технике, которая в руках Достоевского быстро приводит к пограничнойситуации, где сами собой выявляются пределы сопротивляемости материала данному набору общих смыслов. Попытка строить художественный текст как теорети-

11Q

ко-множественную сумму37, в которой могут объединяться и противоположности, должна рассматриваться как новаторство Достоевского, не приведшее, однако, в этот период и на этом материале к отчетливо положительным результатам, но непосредственно вызвавшее к жизни новые задачи, которые требовали решения38. Интересно, что этот же принцип «суммации» обнаруживается в «Господине Прохарчине» и в том, что впервые так отчетливо у Достоевского вводится рассказчик (ср. «Двойник») . Этот образ выполняет функцию п о с р е д н и к а , т.е. занимает именно то место, где сходятся все — и автор, и действующие лица. Последние «открыты» рассказчику, который со своей стороны «открыт» автору и (выходя за пределы текста) читателю, чей теневой портрет задается в «Господине Прохарчине» как раз через рассказчика. Рассказчик всем близок, он сводит друг с другом всех тех, кто без его помощи не преодолел бы начальной разъединенности. Но, отдергивая занавес и.представляя попеременно то действующих лиц, то автора, рассказчик ведет себя несколько жестковато, самоуверенно, бесцеремонно. Он не спрашивает для этого ни у кого разрешения и второпях нередко забывает четко отделить одну партию от другой. Отсюда — столь частые в тексте зазоры, перехлесты, вторжения в чужие пределы, особенно очевидные в разных типах языковых скрещений-«суммаций», о которых см. ниже. Но еще важнее то обстоятельство* что введение образа рассказчика позволяет суммировать тот мыслимый набор «точек зрения», с которых может вестись описание. И в рамках самого текста «Господина Прохарчина», и в диахронии («письменные» монологи «Бедных людей», соединенные в квазидиалог, третьеличная форма «Двойника» и — в будущем — выход к перволичной форме «Белых ночей» и «Неточки Незвановой») рассказчик синтезирует эти различные возможности, повышая ранговость структуры, задаваемой отношением лиц, мыслимых как описывающие ситуацию («точки зрения»)39. Следовательно, и тематически, и структурно (в только что разобранном смысле), и в языковом отношении «Господин Прохарчин» обнаруживает исключительную сгущенность соответствующих элементов, перенасыщенность ими текста, сигнализируя приближение к некоей тупиковой Ситуации, которая могла быть снята только решительным преобразованием самих художественных форм и/или изменением семантических требований, предъявляемых к ним.

* * *

Уже было замечено, что текст Достоевского, как правило, для своего понимания, рассматриваемого как «нормальное» («естественное»), трег бует б о л е е чем о д н о г о прочтения. Конечно, отчасти этоможет быть сказано и о текстах других писателей, современных Достоевскому, если иметь в виду, что каждое повторное чтение позволяет у т о ч н и т ь первоначально воспринятую картину, т.е. выявить ряд новых деталей и, главное, запомнить более полный объем элементов и их связей в тексте

120