В.Н. Топоров - Миф. Ритуал. Символ. Образ

мотал Ундинг, оглядывая звезды, фонари, деревья и стлань аллей» («Возвращение Мюнхгаузена», 1928/?/; сама фамилия Ундинг отсылает к фантасмагорическому без-

вещью: Un-ding)\ — «Ведь большинство из вас любит сквозь темноту, когда манекен, лежащий рядом, можно облечь в какие угодно наипрекраснейшие тела, la тело — в

н а и ф а*и т а с т и ч н е й ш у ю душу, этот ф а н т а з м ф а н т а з м о в » («Фантом», 1926); — «Но действительность вскоре опровергла этулогическую фантасмагорию»

(«Случаи»; 1934); — «За квадратом окна происходило нечто ф а н т а с м а г о р и ч н о е » («Воспоминания о будущем») и т.п. Ф а н т о м н о с т ь составляет тему особого рас-

сказа «Файлом» (1926). «Паре глаз, случайно забредшей дальше заглавия, на эти вот строки, — TJT нечего делать. Пусть глаза — чьи б онини были — поворачивают обратно. В последующем тексте нельзя будет сыскать ф а н т о м о в , порожденных бредом и сном, равным образом, рассказ пройдет мимо ф а н т о м о в аллегорических и символических: объект его — архипрозаичный, из дерева, резины и кожи, так называемый медицинский фантом* — так начинается рассказ. Речь идет о кукле, искусственной конструкции, с помощью которой, как предполагается, могут быть решены некоторые сугубо медицинские вопросы. Так думает «родитель» куклы Фифки врач Дву- люд-Склифскйй (фамилия тоже значащая), рационалист и позитивист.Но его порождение полагает иначе. Однажды, когда Двулюд-Склифский в*сумерках сидел у себя в комнате, среди книжных полок с привычными корешками «Philosophic des Als-Ob» или «Metapsychologie», раздался шорох. Врач обернулся и зажег спичку, чтобы увидеть ис-

точник шороха, и"-прежде чем увидел, услышал голос Фифки: — «Да, это помогает: от волков и привидений. Но меня чирком и спичками не прогнать: ведь даже солнце бес-

сильно рассеять йЗс, называющих себя людьми». Растерявшись от услышанного, врач спешит оправдаться: «Н-нет. Я не за тем. И незачем поручать спичке то, что должна

сделать логика. Слышимому отчего б не переброситься на зрительные перцепты. Ты — факт, но, так сказать, бесфактный факт. Короче: галлюцинация [...]». Но диалог толь-

ко начинается. И ведёт его по своему пути Фифка: «И ты мог подумать [...], что ястану втискиваться в ваше бытие, как вот в эту дверь. Наоборот, я такого рода галлюцинация, которой нужно не реализоваться, не вкоренитьсяв чьи-либо воспринимающие центры, а дегаллюцинироваться, выключиться начисто, сорваться с щипцов: назад — в нуль, под герметическую кр"ышку, в стекло банки, из которой — вы же, вы, люди, — хитростью и силой выволокли меня в мир. Кто позволил? Я спрашиваю, кто?» И далее — «Галлюцинация [...],"а слова — твои и мои — не галлюцинация? Или ты станешь утверждать, что наш разговор наполовину есть, наполовинуне есть; но как же мои слова, не существуя, рефлектируют твои ответы, которые, конечно, существуют: или и их нет? Даже при минимуме логики, признав хотя бы одну наималейшуювещь, одно наинеявнейшее явление ср"еди неисчислимостидругих, за галлюцинацию, должно распространить этот термин и на все остальное. Представь себе человека, которому в сновидении мнится, что он заснул и видит сон. Этот свой сон во сне спящий не принимаетза действительность, он расценивает его правильно как мнимость, видение. Но утверждать, что сон, внутри которого — сон, реальнее последнего, то же самое, чтоговорить, будто круг, описанный вокруг многоугольника,геометричнее вписанного». Склифский вспылил, просит не скороговорить идать ему додумать: «ты говоришь, что... — Чтоты — и всякое вообще ты — вы создали себе мир и сами непробудно мнимы:я пробовал исчислить коэффициент вашей реальности: приблизительно что-то около 0,000/Х/...» — «Гм-.- это похоже на начало какой-то странной философии», — успевает вставить Склифский. «Может быть», — соглашается Фифка и тут же поясняет: «Это всего лишь предпосылки к фантомизму» и продолжает развивать свою мысль: « — Ф а нт о- м и з м прост: как щипцовый защелк. Люди — куклы, на нитях, вообразившие себя невропастами. Книгам известно, что воли несвободны, но авторам книг это уже неизвест-

но:и всякий раз, когда надо не внутрь переплета, а в жизнь, человек фатальнымобразом забывает о еврей детерминированности. Глупейший защелк сознания.

Фикция, на которой держится все: все поступки,самая возможностьчеловечьихдействий, слагающаяся в так называемую "действительность". И так как на фикции держаться ничего не может, то ничего и нет: ни Бога, ни червя, ни я. ни т ы, ни мы. Поскольку всё определяемо другим, то исуществует лишь другое, а не самое. Но марионеткеупрямо мнится, что она не.из картона и ниток, а из мяса и нервов и что оба конца нити в ее руках. Она тщится измышлять философемы и революции, но философии ее о мертвых несуществующих мирах, а революции все и всегда...срываются

561

с щипцов. И вот тут-то и разъятый шов меж мной, ф а н т о м о м in expli и вашимиподилетантски ф а н т о м с т в у ю щ и м и сознаниями.И меня, и вас втянулов псевдобытие причинами, но в то время как вы, ф а н т о м о и д ы , доподцанствовавшиеся в мире причин до небытия, мните отцарствоваться в смехотворном "царстве целей", как называл его Кант, я, насильно живой, знаю лишь волю щипцов, втянувшихменя в явления, — и только — и поэтому включиться в игру целеполаганий — как вы, — [...]

мне невозможно — никак и никогда; мною действуют причины— их ощущаю и осознаю, но сам я не хочу ни единого из своих действий и слов, и хотеть мне кажется столь

же нелепым и невозможным,как ходить по воде или подымать себя за темя».

«Странно», — пытается анализировать ситуацию Склифский, — «этакая сумерко-

вая наводь, даже не ф а н т о м , — какая-то там "принадлежность" — всклизнулась...

нельзя ли всю цепь — причину к причине — звено вслед звену». И Фифка рассказал, как, выйдя из стеклянной купели, вовне, он встретился с сумерками и путаницей пустых коридоров, как «стал вслушиваться в запрятанное меж толстых стен , п р о с т р а н с т в о » , как впервые различил его звуки, которые вывели его водвор, а потом и в городскую ночь, «навстречу огням и грохотам». Сначала был страх — «узнают, увидят: "фантом", схватят и назад — за стекло», но вскоре стало ясно, чтолюди замечают лишь тех, кто им нужен, а он, ф а н т о м , им ни для чего не нужен. Людям легче, чем ф а н т о м у Фифке, но у него есть свои преимущества: кое-что он видит лучше и кое-что он понимает глубже. Свою природу и свою «условную» суть он сознает адекватнее, чем человек — свою. Но это преимущество связано с новой болью: «Иногда, когда я проходил по утренним бульварам, человечьи детеныши подымали на меня спрашивающие глаза. Я был еще в рост им и два или три раза пробовал ввязаться в их игры. "Не умри я тогда, до ф а н т о м и р о в а н и я , — думалось мне, — был бы, как вот эти". Но э т и сострахом и плачем отворачивались от того [...]Ия шел, с трудом разгибая инъецированные ноги, — дальше и дальше — мимо множеств мимо». А дальше, собственно, не было никакого «дальше», но фантомное полубытие («п р и н а- д л е ж н о с т ь ф а н т о м а » — заполнял Фифка графу «ваша социальнаяпринадлежность» в анкетах, а против графы «временное занятие» каллиграфически выводил:

ч е л о в е к ) , в котором даже сны становятсябезвидными и пустыми, охватывает тоска и приходит в голову мысль — «а что если минусом минус, небытием в небытие: а вдруг получится бытие». И наблюдения над людьми, выискивающими «корректнуюлинию меж мечтой и фактом», мнение фантома о так называемой человеческой любви, с одной стороны, и, с другой, рассказ Двулюд-Склифского перед самой его смертью о фантоме и о сложностях автора при записывании этого рассказа в отыскании«корректной линии» между данным и должным — вот конструкцияфинала с обозначениемнекоего возможного продолжения идеи — «В полученномфакте меня нисколько не интересовал коэффициент его реальности, — из работы меня выбивала структурная неправильность рассказа: например, мне нужно было уяснить постепенное очеловечивание Фифки, незаметный крен ф а н т о м и з м а в т е л е о л о г и ю , выпадение ихпричин в цели, — что это — привнесеновпоследствии, так сказать, вдумано Двулюдом в свои ощущения, или дано самими ощущениями, в неотделимости от феномена?» Двулюд мог бы, вероятно, разъяснить многое. Но было поздно: однажды, когда вошли в его ка-

бинет, нашли его лежащим недвижимо на полу: «переглянувшись, поставили диагноз: 34 белая».Ср.:«Я есть — есмь. И потому именно есмь, что принадлежу к великому Народу естей. Не могу не быть. [...] Но изъяснить вам, достопочтенные ести, как бытие терпит каких-то там нетов, как оно где-то [...]дает возникнуть и разрастись странномумирку нетов, — это для меня будет чрезвычайно трудно. Однако Страна нетов — факт. [...] Один расфилософствовавшийся нет сказал: "Бытие не может не быть, не превращаясь в небытие, а небытие не может быть, не становясь от этого бытием", — и этонастолько справедливо, что трудно поверить, как нет, несуществующее существо, могло — десятком слов — так близко подойти к истине. [...] Один искусник нет начинал так: "Мыс-

лю, следовательно, существую". Но ведь не существование следствие мысли — мысль следствие существования. И так как даже нетовская логика строго воспрещает умозаключение от бытия следствия к бытию основания, то, выводя свое существование из своей мысли, неты сами себе себя самих запрещают всеми §§-ми своих же логик. Притом многие ли из нетов мыслят? Одиночные мыслители [...] И все. Больше не припомню. Остальные, значит, нетолько несуществуют, но даже и не мысля т. [...]

562

Здесь я должен ознакомить вас, достопочтенные ести, с чуждым нам, специально нетовским понятием — с м е р т ь . Хотя нетам и удается подчас [...] притворяться существующими, но рано ли, поздно ли неизменно происходит раскрытие обмана, и это-то у них и называется "смерть". Нет, о котором сегодня еще говорили невероятное: "Нет есть", — внезапно слабеет, обездвиживается, бросает игру в жизнь и перестает быть: истина вступает в свои права. [...] Так или иначе, но смерти неты не любят: она тревожит их совесть, портит им их игру в кажимости и мучает дурными предчувствиями. Удивительному искусству казаться, будучи ничем, уметь быть всем, я особенно изумлялся в специфически нетовом учреждении, театре. Мы,ести, неизменно пребываем в своей самости; неты же с поразительным проворством рядятся в чужую жизнь; там, в их театрах [...], неты живут придуманными жизнями, плача над несуществующими горями, смеясь измышленным радостям».

Среди разнообразного словаря способов выражения негации есть и особый сектор «без»-слов, к которым писатель пристрастен: безлюдье, безвещье, безвременье, безме-

стность, безорбитье, бездорожье, безбуквие, безвидие, бездвижие, обездвиживание, разбездушить, бессмысление, бездуновенность, обесстенение, ср. бытие без быта, люди без теперь и т.п.; одиночество, по сути дела, есть «бесчеловечье»: «но человеку мало быть без человека; надо — чтобы и без Бога», и наступающая обезбоженность мира чутко свидетельствуется писателем.

О комнате-клетушке в шесть квадратных метров, где жил писатель (Арбат, 44, кв. 5) с 1922 года до самой смерти и которая (комната) описана, конечно, и в его собственных произведениях, вспоминают так: «О получении ордера нечего было и мечтать. [...] комната была без мебели, маленькая, в шесть метров, числилась за графом Коновницыным и не состояла на,учете. [...] Условия оказались приемлемыми, и Кржижановский недолго думая перетащил свои вещи по адресу: Арбат, 44, квартира 5. [...] По приезде нового жильца комната стала приобретать жилой вид. Появились деревянная койка с волосяным матрацем, простой некрашеный стол с двумя ящиками, перед ним кресло с жестким сиденьем, на противоположной стене полкис книгами. [...] Несколько фотографий по стенам и две акварели с подписью: "М.Волошин" дополняли более чем скромное убранство комнаты», см. Бовшек А. Глазами друга (Материалы к биографии Сигизмунда Доминиковича Кржижановского) // Сигизмунд Кржижановский. Возвращение Мюнхгаузена. Л., 1990, 486. Или еще: «Вошла вслед за ним, повесила пальто на гвоздь у двери и огляделась: тесная-тесная, узкая комната, старомодное окно прямо в дом напротив; перегруженные книжные полки; кровать с одной плоской подушкой; стол у окна, два стула, шкаф. Несомненно, он описал эту жилплощадь в рассказе "Квадратурин"», см. Семпер Н. Человек из Небытия. Воспоминания о С.Д. Кржижановском. 1942-1949 // Там же, 563. — Да и у жены, Анны Гавриловны Бовшек, жившей отдельно, но неподалеку (Земледельческий пер., 3), положение было едва ли лучше. Поэтому подводящимитог нужно признатьзаключение младшей родственницы писателя — «Впрочем, дома в буквальном смысле этого слова у них и не бы-

ло». И конкретнее: «Не знаю, в силу каких обстоятельств они сначала и до конца жили порознь, по разным адресам, в коммунальных квартирах и ходили друг к другу "в гос-

ти", как сами невесело шутили. "Гости " действительно оборачивались для них самыми нелепыми и дикими историями. Соседи по коммуналке в Земледельческом переул-

ке, где жила Анна Гавриловна, могли вызывать участкового чуть не каждый раз, когда дядя Зигмунт пытался остаться ночевать. Аналогичныеистории разыгрывались и у Сигизмунда Доминиковича, где соседей до бешенства раздражала необычностьбыта и поведения казавшегося им вообще подозрительным человека. [...] Сигизмунд же Доминикович почему-то нарушал паспортный режим, что грозило высылкой из Москвы на

сто первый километр. Вероятно, многое бы упростило официальное оформление их отношений, но тогда неизбежной становилась потеря той отдельной комнаты,в которой

Сигизмунд Доминикович мог писать и которая, по его выражению, была превращена всерьез и надолго в литературную конюшню.Анна Гавриловна это понимала и стойко выдерживала не стихавший многие годы поток неприятностей. Да и то сказать, ее комната представляла узкую щель с одним окном, где не то что жить, просто сидеть двоим было одинаково тесно и неудобно», см. Молева Н. Легенда о Зигмунте Первом // Там же, 540-541.

563

венно, и является моделью-матрицей идеальной герменевтической процедуры, — можно настаивать на том, что это *ster- (: *stor-) должно рассматриваться как универсальный глагол пространства — его порождения-возникновения (*ster- 'порождать пространство'), его бытия или — сниженно — наличия (*ster- 'быть пространством', 'пространствовать'), его раз-двигания и ото-двигания (от-странение, о-странение), его предельности-беспредельности, то есть той ситуации, в которой пространство как бы опровергает само себя, становится парадоксальным, «странным» (*ster- 'доходить до предела пространственности, до самоотрицания себя, до с а м о - о - с т р а н е н и я , самоотчуждения', ср.англ, strange 'чужой', 'чуждый', 'странный', но и 'п о - с т о- р о н н и и'). В этом контексте значение *ster- в его глубинной идее надо отличать как от «частных» распространений пространства типа 'расширять(ся)', 'удлинять (ся)' и т.п., так и от «общих», но «конечных» распространений типа 'раздвигать(ся)', 'разбегать(ся)', 'рассыпать(ся)' (отчасти и 'расстилать/ся/', если это действие является локально ограниченным). Так называемое ^«^-распространение предполагает не исходное отсутствие пространства, но наличие некоего чудовищно уплотненного «предпространственного» сгущения в некоем абсолютном центре (парадокс 1), которое вопределенной критической точке (ср. пастернаковское пространство, сжатое до точки) , достигнув предела, в з о р в а л о с ь и дало начало быстрому, вовсестороны, универсальному распространению критической массы, преобразуемой-пресуществляемой в пространство (аналогии современной физической космогонии позволяют лучше уяснить всю эту ситуацию).

Осуществившись, то есть дойдя до предела, это *ster-распространениеприво- дит к порождению пространства, к его наличию и, более того, к его бытию. Отныне пространство пространствует. Но, пространствуя, будучи по идее независимым, самодовлеющим, абсолютным и к а к бы бесконечно-неограниченным, пространство, вольно или невольно, порождает и идею своей «предельности». Если *sfer-pacnpocrpa- нение прекратило свое действие, породив пространство, значит, оноимеет предел: пространство у ж е есть и больше его не б у д е т (первое ограничение поидее безграничного) . Если *5йег-распространение не прекратило своего действия и еще продолжается, то, значит, пространство не может считаться абсолютным: есть нечто, где пространства п о к а нет, ногдеемутолько еще предстои т б ы т ь (второе ограничение по идее безграничного). Но «предельность» пространства обнаруживается и иначе — через конституирование понятия с т о р о н а как некоего предела распространения пространства, за которым (пределом) его как бы и нет: п о - с т о р о н н и й : п о - т у - с т о р о н н и й , и н о - с т о р о н н и й : и н о - с т р а н н ы й и т.п. (ср. странная сторонушка). Сторона как бы далее всего ушедшая от своего центра стрела пространства (стбит напомнить, что этот образ не что иное как figure etymologica: русск. стрела < праслав. *strela, как и лтш. strifla, лит. strela, др.-в.-нем. strdlla/ 'луч', нем. Strahl, др.-англ. strain т.п., восходят к и.-евр. *ster-; ср. такжелтш. /saules/ stars 'солнечный луч', stars 'сук', stara и др.; следовательно, за стрела пространства стоит и.-евр. *ster- & *ster-, отсылающее к глаголу с корнем *ster-), максимум рас-про-странения одновременно как бы снимает ("aufheben") себя, кладет себе предел, указует на начало беспространственности ( п а р а д о к с 2): сторона принадлежитпространству, но уже не участвует в его рас-про-странении (она просто — странение), но она же тем самым делает решительный шаг к от-чуждению от пространства, к о-странению. И поэтому если сторона еще и являетсяпространством, то это стороннее-странное пространство (ср. такие характерные смыслыу слов этого корня, как стронь 'чужой', 'странный'; 'чудак'; 'шатун', 'негодяй'; 'дикий', 'дурак'; 'божевольный'; 'чушь', 'дичь', 'чепуха'; 'бессмыслица', 'вздор' и т.п.; странить 'шляться', 'шататься праздно', 'бродить по сторонам', странничать 'ходить и ездить почужим землям'; 'чудить', 'чудачить', 'отличаться от людей странностями, чудачеством' и т.п., см. Даль). И странничающий- п у т е ш е с т в у ю щ и й поэтой странной-сторонней стороне не может не стать странничающим- с т р а н н ы м , чуждым про-странству, но сроднымстороне, котораяс точки зрения пространства тоже странная. [Языковые мотивировки обозначения пространства и сам семантический контекстэтого слова могли бы быть существенно уточнены и расширены при дальнейшем исследовании H.-esp.*ster- 1-8 (Рокоту I, 10221032); во всяком случае то, что содержится в словаре Покорного о разных *ster-, нуждается в существенном пересмотре].

565

Однако парадоксы относительности пространства, его странности обнаруживают себя не только при распространении пространства до его предела, но и при свертывании, стягивании его. Парадоксы инволюции пространства в варианте утеснения его, ведущего к «минус»-пространству, не раз же описывались и исследовались Кржижановским, и это сужающееся, никнущее, гибнущее пространство не раз появляется на предыдущих страницах. И наконец, пространство, «продуманное до его собственной сути» (повыражению Гейдеггера), таит в себе событие, часто просматриваемое и упускаемое из виду. Но и увиденное, онослишком многое скрывает в себе от внешнего наблюдателя и уже хотя бы поэтому тоже может быть названо странным. Ср. Heidegger М. Die Kunst und der Raum. Sankt-Gallen, 1969 и др. (о «сбывании простора»: «Не есть ли он вмещение [...] в двояком смысле позволения и устроения?» /перевод В.В.Бибихина/). — Стоит указать на то, что одновременно с немецким философом Кржижановский, бывший на два года старше его, демонстрирует в отдельных фрагментах своих текстов тот языковой стиль, который позже назовут «гейдеггеровским». Несомненно, что в данном случае это явление было независимым, как независим был и «экзистенциальный» слой, обнаруживаемый в его произведениях, если говорить обобщем, или, если говорить о более частном, но в данном случае важном, как независим был и его взгляд на связь языка с бытием. Когда писатель говорит о том, что исчезнувшие вещи живут в своих именах в языке и язык и имена эти тоскуют по ушедшему в небытие и бытийствующему отнынетолько в языке, когда он пишет, что, «для того чтобы начать быть в строках и строфах, надо перестать быть вовремени и пространстве: имена говорят лишь о тех, которых нет» и что «Слова тем крепче», чем вещи, ими обозначаемые, и т.п., когда, наконец, он восстает против умерщвляющей живую душу языка диктатуры штампа, «автоматизации», сугубой орудийности как главной функции языка, — во всех этих случаях нельзяне вспомнить о том, что прочносвязалосьв сознании второй половинынашего века именнос Гейдеггером, — что «язык — этодом бытия»и в этом доме оно, гонимое и попираемое, еще продолжает жить и живет прочнее, чем гделибо еще; что не люди говорят языком,а язык говорит людям и людьми; что именнои поэтому к языку нужно прислушиваться и спасать его — смерть не перенесшего «тех-1 низации» языка в период господства «диктатуры публичности» оборвет последнюю нить, соединяющую человека сбытием.

40 В английскомтексте — H o r a t i o . [О day and night,] but this is wondrous strange!

— H a m l e t . And therefore as a stranger give it welcome. (1-е действие, 5-ясцена; Пастернак и wondrous strange и a stranger переводит словом чудеса: сохраняя идею необычности, экстраординарности, этот перевод отказывается от передачи игры слов и

несколько «обытовляет» ситуацию). Существенно, что тема странногои странникаиз потустороннего мира (речь идет о Призраке, только что рассказавшем сыну о том

странном и страшном, что с ним случилось) сразу вводит и Гамлета и читателя в то

странное, которое нуждалось в объяснении и которое отныне объясняет всю линию поведения Гамлета, кажущуюся столь странной (если не сказать — сумасшедшей) тем,

кто не знает о том, что поведала сыну Тень отца, или не догадывается об этомтолько что приобретенном знании Гамлета. Правда, и Гамлет, казалось бы, получившийответ на то, что виделось ему как странное, вступает в новое с т р а н н о е пространство,точнее, в открывшийсяему с т р а н н ы й хррнотоп, о странности которого онуже знает, но пока еще не может распутать ее до конца. Не случайно, что сразу же за процитированной фразой Гамлета следует знаменитое — There are more things in heaven and earth, Horatio, I Than are dreamt of in your philosophy — и чуть дальше, в заключительной партии 1-го действия, как знак вступления в странное пространство, самой сути этой странности и странности его, Гамлета, задачи в этой странной ситуации — The time is out of Joint: О cursed spite, I That ever I was born to set it right!

41 Уметггно напомнить, что сочетание образа «страдающего пространства» (оно несет на себе бремя всего, что в нем есть, тяжелейшую из всех ношу; ср. то же и еще чаще в связи с Землей-матерью) и правдоподобного предположения о том, что русск. страдать, страда, страсть восходят к и.-евр. *ster-: *stre~-: *stro- (Pokorny 1,1022), дает известные основаниядля подключенияк разбираемому здесь комплексуи мотива страдания.

42 Такие игры в звуки (буквы) и смыслы не раз встречаются у Кржижановского (ср. ergo

— ego и т.п.), и всегдашняя их тема — неслучайное в случайном.

566

43 HOеще раньше Кржижановским было описано иное по направлению превращение, при котором идея осложнилась противопоставлением величины и малости, физическо-

го и духовного, — «бытие» слона с душою мухи (ср. «Мухослон», 1920). На соотнесен-

ность «Мухослона» с указанным мотивом из «Странствующего "Странно"» обратил внимание В.Г.Перельмутер.

44 «Я шел будто на спутанных ногах: воображение начало действовать раньше тинктуры; мне казалось — самые шаги моито с т р а н н о у к о р а ч и в а ю т с я , то н е е с т е с т в е н н о д л и н н я т с я . Сердце подребрами ворошилось, как испуганная птица в гнезде. Помню, я присел на одну из уличных скамей и позволил своим зрачкам

кружить, каким вздумается. Я п р о щ а л с я с п р о с т р а н с т в о м : с привычным, в лазурь и зелень раскрашенным, моим пространством. Я смотрел на сотни шагающих мимо ног: размеренно, подымая и опуская ступни, сгибая и разгибая колени, движением, напоминающим стальной аршин, уверенно шагающий под толчками пальцев приказчика вдоль мерно разматываемой штуки материи, — ониразматывали и мерили

свое, привычное прс ;ранство, которое видишь и с закрытыми глазами, которое несешь в себе, обжитое и исхоженное, почти застегнутое вместе с телом под пуговицы

твоего пальто, в тебя. Я вслушивался в трение одежд о тело, вглядывался в акварельные пятнышки облачной ряби, тонко выписанной по синему фону, ловил каждый звук и призвук, ввившийся в мои ушные завитки, цеплялся глазом за каждый блик и отсвет, запутавшийся в моих ресницах. Я п р о щ а л с я с п р о с т р а н с т в о м».

45 С т р а х связан с пространством не только через пространственные фобии, то есть не-

соответствие пространства, как оновоспринимается, с пространством, какимоно дол- ж н о быть, каким ономыслится, чувствуется и переживается как идеальное. Сама

и з м е н ч и в о с т ь пространства, его «относительность», недоговоренность, неокончательность, наличие в нем тайны, чреватость его неожиданным и непредсказуемым определяет реакцию субъекта на него в виде с т р а х а . Отчасти в.силу этих свойств про-

странства, а также из-за «трудности», «страдательности» пространства, о чем говорилось ранее, и глубокой онтологической связисвободы (пространства свободы) и страха, страх должен пониматьсякак ингерентное свойство пространства. И язык,кажется, и в этом случае верифицирует эту связь: как и про-странство, про-стор, сторона и т.п., русск. страх, страсть (и как 'страх', и как 'чувство', ndBos, и как 'страдание') восходит к и.-евр. *ster- : *stor-, *stro-, ср. лит. stregti 'оцепеневать' при в.-нем. strecken 'растягивать', 'рас-пространять' (ксемантической связирастягивания и оцепенения ср. лежать в растяжку, т.е. безжизненно, неподвижно, как бы оцепенело), др.-в.-нем. stracken и, что особенно показательно, др.-англ. onctrecan 'страшиться' (*/sfter-). Следовательно, пространство через определяющее его основное качество «просторность» оказывается неотделимым в известных обстоятельствах от страха и страсти: в таких случаях оно воистину страшное (ср. «Страшный мир» Блока как описаниесостояния падшести и угрожаемое™ гармонически-прекрасного по идее пространства) и страстнбе.

4« См. об этом другую работу автора этих строк. — Нужно особо подчеркнуть, что язык Кржижановского в существенной степени связан с пространством, «опространствлен»,

отчасти икониченпо отношению к пространству (и не только в той мере, в какой язык вообще «специализирован», но в особой мере — в той, в какой язык — голос простран-

ства, обращенный в будущее, ср. «инверсионный» образ Пастернака —* Так жить, чтобы в конце концов I Привлечь к себе любовь пространства, I Услышать будущего зов). В пространстве Кржижановскогосходятсясамо оно, пространство, Я как его голос и — по-гоголевски — «всё, что ни есть» и откуда — тоже по-гоголев- ски — «видно во все концы света» и — уместнодобавить — видно и слышно будущее.

47 Впрочем, причиной ухода Мудреца из жизни была та же логика его мысли — «Дело было так: Мудрец, описав "Формы чувственности", раскрыв шифр книги, погибшейза право — быть непонятой, короче, высвободив свое "я" из грез и слов, спросил: явьли я. — У философова "я" был хороший опыт: оно знало, какая судьба постигала всегда вопрошаемое после вопрос а. И не успел "?" коснуться "я", какя,выскочив из закавычки, бросилось, говоря вульгарно, наутек. Тут и приключилась Мудрецу смерть».

567

косым линейкам, слово». Перед нами — опыт экспериментирования в области, которую можно было бы назвать «лингвистическоймеханикой».

«Психический» эффект мены осей часовых стрелок, вызвавший отцовское восклицание «Что за цум тайфель?», был связан с обманутым ожиданием: семья села обедать,

когда на циферблате было две минуты третьего, в промежуткемежду первым и вторым они уже показывали две минуты пятого: «Неужели мы ели суп два часа?» — удивился отец.

Однажды Штерер-старший заглянул в собрание пословиц, изданных Далем, и увидел на полях против Время на дудку не идет детские каракули: «А я заставлю его плясать

по кругу». Отец не понял, про какого «его» шла здесь речь, но биограф Макса Штерера Иосиф Стынский «называет эту запись "первой угрозой" и отмечает образ круга, которым и впоследствии, в отличие от символизирующей обычно время прямой, пользовался изобретатель при осуществлении своего плана». И другой пример: когда соученик Макса поинтересовался, почему он никогда не гуляет, тот ответил, что ему нет никакого дела до пространства, и объяснил: «Люди передвигаются в пространстве. От любых точек к любым. Надо, чтобы и сквозь время: от любой точки к любой. И это будет, я тебе скажу, прогулка!»

Своего рода предвосхищение биологической инженерии.

К этому же университетскому периоду относилось изобретение х и э м с э т а т о р а и проект « с е м и п я т н и ч н о й недели». Смысл хиэмсэтатора, своего рода научной игрушки, Штерер видел в возможности представления зимы (белый, снежный период) и лета (зеленый, лиственный период) зрительному аппарату в «порошкообразном виде». Зима и лето (белый и зеленый секторы на диске прибора) размалываются, как кофейное зерно на ручной мельничке, с сохранением всех своих свойств в каждой частичке размола. Набор дисков с различными соотношениямибелых и зеленых секторов открывал возможность приискания оптимального для глаза соотношения этих секторов. Пафос, лежавший в основе этого изобретения, понятен, но сам изобретатель не придавал Серьезного значения этой затее.

Тот же пафос — ив основе проекта «недели о семи пятницах», собственно, проблемы конструирования и с к у с с т в е н н о г о дня . В незаконченнойрукописи — крат-

кое изложение проекта. «Дни [...] вкладываются в апперципирующий аппарат, как валики внутрь шарманки. Дни от валиков резко отличаются тем, что штифты на них, то есть стимулы воздействия на психофизику, непрерывноперемещаются. Но если закрепить стимулы в гнездах, превратить дни в единообразные равномерности, завращать восприятия,как стрелу по циферблату, то кругообразный ход времени, точнее его содержаний, должен будет [...] передаться и на психику, кругообразя и ее». Очень существенны комментарии Стынекого к этой записи. Он, в частности, полагал, что «все это больше похоже-на пытку, чем на опыт, и пахнет застенком, а не лабораторией». Тут же он оговаривается, что «помимо ожесточенности молодого ума, в проекте этом сказывается и нежелание расстаться с давнишней мечтой "заставить время плясать по кругу". В конце концов "странная затея сотворить неделю семи пятниц, из которых

все... Страстные" (слова Стынского) [ср. выше о сродстве странный, страстный : с.традать, про-странство и т.п. — В.Т.], может быть, является лирическим порывом человека, загнанного внутрь единой, непрерывной, вращающейся вкруг себя идеи, отдавшего все дни проблеме дней» (эта «загнанность» может быть понята как образ тесно- ты-узости, но на этот раз — временнбй и психоментальной).

И после этих записей — отдельные фразы, иногда неконченные, в других случаях с не вполне ясным смыслом: «Надо колесо с оси на ось. Это будет несколькосложнее пресловутой аристотелевой головоломки о двух радиусах. Да, мой обод не вкруг оси, а с оси на ось. В этом своеобразие транстемпоральных путешествий». И ниже: «Наш мозг темперирует время. Если детемперировать tempus, то...», и после перечеркнутой формулы — «Здесь переходить через время опасно!» и т.п.

Стбит напомнить, что в «Воспоминаниях о будущем» космические масштабы пространства и времени все время уравновешиваются теснотой деформированного «бытового» пространства. Вот описание штерерова жилья на Крутицком валу: «Под лестницей, прикрытая косой линией ступенек, втреуголивалась крохотная безоконнаякаморка; подвисячимзамком ее складывались дрова. [...] — Вот вам и чехол, — ухмыльнулся Жужелев [дворник, вселивший сюда Штерера. — В.Т.] [...], — тут захоти разжи-

569

реть, стены не пустят». Немногим просторнее была комнатушка под самой крышей громадного «каменного короба» на Козихе, где жил Штерер еще со студенческих времен, или квадрат комнаты в,Зачатьевском. Впрочем, по-своему тесна и огромная Москва («Москва, гигантский сплющенный человечник, тотчас же втиснулась в пустые аршины [...]»).

Описание путешествия во времени с помощью времяреза — из лучших образцов научной фантастики, предвосхищающее эпоху полетов в космосе и, возможно, того, что последует за ней (нужно напомнить, что само это путешествие в известном отношении «мысленное» [каки сам времярез, своего рода машина Тьюринга]: Штерер сидит в своей комнате у окна, — но оно вместе с тем и «сверх-реальное», поскольку позволяет за фантасмагорически яркими феноменами провидеть «неподвижные», вечные ноумены). «За квадратом окна происходило нечто фантасмагоричное: как если б гигантская светильня, догорая, то вспыхивала, то затухала, бросая окно то в свет, то в тьму. По сю сторону окна тоже что-то происходило: что-то маячило вертикальным, то придвигающимся, то отодвигающимся в рост мне контуром, и сыпало прерывистойдробьюшагов. [...] Я потянул его [рычаг. — В.Т.] на себя, и картина за стеклом стала четче: слепящее глаза мелькание осолнцелось — я видел его,солнце, — оно взлетало желтой ракетой из-за сбившихся в кучу крыш и по сверкающей выгиби падало, блеснув алымвзрывом заката, за брандмауэр. И прежде чем отблеск его на сетчатке, охваченной ночью, успевал раствориться, оно снова из-за тех же крыш той же желтой солнцевой ракетой взвивалось в зенит, чтобы снова и снова, чиркая фосфорно-желтой головой о тьму, вспыхивать новыми и новыми, краткими, как горение спички, днями. И тотчас же в машине моей появился колющий воздух цокающий звук. Конечно, я сделал ошибку, дав сразу же полный ход.Надо быть начеку: я отвел рычаг еще немного назад — солнце тотчас же замедлило свой лёт;теперь оно было похоже на теннисный шар, который восток и запад, разыгрывая свои геймы, перешвыривают через мой брандмауэр, как через сетку [...], я снова чуть толкнул рычаг скоростей вперед — и тут произошло нежданное: солнце, взлетевшее было, точно под ударом упругой ракеты, из-за крыш, внезапно метнулось назад (запад отдавал шар), и всё, точно натолкнувшисьна какую-то стену там, за горизонтом, остановилось и обездвижилось; лента секунд, продергивающаясясквозь мою машину, застопорилась на каком-то миге, какой-тодробной доле секунды — и ни

вбудущее, ни в прошлое. Там, где-то под горизонтом, орбита солнца пересеклась с вечностью [...] Воздух б.ыл пепельно-сер, как бывает перед рассветом. Контуры крыши, косая проступь улицы были врезаны в бездвижье, как в гравюрную доску. Машина молчала. Нерассветающее предутрие, застрявшее меж дня и ночи, не покидаломертвой точки. Только теперь я мог рассмотреть все мельчайшие детали жалкого городского пейзажа, притиснувшегося к пыльному окну [...] Я смотрел на, казалось, вылупленную из воска куклу ужаса, и стереоскопическое бездвижье мертвого мира всачивалось

вменя. Долго ли это длилось, я не могу сказать, потому что это было, поймите, вне длиннений. Самые мои мысли, волей инерции продолжавшие скользить сквозь воск, постепенно застывали и останавливались, как облака в безветрии. Слабеющим усили-

ем, тем надчеловеческим напряжением, какое бывает лишь в кошмарах, я толкнул рычаг [...], и времярез, разрывая песок секунд, снялся с отмели. Теперь я шелмедленно на тормозах. Дни, сливавшиеся, как спицы быстро кружащего колеса, в неразличимость, стали теперь раздельно видимы. Б у д у щ е е д е л а л о с ь д о с т у п н ы м для н а б л ю д е н и я . Окно, выходившее в конецтридцатых годов нашегостолетия [т.е. на десять лет вперед. — В.Т.]». — Далее могли последовать опасные открытия (возник номер «Известий» от 11 июля 1951 года), но резким вскриком Стынский потребовал купюры («разве вы не видите, что вы среди перьев? Этот номерстбит много дорожелятака. Дальше»), и тогда Штереру оставалось толькозакончить свой рассказ:

«[...] Только теперь, оставив далеко позади настоящее, я начал ощущать неполноту, ошющенность и недоощутимость предвосхищенноговремени,сквозьсекундные поры которого, вдогонку за будущим, пробирался я все выше и выше. Мое будущее, искусственно взращенное, как растение, до природного срока выгнанноевверх, было болезненно тонким, никлым и бесцветным [...] и во все, постепенно вместе с секундами стала подпепливаться какая-то серость, бесцветящий налет нереального. Страннаятоска вклещивалась в сердце [...] меня не покидало чувство погони: топот секунд поверх секунд. Я наддал скорости — серая лента дней терлась о мои глаза; я закрыл их и, стиснув зубы, вслепую мчался на выброшенных вперед рычагах. Не знаю точно, как долго

570