В.Н. Топоров - Миф. Ритуал. Символ. Образ

говорили. Надобно сказать, что я уже г о в о р и л в это время, а что и как, Господь знает. Признаю, что дар слова есть непостижимая глубина, и он начинает действовать прежде чувственного сознания» (ЗЖ 252)1®.

Но как бы интересен ни был факт именно т а к о г о типа становления пространства в сознании ребенка, содержание дальнейшего развития этой темы состоит в установлении связи между пространством и воспринимающим (сознающим) его Я и в самом характере этой связи. Случай Батенькова и в этом отношении был далек от тривиальности. Знакомство с пространством вначале носило черты отвлеченности, теоретичности. Практически и своевременно было освоено, видимо, лишь «малое» пространство дома, непосредственная среда обитания слабого ребенка, которого не выпускали на улицу. Как осваивалось это «малое» пространство, автор не пишет, и это, скорее всего, свидетельствует об органичности и «незаметности» этого процесса для него. Зато «большое», или «дальнее» пространство, которому вскоре суждено было стать пространством вообще, по преимуществу, давалось мальчику с трудом, и сложности здесь коренились как в «природной», так и в «культурной» сферах. С одной стороны, он страдал определенным дефектом зрения (о чем см. ниже), с другой стороны, сама позиция наблюдателя «большого» пространства тоже была дефектной. Она была неподвижной или представляла собой сумму нескольких неподвижныхточек наблюдения, определяемых расположением окон в доме. «Разрешающая» сила этих точек обзора также ограничивала наблюдателя: он видел заполнение пространства лишь в секторе, ограниченном некоей д у г о й ; если он мог суммировать зрительные впечатления каждой позиции наблюдения, то восстанавливался к р у г зримого пространства; но еще существеннее было то обстоятельство, что виделись лишь те предметы, которые отделялись от наблюдателя «пустым» пространством. Есть основания думать, что первоначально мальчику была свойственна планиметрическая трактовка пространства и его заполнения,исключавшая или, точнее, существенно ослаблявшая восприятие глубины пространства и объемности удаленных предметов. Они виделись как плоскостная декорация. Лишь последующая работа мысли («любопытство») и личный опыт, сильно запоздавший, способствовали изменению ситуации, выравниваниюпредставления о пространстве и егозаполнении.

«Алчность к собранию данных развилась во мне постепенно. Помнил

.уже все, что мог видеть из окон жилья: церкви, длинный ряд прибрежных строений, загнутый в конце к лугу. Весь круг знания ограничивался дальнею горою, на которой, как в волшебном фонаре, мелькали по временам маленькие человечки и веселили меня. Вскоре пробудилось л ю- б о п ы т с в о. Мне хотелось узнать, что скрывается за каждым видимым предметом, а этот вопрос не помню как себе задал. Меня не выпускали из горницы, и никакой широты я не видал; можно сказать, в о в с е не з н а л п р о с т р а н с т в а , потому что, родясь двадцатым дитятей у шестидесятилетнего отца и почти мертвый, был я крайне слаб. Я б л и-

452

зрение в темноте, употребление в молодости вогнутых очков и неимение нужды в них в нынешней старости. Пишу и читаю днем и ночью, рассматриваю мелкие вещи простыми глазами» (ЗЖ 252—253).

Можно думать, что тогдашнее видение пространства и расположенных в нем предметов представлялось старику Батенькову чем-то искусственным, сложно-метафорическим. Не случайно, что сразу же после приведенного фрагмента он приводит анекдотический случай сходной языковой аберрации, произведшей на него большое впечатление11. И вообще тема простого, наглядного в соотнесении со сложным, запутанным стала для Батенысова жизненной. Его основные принципы отношения к «данным» о себе и о мире («разлагаем, сводим, проверяем, сравниваем...») толкали его к распутыванию, дешифровке всего «метафорического» и неясного, а не просто к отталкиванию его или объявлению его неистинным полностью. Батенькова занимают и древнеегипетские иероглифы, и символика чисел (ср. П 1936, 77 или П 1916, 38; о буквах ср. ЗЖ 264), и линии на ладонях, и форма черепа — и не ради их самих, а ради того смысла, который в них скрывается, будучи «так затемнен суеверием и вымыслом, что нам ничего кажется тут не разобрать» (ЗЖ 253). И эта ситуация универсальна и поэтому непосредственно касается человека — его, Батенькова, во всяком случае: «Но вот приметное сходство с этим и в'мысли нашей: на ней также напечатлеваются черты, служащие нам для душевных отправлений. Они резки и неподвижны, остаются все одинаковымис первого слуху на всю жизнь; через них и мысль получает образ. Так сохраняются в памяти названия, имена, особливо отвлечения; их мы соображаем, зиждем слиянием с новым. Чувствовал я в себе такие черты, и мне впоследствии предстояла большая, серьезная работа от желания узнать, что таится за этими чертами; как от них высвободиться, чтобы постигнуть новое, сойти сколько возможносрутины» (ЗЖ 253). Поэтому снятие «метафоричности», устранение вторичного и наносного, проникновение к истинным смыслам, т.е. все то, что учился делать ребенком в связи с пространством, Батеньков понимает как жизнестроительную задачу, решение которой приводит к новому состоянию12. Путь к решению этой задачи указан, по Батенькову, масонским учением13; он состоит в последовательном снятии природной «грубости» внутренней духовной работой, в геометризации аморфной материи, в углубляющемся движении внутрь самого себя. Следованию этому пути Батеньков, по его собственному признанию, был обязан жизнью — «Пробыв двадцать лет в секретном заключении во всю свою молодость, не имея ни книг, ни живойбеседы, чего в наше время никто не мог перенести, не лишась жизни, или по крайнеймере разума, я не имел никакой помочи в жестоких душевных страданиях, пока не отрекся от всего внешнего и не обратился в н у т р ь с а м о г о себя. Тогда я воспользовался методом масонов к обозрению и устройству представшего мне нового мира. Таким образом укрепил себя и пережил многократные нападения смерти и погибели» (ЗЖ 468).

Упорядочение, «геометризация» эмпирически данного с целью достижения нового состояния, понимаемого как совершенное или приближа-

453

ющегося к нему, объясняет для большинства исследователей (а при жизни Батенысова и для многих знавших его) казавшуюся парадоксальной близость (несомненно, искреннюю) и к Сперанскому и к Аракчееву. Все трое были «героями» упорядочения, геометризации. Для Сперанского

сферой приложения сил было государственное устройство, управление, законодательство. Для Аракчеева — военные поселения и жизнь их обитателей. Для связанного и со Сперанским и с Аракчеевым Батенькова — последовательно — и то и другое (ср. ЗЖ 267 и др.), но главное — внутренняя жизнь, устроение души. И в этом последнем деле в его распоряжении был богатый, но тяжелый «пространственный» опыт.

Критической точкой в этом опыте был переход от «теоретического» знакомства с пространством (из окна) к «практическому». Этот переход был настолько контрастным и фиксировал такой резкий перепад уровней информации о пространстве и даже самих типов знакомства с ним, что не мог не потрясти ребенка, не повергнуть его в состояние страха. «Когда взяли меня гулять по улицам города, — пишет Батеньков, чувство пространства так на меня подействовало, что я испугался: прижался к отцу и не смел внимательно смотреть на предметы, вновь мне во множестве представшие, едва не заплакал, ходил почти не помня себя14 и, когда возвратился домой, рад был, как избавившийся от великой беды, как погибавший и спасшийся» (ЗЖ 253-254).

Чувство страха, порожденное несоответствием между «теоретическим» и «практическим» соприкосновениемс пространством, конкретно

коренилось в том, что первое и второе пространства оказались организованными настолько по-разному, что исключали для ребенка возможность их «разумного» соотнесения, а предметы, виденные из окна, не отождествлялись с предметами in situ, увиденными во время прогулки. Эта двойная неотождествляемость означает лишенность человека в «новом» пространстве тех критериев, которые были его надежной опорой в «старом» пространстве. Смена «опор», как и вообще всякая резкая смена парадигм без указанияправил перехода между ними, заставляет человека (ребенка в особенности) усумниться в формах познания явлений вообще и в возможности самоориентации. Теснота, у з о с т ь пространства как его вещественность, переполненность предметами, которых ребенок не видел при зрении из окна, вызывает у ж а с (ср. ужас : узость или Angst: eng, в конечном счете из и.-евр. *eng"h-: *ong"h-), подобно тому как ширь пространства, доведенная воображениемдо крайности, до бесконечности и, следовательно, вытекающая из этого незаполненность пространства, пустота, вызывает с т р а х (ср. про-странство : страх, также, возможно, общего корня, ср. и.-евр. *ster-: *stor-, орасширениирастяжении пространства I'рас-пространять, др.-в.-нем. stracken 'быть растянутым' и т.п. /и страх, др.-англ. ondrecan 'страшиться' и т.п., ср. еще лат. strages 'опустошение', 'поражение', 'поверженность' и т.д.)15.

Пространство, с которым Батеньков ребенком впервые соприкоснулся практически, было «титаническим» в терминологическом смысле слова. Онотесно, обужено, затрудненои громоздко (громада, громадный — из наиболее характерных индексов пространства в словаре Батенько-

454

ва)16 и ужасно; элементы хаоса не изжиты в нем; онозаполнено не эфиром и не разумно, упорядочение расположенными вещами, которые организуют пространство, но некоей косной, инертной материей, затрудняющей движение в этом пространстве; ритмы этого пространства — хтонические. К этим сложностям присоединились дефекты зрения Батенькова, и это «хаотизированное» практическое пространство ему пришлось распутывать, анализировать и собирать вновь. Об этом он сам подробно рассказал в своих воспоминаниях: «Не понимал, что видел те самыепредметы, которые были передо мною как бы на одно м плане в обзоре из окна. Долгое время проживя, по-прежнему достиг мысли, что эта виденная мною г р о м а д а именно то самое, что хотел я узнать за предметами моего обзора, и с того времени я пожелал, чтобы снова показали мне виденное и не так вдруг, но дали бы рассмотреть и рассказали» (ЗЖ 254). — Отец с трудом понял, чего хочет от него сын, и несколько прогулок посвятил ознакомлению его с вещами. Проблема идентификации зрительных образов двух разновидностей («теоретической» и «практической») была для мальчика очень не простой, и дело заключалось, видимо, не только и не столько в общей замедленности реакций и ментальных процессов, сколько в явлениях патологического характера. Нейтрализовать их, найти способы видеть пространство и его заполнение «нормально», «как все» стоило ему больших усилий, но каждый шаг вперед на этом пути доставлял большую радость, побуждал к новым опытам освоения пространства и к их повторению. Параллельно этому освоению пространства рождалась новая картина мира и, что важнее, новое сознание. Нужно внимательно вчитаться в то, что пишет об этом на склоне лет Батеньков, чтобы понять, какую титаническую работу проделал он и что значило для него обретение этого нового сознания:

«Не имею полного сознания, чтб я чувствовал, когда привели меня в первый раз в приходскуюцерковь, но не умел узнать ее, смотря из окон17. Впоследствии проявилось желание побывать в других церквах; оно удовлетворено было отчасти, но много стало по времени накопляться охоты видеть, и в первый раз возродилась надежда. Наконец, дошли мы до дальнего пункта, до горы, которая окаймлена была большими каменными зданиями. Подъем на гору сделан был в ущелий [... ]; проходя его, я оглядывался на ту часть города, которая с каждым шагом понижалась и расстилалась на равнине. Зрелище было так великолепно для меня и разитель-

удивление, когда мы поднялись, и там предстала обширная площадь, опять домы, опять церкви! Я воображал гору т о н к и м гребнем и думал, что на ней большим людям стоять негде, а могли семенить только маленькие человечки, почти такие же, как куклы девочек. В полном забвении себя я пришел в такой восторг, именно от н о в о г о с о з н а н и я , что не помнил уже, где я. Даль казалась мне безмерною, необъятною, само небо новым, чашею, покрывающею бесконечность. Такое впечатление осталось во мне на всю ж и з н ь , легла неизгладимая черта в мысли, и слово небо получило вомнеобраз» (ЗЖ 254).

455

Далее началась проверка опыта, анализ нового пространственного чувства, обобщение его, пока эта «пространственная» в своей основе схема не стала «как бы определенным вместилищем впечатлений» вообще, т.е. сильно «спациализированной» общей моделью мира19, если говорить современным языком: «Долго, долго рассматривал я в себе восприятое чувство; зря и закрывая глаза, не могим налюбоваться, и н а ч а л о с ь о т т о л е п е р в о е р а з в и т и е ума: потому что стал р а з б и р а т ь , соотносить и ставит ь на место все подробности. Родной город сделался типом всех городов, гора типом гор, и что ни слышал о других городах и горах, подводил под одну свою меру, и,странное дело, это и на возрасте осталось, как бы определенным вместилищем впечатлений» (ЗЖ 254).

Пространственный образ Батенькова уже в отрочестве определил его привязанности и отталкивания. Став сиротой, Батеньков «получил свободу гулять посвоей воле» и незамедлительно воспользовался этой свободой, хотя известные физические ограничения накладывали свой отпечаток. «Начались моипоходы за город, конечно, недалее 4-х верст. Нои это пространство казалось мненеобъятным, и самого желания не хватало далее 25 верст, где стояла знаменитая обитель, которую, говорили, виднос

высот города, ноне мне, близорукому, сколько я ни напрягал свое зрение» (ЗЖ 263). Нопривычка развивала возможности,и прогулки со временем стали не только необходимостью, но и высшим видом наслаждения20. «Мало-помалу привык я к загородным прогулкам, стал взбираться на вы с о т ы и чувствовал красоты видов. Громадная, глубокая река, гор-

до описывающая круговые дуги, то вогнутые, то выгнутые, мысы, отмечающие пределы зрению, даль предметов, все было наслаждением. Перспек-

тива более всего веселила око, и я страстно полюбил простран- с т в о и, так сказать, впился в него моим любопытством. Эстетические наслаждения природой произвели разгул чувства, как быосвободившегося от оков ума. Они влияют целостью наслаждения, не ищут себе определения и не подвластны ему. Если б слово не было повито воображением, мы не были бы в состояниивыражаться художественно [... ]; отвлечения фантазии все оживляют: при них слово вочеловечиваетсяв природе, и человек выходит из берегов» (ЗЖ 264). И здесь пространство и словосоединяются друг сдругом посредством сроднойтому идругомуприроды.

Но пространство не только источник наслаждения. Таковым оно становится, когда оно освоено и понятно, когда оно широкои открыто, когда оно максимальноконтролируется взглядом сверху, с высоты,сгоры,мысленно с неба (эти мотивы у Батенькова часты в разных его текстах), ибов личном опыте автора именно такой взгляд открыл перед ним стереометричность пространства и игру объемов явлений природы21. Неосвоенное пространство, напротив, пугает: «когда в первый раз вошел я в лес, мне казалось, что это уже другой мир; по мере углубления начал чувствовать страх; думал, что тут непременно должнозаблудиться и невозможны уже никакие приметы для выхода, не видно нигде прямой линии, путеводительницы нашей» (ЗЖ 263-264). И еще один пример, хотя и косвенный, «страшного» пространства. Будучи ребенком, Батеньков «беспрестанно

456

глядел из окна на соборную колокольню, которую застал уже сооруженною, но всю покрытуюлесами» (ЗЖ 258-259). Колокольня организовывала все окружающее пространство, и тем более, чем более ее освобождали от лесов22. Но центром этой пространственной доминанты, пространством по преимуществу, его квинтэссенцией был огромныйколокол, поразивший воображение мальчика и приковавший к себевсе еговнимание. В тот торжественный момент начала праздника масса колокола была как бы материальным ядром пространства, а звон его, расходящийся во все стороны, должен был звуковым образом обозначить пределы этого пространства23. Первый удар колокола открывал праздник, и внимание всех было напряженов ожиданииэтогопервого удара. Для Батенькова происшедшее обернулось бедой. «Когда ударил колокол, он совершенно оглушил меня и, подействовав на нежность органа, навсегда расстроил мой слух» (ЗЖ 259). Но беда на том не кончилась: когда смятенного в своих чувствах мальчика подвели к иконе Спаса, то ему стало так страшно, что он от испуга лишился чувств. — «Это сделало меня через меру робким и пугливым», — пишет Батеньков и чуть далее добавляет: «Можносказать, что колокол и изображение повредили моему воспитанию, и трудно найти младенца, которому бы страх более попрепятствовал в телесном развитии и первоначальном обучении» (ЗЖ 259-260)24.

Опыт детских лет и более чем двадцатилетнего одиночного заключения в крепости в совокупности с исходной физиологической «пространст--

венной» одаренностью сделали Батенькова «энциклопедистом»пространства, его проницательнейшим описателем и поэтом. Сознание Батенькова, его мысли и чувства, его переживанияникогда не забывают о пространстве, постоянно «работают» с ним,опробуяразныеварианты его и различные операции, приложимые к нему. И, главное, речь идет вробще не об исчислении потенций пространства, логике его «чистых» форм, типологии и таксономии его типов и видов, но и о том, и о другом, и о третьем, нотолько как о результатах личного переживания «пространственности». И в этом отношенииедва ли кто в XIX в. в России может сравниться сБатеньковым, этимистинным гением«пространственности».

Уместно лишь в самом общем виде очертить пределы «пространственных» интересов и переживанийБатенькова, их состав: — 1.Типы пространства: большоеи малое, бесконечное (безмерное) и нулевое (точечное) , внутреннее и внешнее, материальное (вещественное) и идеальное («нравственное»); — II, Пространство и его структура: «титаническое» пространство и его «геометрическое» картирование(круг, «цикль», кольцо, овал, дуга, кривизна,шар, прямаялиния,квадрат, куб, симметрия и ее ось, выпуклость-вогнутость и т.п.); пространство и число; — III. Пространство и соответствующиеему операции (анализ, членение-разъеди- нение, соединение-собирание,сжатие-сужение —расширение-растяги- вание, движение, сравнение, классификация и т.п.); — IV. Пространство и его «контрагенты» — небесная твердь и бездна как «антипространство»; — V. Пространствои время (общее, различное, соединениеих в целом) ; — VI. Пространство и сфера эстетического; — VII. Пространство как аксиологическаякатегория; типология отношений субъекта к про-

457

странству25; — VIII. Пространство как объект науки — исследованное и неисследованное в нем; пространство и математика; — IX. Пространство и егопсихотерапевтические функции; — X. Пространство иновое состряние, новая жизнь, новый человек; пространство и свобода.

Эта широкая сфера «пространственного» здесь может быть проиллюстрирована лишь небольшим числом примеров с минимальными комментариями. Прежде всего стоит указать на то, в чем и по сути дела и по форме (в терминологическом плане) Батеньков опередил свой век. Начав с вещественного («титанического») пространства, внешнего поотношению к субъекту, который имеет к этому пространству лишь «практический» интерес, он подверг понятие пространства такому «очищению», «вещественной» редукции и абстрагированию, что пространство стало употребляться и как термин, как обозначение модели и состава «непространственных» явлений. Батеньков говорит о пространстве мысли, веры, памяти (ср. выше о пространстве созерцания): «Какое великое пространство! пространство мысли идлямысли только доступное» (П 1916,36); — «Всветлых п р о с т р а н с т в а х веры и у п о в а н и я мынайдем много для взаимного утешения и подкрепления (П 1916, 45)»; — «Разум чтит его, но сердце жалуется на другой постой, который все его п р о - с т р а н с т в о занимает, усиленно просит прежнему жильцу своему отвести квартиру в памяти [... ]» (П 1936, 71). Батеньков, собственно, едва ли не был одним из первых, кто заговорил о чувстве пространства («ч у в - с т во п р о с т р а н с т в а так на меня подействовало...», ЗЖ 253), о знании и понимании его, когда речь идет не о данном конкретном пространстве («местности»), а об абстрагированном пространстве, о его образе в сознании2^. Но пространство у Батенькова не только «чувствуется», «знается», «понимается»27. К нему испытывают любовь28, им наслаждаются и восторгаются (примеры см. выше) .И в этом случае перечисленные чувства и эмоции, вызванные чаще всего созерцанием конкретного пространства («ландшафт», городские виды, ср. П 1936, 50-51), относятся и к иному уровню восприятия местности, к ее идеальной сущности, к тому духу места сего, которого видят в образе Genius loci.

Не останавливаясь здесь на других аспектах «пространственности», так или иначе обозначенных у Батенькова29, стоит, однако, сказать несколько слов о понятии «цикля», той концепции и того «чувства» круга, круглости, закругленности, сферичности, которые соединяют пространство и время в своего рода «циклический»континуум, ср. выше год-гори- зонт, концепт, соотносящий временной круг с пространственным кругом. Временное и пространственное в данном случае объединены «геометризованным» движением по кругу, приводящимк совмещениюконца и начала, следовательно, к ситуаций возвращения («возврата», как говорил Батеньков). Эта фигура в диахроническом плане форма-источ- ник бытия, своего рода «первоэлемент»; синхронически она не только идеальная модель мира-времени, жизни, человека, но и наиболее совершенная эстетически конструкция. Именноею или ее элементами (прежде всего дугой) упорядочивает, геометризует Батеньков свое «титаниче- ски-хтоническое» пространство (самое совершенное и изящное наклады-

458

вается на грубое и дикое), и делает это с тем большим основанием, что круг являет собой и идеальную модель времени, причем более наглядную и легче проверяемую, чем в случае пространства. Привязанность к

круговому движению со стороны масона, для которого основные символы несут идею противоположную «круглости» (грубый булыжник, куб, чертежная доска — «прямота»), и человека, носящего в себе негеометризованное, отягощенное признаками хаоса пространство, не может быть случайным явлением: «цикль» был для Батенькова образом гармонии, завершенности, за которой мог следовать очередной «возврат», но и отделяющий «цикль» от «цикля» распад3**.

Современный исследователь пишет о Батенькове: «Его всегда влекло то, что кругло, циклично, вращательно, кольцеобразнб. Неравнодушен он был и к отдельным частям круга: дуге, изгибу и пр. В природе и в человеческой жизни поэт склонен видеть всевозможныекругии повороты. Река окаймляет город — превосходно! Странниккружится по свету — радостно! Это некие очарованные, околдованные формы и движения, на них лежит печать фатальной неизбежности»31. Это пристрастие Батенькова равно значимо и для его стихов, и для его натурфилософских размышлений. А.А.Илюшин уже обратил внимание на одну строфу из стихотворения 1857 г.: Власть очарованного круга I И непреложна и крута. I В самом названии: Калуга I Все та жескрыта круглота. I Меня Окою окаймленный, I Рекою тихой и смиренной, I Град новосельем подарил [...]

(«На приезд мойв Калугу». Стих. 150). Эта строфа, как и отдельные стихи из других частей стихотворения, действительно, представляет собой весьма примечательный эксперимент «фонетико-семантической» игры на тему «круглости». Но эта навязчивая идея почти художественно развертывается совсем в ином жанре, — в фантазии-откровении, зафиксированном в записи от 5 июля 1846 г.: «Я так воображал: сам я творю мир. 1.Земля выпукла: небо выпукло . Выпукло... В ы п у к л о неловко приходится.2. Земля вогнута . Этос в ы п у к л ы м небом составляет полную прекрасную круглоту . 3. Словомможноповелеть, чтоб в ы- п у к л о е и в о г н у т о е было едино. Совместить эти категории. Бог может это. 4. Я вообразил, чтофигура земли выпуклая, под вогнутым -

в ы п у к л ы м . Земля и небо стали. Пространство стало понятным»(П 1916, 40); ср. уже цитированныйотрывокиз ЗЖ 264 («круговыедуги [ре-

ки. — В.Т. ],то вогнутые, то выгнутые»)32.

Хотя понятие «цикля» у Батенькова чаще всего употребляется применительно к времени, но сама идея «круглости», лежащая в основе «цикля», в тех текстах, которые относятсяк разряду «художественных», мифопоэтизирующих, возвращает скорее в область пространства. Поэтому уже только на этом основании, как и при учете конкретныхвысказываний о времени, не трудно предположить, что оно должно у Батенькова быть сильно «социализированным»33, во-первых, и уступать по своему значению пространству, во-вторых. Сейсмографически тонко ощущая глубинные слои пространства, фиксируя его едва заметные тектонические сдвиги, Батеньков не обладал подобным даром в отношении времени, и все тонкости и нюансы временных сдвигов, вся игра потенций вре-

459

мени прошли мимо него; онне слышал ритмов времени и не видел в этом потери. Все высказывания Батенькова о времени (а их в общем немного) носят или довольно тривиальный характер, или связывают время с пространством, или даже просто содержат признания в невнимательности к времени. «Простите, что я уже забрался вперед и говорю не о детстве. Но строгой последовательности и х р о н о л о г и ч е с к о г о п о р я д к а с о х р а н и т ь не имею»,—признается он (ЗЖ257).Не менее показательно и другое свидетельство «вневременности» Батенькова (или нахождения его в «своем», очень отличном от общего и высоко избирательном времени): «Друзья замечают ошибкив месяцах и числах на письмах моих — можно ли поступить со мною хужее? Заставляют помнитькалендарное щисление34, тогда как в р е м я мое и з м е р я е т - ся с о в с е м д р у г о ю мерою. Без ошибкимогу сказать, в которой

день после первого или последнего свидания с нею что-либо делаю, и ничего другого без ошибкисказать не в силах» (П 1936,71).

Батенькову эти ошибкиво времени не страшны: от них мало что зависит, поскольку время беднее пространства, и нашу нищету в отношении времени ононикакнеотменяет инекомпенсирует.Для времени у автора нет особого слова, и, заставляя себя обратиться к нему, онвидит время в масштабе «большого» цикля — жизни, века. «Изо всего этого выработалось понятие о продолжении жизни, для выражения которого не имею слова. Онов связи с младенчеством и с этой только стороныподлежитпередаче. Привпечатлениях в начале века, мне казался в недостижимойдали 1850 год, а напротив в страшнойдавности 1750 год. Достигнув первого

иощутив его, самое воспоминаниеи размер прожитоговременидали данноедля целого столетия. Оно, слившись, не казалось уже стольогромным

ипредставило новую даль за сомкнутымциклем. Первою моею мыслию

было, что мы,обладая царственно пространством, с о в е р ш е н н о нищи в отношении ко времени, какпоказывают самые цифры, и ни наука, нивоспитание не дают нам средства обогатиться» (ЗЖ 262).

Конечно, есть категория случаев, которую легко можно объяснить жизненными обстоятельствами. Оказавшись в Сибири после долгого заключения в крепости, Батеньков из Томска 12 марта 1847 г. пишет письмо дочери Сперанского Елизавете Михайловне Сперанской-Багреевой: «Я год уже живу в Томске. Несколькоотдохнул. Снова увидел людей, как из гроба вставший. Всемоичувства психическая редкость. Понятия пе- р е с т у п и л и в р е м я и п р о с т р а н с т в о . Многолетнийбыт вижу вдруг. Чрез сравнения и противоположения могу делать такие комбинации понятий,какие и не предполагал возможными»(П 1916, 49)35.

Время чаще всего выступает вместе с пространством, и иногда они сотрудничают во имя общей цели: «Я провел уже третье лето без тебя, Алексей Андреевич, удален на целую четверть величинывсей земли, но ни к кому другому не ближее, и, кажется, время и пространство трудятся в том, чтоб крепче связать узел нашей дружбы» (П 1936, 79)36. Но есть в жизнинечто, что вообще не зависит от времени и обстоятельств37: «Я люблю тебя, ты м е н я любишь, время изменяет наш возраст, мы должны согласовываться с непреложными законами природы, помня

460