В.Н. Топоров - Миф. Ритуал. Символ. Образ

чем беспокоиться. Смерти нет. Смерть не по нашей части. А вот вы сказали талант, это другое дело, это наше, это открыто нами. А талант — в высшем широчайшем понятии есть дар жизни» (ср.:Жизнь ведь тоже только миг, I Только растворенье I Нас самих во всех других, I Как бы им в даренье). — К образу сознания как «света, бьющего наружу», ср. экзистенциалистскую идею о сознанье как постоянном пребывании вне себя, о сути жизни — в ее кульминации — в чем-то таком, что запредельно ей самой (Габриэль Марсель), и — шире об интенциональности сознания как направленностиегововне (обэтом круге гуссерлианских идей ср.: Гайденко П.П. Проблема интенциональностиу Гуссерля и экзистенциалистская категория трансценденции // Современный экзистенциализм. М., 1966, 77-107). Ноинтенционально и каждое р о ж д е н и е .

^Дружинин, несомненно, обладал тонким чувством пространства (возможно, сэлемен-

<}О

^° Разумеется, это сходство неслучайно, и оно не может быть объяснено автоматическим воспроизведением некоего «индивидуального» клише. Приходится согласиться с исследователем, отметившим ряд подобных-з а г о т о в о к в письмах Тургенева, позднее использованных в его художественных текстах. См. Эйхенбаум Б.М. Мойвременник. Л., 1929,95-96.

20*

611

«Морской» комплекс Тургенева особенно отчетливо обнаруживает себя в связи со снами и дивинациями, и в этом контексте его диагностическое значение обладает по-

вышенной весомостью. В тексте «Конец света» из цикла «Senilia» Тургенев описывает свою смерть, как бы совпадающую с концом света: «Чудилось мне, что я нахожусь в

России, в глуши, в простом деревенском доме. [...] Перед домом голая равнина: постоянно понижаясь, уходит она в даль; серое одноцветное небо висит над нею, как полог. [...] Между нами вертится небольшого росту мальчик; от времени до времени он пищит тонким, однозвучным голосом: «Тятенька, боюсь!» — Мне тошно на сердце от писку — и я тоже начинаю бояться... чего? не знаю сам. Только я чувствую: идет и близится большая, большая беда. [...] Ах, как бы уйти отсюда! Как душно! Как томно! как тяжело! Но уйти невозможно. Это небо — точно саван. И ветра нет... Умер воздух что ли?

Вдруг мальчик [...] закричал тем же жалобным голосом: «Гляньте! гляньте! земля провалилась!». — «Как? провалилась?» — Точно: прежде перед домом была равнина — а теперь онстоит на вершине страшной горы! — Небосклон упал, ушел вниз — а от самого дома спускается почти отвесная, точно разрытая, черная кручь. [...] Ужас леденит наши сердца. — «Вот оно... вот оно!» [...] Ивот, вдоль всей далекой земной грани зашевелилось что-то, стали подниматься и падать какие-то небольшие кругловатые бугор-

ки. «Это — море! — подумалось [•••] — оносейчас нас всех затопит... Только как же оно может расти и подниматься вверх? На эту кручу?» Иоднако, оно растет, растет гро-

мадно. Это уже не отдельные бугорки мечутся вдали. Одна сплошная, чудовищная в о л н а обхватывает весь круг небосклона. Она летит, летит на нас! Морозным вихрем

несется она, крутится тьмой кромешной. Все задрожало вдруг — а там, в этой налетаю-

щей г р о м а д е , — и треск, и гром [•••] Каков рев и вой! Это земля завыла от страха. Конец ей! Конец.всему! [...] Я хотел-было ухватиться за товарищей — но мы уже все

раздавлены, п о г р е б е н ы , п о т о п л е н ы , у н е с е н ы той, какчернила черной, льдистой, грохочущей волной! Темнота... темнота вечная! Едва переводя дыхание, я проснулся» (1878; ср. сон с мальчиком-«обезьянкой» и странниками из «Живых мощей». Ремизов, цитирующий этот фрагмент [ср. «Тургенев-сновидец. Тридцать снов»], замечает: «Сон — вещий. После долгих страданий — Тургенев захворал с конца 1881 года — 22 августа 1883 года Тургенев помер: у него был рак спинного хребта, разрушивший три позвонка»).

Таким же вещим был и сон Елены у постели умирающего Инсарова: «Елена прислонилась головою к спинке кресла и долго глядела в окно. Погода испортилась; ветер

поднялся. Большие белые тучи быстро неслись по небу. [...] Елена закрыла глаза [...] и она заснула. С т р а н н ы й ей привиделся сой. Ей показалось, что она плывет в лодке

по Царицынскому пруду с какими-то незнакомыми людьми. Они молчат и сидят неподвижно, никто не гребет; лодка подвигается сама собою. Елене не страшно, но скучно. [...] Она глядит, а пруд ширится, берега пропадают — уж это не пруд, а б е с п о к о й н о е море: огромные, лазуревые, молчаливые в о л н ы величественно к а ч а ю т лодку; что-то гремящее, грозное, подымается со дна; неизвестные спутники вдруг вскакивают, кричат, махают руками. Елена узнает их лица: ее отец между ними. Но какой-то белый в и х о р ь налетает на в о л н ы... все з а к р у ж и л о с ь , с м е ш а л о с ь . Елена осматривается: по-прежнему все бело вокруг; но это снег, бесконечный снег. И она уже не в лодке, она едет как из Москвы, в повозке. [...] «Елена, Елена!» — слышитсяголосиз б е з д н ы . — «Елена!» — раздалось явственно в ее ушах. Она быстро подняла голову, обернулась и обомлела: Инсаров, белый как снег, снег ее

сна, приподнялсядо половины с дивана [...] «Елена! — произнес он, — я умираю» («Накануне»). В этом вещем сне архетипические образы «коллективной»множественности (люди и волны), смешения, хаоса, волнения,тревоги, мертвой белизны последовательно подталкивают Елену к сознанию совершающейся смерти любимого человека, смерти, котораяобозначит конец чего-то главногои в ее собственнойжизни.

Образ моря является и перед взором умирающего Пасынкова. «"Что это? — заговорил онвдруг, — посмотрите-ка: м о р е... все золотое, и по нему голубые острова, мраморные храмы, пальмы, фимиам..." Он умолк, потянулся.Через полчаса его не стало» («Яков Пасынков»). Мотив плавания на лодочке «по той самой большойреке, котораяв виде Реки Времени протекает на карте на стене Николаевской гимназии», фантастический контекст этого водного путешествия в Царьград с матримониальнымицелями, метаморфозы персонажей (Колибри, превращающаяся в мальчика в курточке, и сам герой рассказа Кузьма Васильевич, вдруг оказывающийсягувернером мальчика и влез-

612

ший вслед за ним в подзорную трубку, которая становится всё уже и уже) и ощущение тесноты и задыхания («вот уже и двинуться нельзя... ни вперед, ни назад, и дышатьне-

возможно, и что-то обрушилось на спину... и земля в рот...») — все это, как и финал, когда Кузьма Васильевич был найден в овраге с разрубленной головой, пять недель находился между жизнью и смертью и все-таки выжил благодаря своему поистине же-

лезному сложению, составляет содержание и смысл тургеневской «Истории лейтенанта Ергуиова», о которой справедливо сказал Ремизов: «Под этим сном мог бы подпи-

саться Гоголь» (кстати, ср. в тексте «К моим рисункам» описание сна одного мальчика, в котором он тонет и который через несколько дней исполнился). Все это подтверждает

мысль, что «морское» было не просто литературной темой Тургенева, но исключительно важным личным переживанием, связанным с наиболее очевидным обнаружением («всплыванием vice versa «погружением в морскую пучину») архетипического в жизни

писателя и в слое наиболее личных его текстов.

29 В начале жизнеописания Леверкюна Цейтблом говорит о его смерти как «переходе из темной ночи в ночь беспросветную».

Ср.: «Простонародное любопытство, с которым странные жители бездны сгрудились вокруг логова гостей, было неописуемо, как неописуемо множество таинственных и страшных гримас органической жизни, хищных пастей, бесстыдных челюстей, теле-

скопических глаз, головоногих бумажных корабликов, серебряных молоточков с глаза-

ми-биноклями, двухметровых киленогих и весложаберных моллюсков, смутно мелькавших у окон гондолы. Даже безвольно дрейфующие студенистые чудовища со щупальцами, медузы, колониальные сифонофоры и сцифомедузы тоже, казалось, судорожно барахтались от волнения».

В связи со страшными «эксцентризмами жизни», обнаруживаемыми в морской бездне и, собственно, ее представляющими, уместно напомнить о восприятии моря как

«страшного», особенно в древности, даже когда это море реально было если не единственным, то безусловно главным средством связи, сообщения для народов, живших на его побережьях и островах. Это «страшное» было связано со свойствами самого моря,

его бурностью,мятежностыо, смертоносностью, с тем, что онообраз бездны смерти, избежать которой в недобрый час нельзя. Многочисленная и разнообразная номенклатура моря, будь то у Гомера-или Вергилия, предполагает тонкое различение«морской» сути и «морских» состояний. Так, Вергилий в «Энеиде» употребляет как нейтральные или

«благоприятные» обозначения моря (mare, pontus, maris pontus, aequor, sab, отсылающие к идее ровного, гладкого, спокойногоморя, ср. aequor, aequor vastum (характерны

антиципации Вергилия: когда речь идет о вздувшемся, бурном, мятежном море, которое д о л ж н о б ы т ь смиренно и успокоенно, употребляется слово aequor [Sic ait, et

dicto citius tumid a aequor a p lac at. I, 142; et temper at aequor. I, 146 и т.п.; ср. контекст объяснительного свойства — 1,153-155: параллельное смягчение-ус-

покаивание сердец Ipectora mulcetl и шума-грохота моря /sic cunctus pelagi cecidit fragorf, после чего гладь моря становится доступной беспрепятственному взгляду, на-

правленному вперед laequor a postquam/ prospiciens.../]), так и обозначения моря, отсылающие к идее неблагоприятного, волнующегося, угрожающего опасностямимо- ря-бездны (gurges [in gurgite vasto. I, 118, ср. Georg. IV, 387 и др-У, fluctus, о волнении

на море [ср. сгущение — I, 103, 106, 109, 116, 129, 1357, altum fmultum Ше et terris iactatus et alto ( vi superum ... I, 3-4/ и др.). Разумеется, этопоследнее море (бурное, страшное, смертоносное) более актуально в «Энеиде»: оно острее переживается Энеем и, естественно, чаще изображается, чем спокойное. Такой выбор автора понятен — «гнев жестокой Юноны» и предопределяемые им скитания Энея по морям на грани

жизни и смерти требовали «разыгрывания» мотива страшного моря,но в данном случае замысел поэта, описывающего своего героя, пустившегося в морскую неизвестность сразу же после 1200 г. (условная дата падения Трои; здесь нет необходимости говорить еще раз о «спрессованном» времени между падением Трои и основаниемРима в 753 г.),

хронологически точно соответствует персонифицированным представлениям о море,

которые засвидетельствованы с середины II тысячелетия до начала I тысячелетия до нашей эры в Восточном Средиземноморье, где воплощения духа моря или его персони-

фикации принадлежат к х т о н и ч е с к о м у типу и действительно страшныи опасны. Достаточно назвать такие образы, как Тиамат, Тиамту, букв. — 'море' в Древней Месопотамии, угаритско-финикийский Йамму (ут 'море'), Ашерат-Йам («великая богиня Асират»), хеттский «морской» Иллуянкаш (aruriaS JlluiankaS) и, конечно, библей-

613

ский Левиафан (др.-евр. liwyatan, от lawa 'свертываться', "виться", о змееподобном существе, живущем в море) и его угаритский «родственник» Латану (о Левиафане см. Иов 40, 20; Псалт. 73, 14; 103,26 и особенно Исайя 27; 1: «В тот день поразит Господь мечом Своим тяжелым, и большим и крепким, левиафана, змея прямо бегущего, и левиафана, змея изгибающегося, и убьет чудовище морское»). Чудовищность, «зверскость», смертоносность моря постоянно обнаруживается и в других библейских контекстах, ср.: «...ты..., как чудовище в морях, кидаешься в реках твоих и мутишь ногами твоими воды и попираешь потоки их» (Иезек. 32, 2); «видел я в ночном видении моем, и вот, четыре ветра небесных боролись на великом море. И четыре больших зверя вышли из моря, непохожие один на другого ... и вот — зверь четвертый, страшный и ужасный и весьма сильный; у него — большие железные зубы; он пожирает и сокрушает, остатки же попирает ногами...» (Даниил 7,1-8);«... и увидел выходящего изморя зверя с семью головами и десятью рогами, а на головах его имена богохульные» (Откров. 13,1); «Ты владычествуешь над яростию моря, когда воздымаются волны его, Ты укрощаешь их» (Псалт. 88,10); «А нечестивые — как море взволнованное, которое не

может успокоиться, и которого вбды выбрасывают ил и грязь» (Исайя 57, 20); «... как бы большая гора, пылающая огнем, низверглась в море; и третья часть моря сделалась кровью» (Откров. 8, 8); «Тогда отдало море мертвых, бывших в нем, и смерть и ад отдали мертвых, бывших в них...» (Откров. 20,13) и др. — В этом широком контексте находят себе место и «доолимпийские», хтонические пережитки в образах античных морских божеств, прежде всего у Посейдона, преследующего Одиссея («доолимпийские» мотивы нередко выступают в орфической трактовке, ср. гимн XVII. Посейдону: Слушай меня, Посейдон, в кудрях синих, землю обнявший, /.../ Ты,что живешь в глубине глубокосоленого моря, I Глухогремящий ты, царь морской, потрясающий землю, /.../ В свистах морских ты трясешь соленые пенные воды, I... демон могучий ..., в переводе Н.Павлиновой, а также гимн XXII. Нерею — он моря опора, земли граница, начало вселенной, и к нему же обращаются с просьбой отвратить землетрясение), и, следовательно, опосредствованно у Нептуна, поначалу враждебного к Энею (можно напомнить, что подобныйхтонизм был характерен и для образа Ахилла, также связанного с морем, конкретнос Понтом Эвксинским,ср.,в частности, первенствующую роль Ахилла в царстве мертвых, о чем уже не раз писалось). В ведийской традиции неоднократноподчеркивается глубина моря, его неизмеримость, «безосновность», отсутствие какой-либоопоры или поддержки («...в море, где не опереться, не встать, не ухватиться...» RV 1,116, 5: апЗгатЫгапё... anasthane agrabhanS samudre), его волнение (IV, 58,1), но оно же хранит богатства (VIII, 40,5). Интереснаяведийско-библей- ская параллель — образ «сердца моря» и даже «сердца-моря» (иногда — как седалище бога). Ср., с о д н о й стороны, «Эти (потокижира) текут из сердца-моря» (eta arsanti hfdayat samudrac). RV IV, 58, 4 (метафорическое описание происхождения поэтической речи), ср. также «На тебя как на основу опирается все мироздание в океане —

сердце» (antdhsamudrfhf-dy...).lV,5&, 11,нои1, 159, 4; X, 5, 1;89, 4; 177, 1, и, с д р у- г о и стороны, «Пределы твои — в сердце морей» (Иезек. 27, 4: о Тире), «я Бог, вос-

седаю на седалище Божием, в сердце морей» (Иезек. 28, 2), «... и умрешь в сердце морей смертью убитых» (Иезек. 28, 8), «Ты вверг меня в глубину, в сердце моря...» (Иона 2, 4).

Эти ужасные «тератологии» морских глубин и морского дна возникаютв литературе, в сновидениях, дивинациях, экстазах достаточно часто, и особеннопоказательна причастность этим образам людей, сочетающих «пространственную» одаренность (оригинальность) с высокойстепенью архетипической «заполненности». Один из примеров — Г.С.Батеньков, о котором уже приходилось писать в этом плане. Ср. его оду «К матема-

тике», особеннотему Тритона. Именно в связи с нею уже был приведен как параллель рассказ Леверкюна, см. Илюшин А.А. Поэзия декабриста Батенькова. М., 1965, 3940. — Тема недр моря, «морского лона» возникает и у Валери: «Где найдешь человека, который бы не исследовал мысленностихию пучины? [...] есть области фантазии и вообразимые состояния,которые откладываются в каждом сознании и отвечают бесхитростно на одно и то же непреодолимое любопытство. — Все мы, как дети, поэты, когда грезим о лоне морском, и мы растворяемся в нем с упоением. Мы измышляем себе, с каждым воображаемым шагом, некое приключение и некий театр [...]. Отлогости, равнины, леса и вулканы, пустынные впадины, коралловые храмы с полуживыми конечностями, лучезарные сонмища, щупальцевые кустарники,спиралевидныетвари и

614

33 Ср. там же: «Дверь отворит в темное закутанная фигура. И обещание ее близости, сдержанной, холодной, как светлая ночь севера, ничьей, никому не принадлежащей, п о д к а т и т навстречу, как первая в о л н а м о р я , к которому подбегаешь в темноте по песку берега» . Характерно помещение «морской» образности в «пороговую» ситуацию. К «Дверь отворит» ср. С порога смотрит человек... Прощальный плач по Ларе — тоже на пороге, на крыльце, но и на этот раз лицом к затворенной двери («Он продолжал стоять на крыльце, лицом к затвореннойдвери, отвернувшисьот мира»).

34 Ср. применительно к другому, незадолго перед этим бывшему случаю — «Когда встали, Юрий Андреевич стал с утра заглядываться на соблазнительный стол у окна. У него так и чесались руки засесть за бумагу. Но это право он облюбовал себе на вечер, когда Лара и Катенька лягут спать».

Ср.: «После двух-трех легко вылившихся строф и нескольких, его самого поразивших сравнений, работа завладела им, и он испытал приближениетого, что называется вдохновением /"чувствовал приближение Бога", — сказал Пушкин о том же состоя*. » i ч "Египетских ночах". — В.Т.]. Соотношение сил, управлявших творческ-ом, как иы становится на голову. Первенство получает не человек и состояние его души, которому он ищет выражения, а я з ы к , которым он хочет его выразить. Язык, родина и вместилище красоты и смысла, сам начинает думать и говорить за человека и весьстановится музыкой, не в отношении внешне слухового звучания, но в отношениистремительности и могущества своего внутреннего течения. Тогда подобно катящейся громаде речного потока, самым движением своим обтачивающей камни дна [ср. тот же мотив в "морской" аранжировке в "Теме" — яростный напор морских волн, скалы, п о э т , который, согласно "1. Оригинальной" из "Вариаций", тоже море: Два бога пройдись до завтра, I Два моря менялись в лице: If Стихия свободной стихии I С свободной стихией стиха... — B.T.J и ворочающей колеса мельниц, льющаяся речь сама, силой своих законов создает по пути, мимоходом, размер и рифму, и тысячи других форм и образований еще более важных, но до сих пор неузнанных, неучтенных, .неназванных. В такие минуты Юрий Андреевич чувствовал, что главную работу совершает не,он сам, но то, что в ы ш е его /Бог пушкинскогоимпровизатора. — B.T.J, что находится над ним и управляет им, а именно: состояние мировой мысли и поэзии, и то, что ей пред-

615

назначено в будущем, следующий по порядку шаг, который предстоит ей сделать в ее историческом развитии. И он чувствовал себя только поводом и опорной точкой, чтобы

она пришла в этодвижение». — Диктатуре языка в творчестве противоположна диктатура «публичности» («Offentlichkeit») над языком, в этом состоянии опустошающимся л лишающимся своей бытийственной силы (ср. мысли Г'ейдеггера о языке как «доме бытия» или «доме истины бытия»).

По сути дела, речь идет здесь о преформирующей — с известного момента — роли языка, о том, что Набоков — именно в связи с темой возникновения стихов — назвал «будущим воспоминанием». Поскольку «морская» образность возникает и в соответствующем фрагменте набоковского текста («Тяжелый дым»), уместно привести этот важный отрывок (хотя бы в извлечениях):

«Уже часа три [...] он так лежал на кушетке, длинный, плоский юноша в пенснэ [...] Одурманенный хорошо знакомымему томительным, протяжнымчувством, он лежал, и смотрел, и прищуривался, и любая продольная черта, перекладина, тень перекладины, обращалась в м о р с к о й г о р и з о н т илив кайму д а л е к о г о берега.

Как только глаз научился механизму этих метаморфоз, они стали происходить сами по себе [...], и теперь, то в одном, то в другом месте ненастного космоса складывалась вдруг и углублялась мнимая перспектива, графический мираж, обольстительный своей прозрачностью и пустынностью: п о л о с а воды, скажем, и черный мысс маленьким силуэтом араукарии. [...] И как сквозь м е д у з у проходит свет в о д ы и каждое ее колебание, так все п р о н и к а л о через него, и ощущение этой т е к у ч е с т и преображалось в подобие я с н о в и д е н и я : лежа плашмя на кушетке, относимой вбок т е ч е н и е м теней, онвместе с тем сопутствовал далеким прохожим и воображал то панель у самых глаз [...], то рисунок голых ветвей на несовсем еще бескрасочном небе, то чередование витрин [...].

Он спохватился, лежа мумией в темноте, [...] нодвинуться было неимоверно трудно. Трудно, — ибо сейчас форма его существа совершенно лишилась отличительных примет и у с т о й ч и в ы х г р а н и ц ; его рукой могбыть, например, переулок по ту сторону дома, а позвоночником — хребтообразная туча через всё небо с холодком звезд

на востоке. Ни полосатая темнота в комнате, ни освещенное золотою з ы б ь ю ночное м о р е , в которое преобразилось стекло дверей, не давали ему верного способа отме-

рить и отмежевать самого себя, и он толькотогда отыскалэтот способ, когда проворным чувствилищем вдруг повернувшегося во рту я з ы к а (бросившегося как быспросонья проверять, всё ли благополучно) нащупал инородную мягкостьзастрявшего в зубах говяжьего волоконца [...]. Понуждаемый не столько откровенной тишинойза дверьми, сколько желанием найти что-нибудь остренькое для помоги одинокомуслепому работнику, он, наконец, потянулся, приподнялсяи, засветив лампу на столе, полностьювосстановил свой телесный образ. Онувидел и ощутил себя [...)с тем омерзением,которое

всегда испытывал, когда на минуту возвращался к себе и в себя из томного тумана, предвещавшего ... что? Какой образ примет, наконец, мучительная сила, раздражаю-

щая душу? Откуда оно взялось, растущее во мне? [...] Но тут, то есть в каком-то неопределенном месте сомнамбулическогоего маршрута, он снова попал.в полосу тумана, и

на этот раз возобновившиеся т о л ч к и в душе были так властны, а главное настолько живее всех внешних восприятий, что он не тотчас и не вполне признал собою, своим пределом и обликом, сутуловатого юношу [...,], бесшумно проплывшего в зеркале. [...] Выходя из столовой, он еще заметил, как отец всем корпусом повернулся на стуле к стенным часам £ таким видом, будто они сказали что-то [...], но тут дверьзакрылась [...] Я не дбемотрел, мне не до этого, но и это, и давешние м о р с к и е д а л и , и маленькое горящее лицо сестры, и невнятный гул круглой, прозрачной ночи, всё, по-ви-

димому, помогало образоваться тому, что сейчас наконец определилось/Страшно ясно, словно душа озарилась бесшумным взрывом, мелькнуло б у д у щ е е в о с п о м и н а н и е , мелькнула мысль, что точно так же, как теперь иногда вспоминается манера покойной матери при слишком громких за столом ссорах делать плачущее лицо и хвататься за висок, вспоминать придется когда-нибудь, с беспощадной, непоправимой остротой, обиженные плечи отца, сидящего за рваной картой [...]; и всё это

животворно смешалось с сегодняшним впечатлением от с и н е г о дыма, льнувшегок желтым листьям на мокрой крыше.

Промеж дверей, невидимые, жадные пальцы отняли у него то, что ондержал, ивот снова он лежал на кушетке, но уже не было прежнего томления. Громадная, живая,

616

вытягивалась и загибалась стихотворная строка; на повороте сладко и жарко зажигалась р и ф м а , и тогда появлялась, как на стене, когда поднимаешься по лестнице со

свечой, подвижнаятень дальнейших строк.

Пьяные от итальянской музыки аллитераций, от желания жить, от нового соблазна старых слов — "хлад", "б р е г", "в е т р",— ничтожные, бренные стихи, которые к сроку появления следующих неизбежно зачахнут, как зачахли один за другим все прежние, записанные в черную тетрадь; но всё равно: сейчас я верю восхитительным обещаниям еще незастывшего, еще вращающегося стиха, лицо мокро от слез, душа разрывается от счастья, и я знаю, что это счастье — лучшее, что есть на земле».

. Ср. в последнее время — Гаспаров Б. Поэтика «Слова о полку Игореве». Wien, 1984, 129-138 (Wiener slawistischer Almanach. Sonderband 12); отчасти — Венцлова Т. Не-

устойчивое равновесие: восемь русских поэтических текстов. Yale University, 1985,130

идр. Ср. ранее наблюдения В.Я.Проппа над феноменом границы в волшебной сказке.

*Ср. др.-исл. sicta 'берег', 'побережье', но и «сторона» (: нем. Seite).

См. заметку автора этих строк — Ободном «поэтическом» комплексе и его психофизи-

ологических основах (море — берег — дно— небо) // Всесоюзная конференция «История культуры и поэтика». Тезисы. М., 1989,17-18.

См. Гёльдерлин. Сочинения. М., 1969,334. — Точнее было бы сохранить противопоставление «моего б е с-по к о й н о г о сердца» «с-п о к о й с т в и ю небесной девушки»и предполагающееся существенным противопоставление морского, океани- ч е с к о г о , связанногос субъектом высказывания (Гиперионом), и н е б е с н о г о (а

не чудесного!), соотносимого с девушкой (Диотимой). Наконец, предпочтительнее более адектватный перевод umflutete — 'омывало', 'обтекало', поскольку объектом этого «кругового» действия (о-/об-действия) был о-стров (: струить, струя). Немецкий текст цитируется по книге: Holderlin. Ein Lesebuch fur unsere Zeit. Wiemar, 1956, 201.

Своеобразной инверсией можно считать образ, возникший в словах Лары, при прощании с Юрием, над его гробом: «Прощай, большой и родной мой, прощай, моя гордость, прощай, моя быстрая глубокая реченька, как я любила целодневный плеск твой, как я любила бросаться в твои холодные волны» (при уподоблении близости — холодной, как светлая ночь севера, — с Ларой встрече с первой волной моря); ср. в «Гиперионе»: «А теперь вот что: я хожу на берег моря и смотрю вдаль, на Калаврию, где она покоит-

ся. О, пусть даже никто не захочет дать мне челн, [...] не поможет к ней переправиться! Пусть даже благостное море никогда не успокоитсяи не даст мне сколотить плот и

доплыть до нее. Я всё равно брошусь в бурный поток [точнее, все-таки: море. — В.Т.], я буду молить в о л н у , чтобы в ы н е с л а меняк Диотиме [собств. — бросила наберег Диотимы. — В.Т.]* («Aber in die tobende See will ich mich werfen, und ihre Woge

bitten, dafl sie an Diotimas Gestade mich wirft!») — при Волна несла ее, несла IИ пригнала вплотную у Пастернака. — Как инверсию или симметричный ход следует

рассматривать и само описание прощания Лары с Юрием, в котором подчеркивается мотив погруженияв глубину, на дно и «океанические чувства»Лары: «Круговорот од-

нообразных звуков у к а ч и в а л ее, доводил до д у р н о т ы . Онакрепиласьизовсех сил, чтобы не упасть в обморок [•••] Поникнув головой, она погрузилась в гадания, со-

ображения, воспоминания. Онаушла в них, з а т о н у л а [...]. Онапогрузиласьв размышления, точноупала на самую г л у б и н у , на самое дно своего несчастья. [...] И

она ощутила в о л н у гордости и облегчения [...]»; ср. несколько дальше — «Условностью данногослучая [...] были ее слезы, в которых тонули, купались, плавали ее жи-

тейские непраздничные слова». — К мотиву п е с к а морскогоберега как некоей идеальной среды, сохраняющейследы встречи моря и суши, двух возлюбленных («Я поло-

жу черты твои на бумагу, как после страшнойбури, взрывающей море дооснования, ложатся на п е с о к с л е д ы сильнейшей, далее всего доплескивавшейсяволны»,ср. также: «Иобещание ее близости [...] подкатит навстречу, как первая волна моря, ккоторому подбегаешь в темноте по песку берега»), как образа места, к которомуустремляются с обеих сторон, и самой этой встречи, ср. его библейские истоки — «Я положил песок границею морю, вечным пределом, которогоне перейдет; и хотя волны его устремляются, но превозмочь не могут; хотя они бушуют, но переступить его не могут» (Иерем. 5, 22); ср. также песок морскогоберега как образ множественности, стремящейся к бесконечности (Быт. 22, 17; 41, 49; Суд. 7, 12; 1 Пар. 13, 5; 2 Цар. 17, 11

617

[«... пусть соберется к тебе весь Израиль... во множестве, как песок при море»У; 3 Цар. 4, 20, 29; Иов6, 3; Иерем. 15, 8; 33, 22; Навв. 11,4; Исайя 10, 22; Откров. 20, 7).

41К отношению Гёльдерлина к природе ср. его письмо к Казимиру Ульриху Беллендорфу (видимо, ноябрь 1802 г.), написанному уже в состоянии душевного недуга: «Чем

больше я изучаю родную природу, тем сильнее она меня волнует. Гроза не только в ее высшем проявлении, но и в таком понимании: как сила, как образ, среди других форм мироздания, свет в его прямом воздействии, как национальное начало и основополага-

ющий принцип нашей судьбы (что для нас все же свято), его развитие в чередовании п р и л и в о в и о т л и в о в , характерность наших лесов и то, что в одной местности представлена природа различного характера, что все священныеуголки земли слились в одном этом уголке, и свет философии в моем окошке — вот что теперь доставляет мне радость, вот что хотел бы я сохранить в памяти — с той минуты, как приехал, и до ныг нешней».

42 Ср. далее в ряду перекличек со сходными мотивами у Гёльдерлина: «Ах вот это, это ведь и было главным, что их роднило и объединяло! Никогда, никогда, даже в минуты самого дарственного, беспамятногосчастья не покидало их самое высокое и захватывающее: наслаждение общей лепкой мира, чувство отнесенности их самих ко всей картине, ощущение принадлежности к красоте всего зрелища, ко всей вселенной».

43 «О какая это была любовь, вольная, небывалая, ни на что непохожая!» — причитает над телом Юрия Лара.

44 Ср. слови Живаго об «иезуитстве политики», на другой же день выворачивающей наизнанку даже те вещи, которые жили в головах создателей в первоначальной чистоте: «Что мне сказать тебе? Эта философия чужда мне. Эта власть против нас. У меня не спрашивали согласия на эту ломку».

45 «Meine Seele 1st wie em Fisch aus ihrem Elemente auf den Ufersand geworfen ...» (202).

4" Лишь один пример из начала романа: «Утопая в бескрайнейлазури ("Verloren insweite Blau", 158), я то вскидываю глаза ввысь, то гляжу вниз,в с в я т о е море, и тогда ка- •жется, будто некий роднойдух раскрывает предо мноюобъятия, будто я со своеюскор-

бью одиночества р а с т в о р и л с я ("loste ... sich"). С л и т ь с я со всеювселенной (собств. — "Bines zu sein mit Allem") — вот жизнь божества, вот рай для человека! С л и т ь с я воедино со всем живущим, в о з в р а т и т ь с я в блаженном самозабвении во всебытие природы ("in seliger Selbstvergessenheit wiederzukehren ins All der Natur") — вот вершина чаяний и радостей, вот священнаявысота [...], где [...] бурлящее м о р е подобно бесшумно волнующейся ниве» («das kochende Meer der Woge des Kornfelds gleicht») — почтиКогда волнуется желтеющая нива...

47Ср. в той же главке оправдание добровольного ухода из жизни («Пусть боятсясмерти те несчастныелюди...»).

48См. ФлейшманЛ. Пастернак в двадцатые годы. Мюнхен, 1981, 320, с проницательным указанием внутренней связи «прыжка» и «преданья» (происхождения, ср.: Врезаясь вновь и вновь с наскоку IВ разряд преданий молодых) с однокорневой парой, отсылающей к идее тождества или родства, — Sprung и Ursprung. Ср. также ссылку на сходные выводы в незаконченной работе А.Якобсона.

49Ср.: «Diotima» (Leuchtestdu wie vormals nieder...), «Diotima» (Du schweigst und duldest, und sle verstehn nicht...) и ряд других, в частности, того же названия.Ср. письма Дио-

тимы к Гёльдерлину («Die traurigen Tage unserer Trennung», 460-467) и его к ней (1799 г.).

Впрочем, в «Гиперионе» есть отсылка и к Платону, но в связи не с Диотимой, а с его подругой Стеллой. — Между прочим, обращение к Платону возвращает нас и к теме связи смерти, понимаемойкак отделение души от тела, с широким водным пространством, через которое душа покойного должна переправиться. Этот вопрос обсуждается Платоном в ряде фрагментов, где, в частности, говорится о том, что души умерших людей могут быть встречены лодкой-судном,котораяпереправит их на «другой берег», где их опекают «берегущие» духи. Собственноговоря, этот образ близок мифологеме перевоза Хароном душ умерших в Аид (ср. vocvKov 'плата за перевоз', но и 'судовой груз', 'кладь' — при vavs 'судно', 'корабль' и других «смертно-морских» ассоциациях этого корня в индоевропейских языках, ср. образ «корабля смерти» и древний обычай захоронения в лодке). А я уже стою на подступах к чему-то, /Что достается всем, но

618

разною ценой... I На этом корабле есть для меня каюта IИ ветер в парусах — и страшная минута I Прощания с моей родной страной, — напишет Ахматова во вто-

ром стихотворении из цикла «Смерть». Этот круг образов смерти в последнее время получил подтверждение в свидетельствах пациентов, переживших клиническую смерть. Вот одно из таких показаний: «Я потеряла сознание, после чего услышала неприятное жужжание и звон. З^тем я помню, как оказалась на корабле или в небольшой лодке, переплывшей на другой берег водного пространства, а на том берегу я видела всех, кого я любила в своей жизни... Мне казалось, что они манили меня к себе, и в то же время я говорила себе: "Нет, нет, я не готова присоединиться к вам. Я не хочу умирать, я еще не готова".... Я изо всех сил пыталась внушить доктору, что "я не собираюсь умирать", но никто меня не слышал. Всё: врачи, сестры, операционная, лодка и далекий берег — составляло некий конгломерат ... Наконец, моялодка почти достигла того берега, но как раз перед тем, чтобы пристать, она вдруг повернула обратно. Мне, наконец, удалось сделать так, что доктор меня услышал, и я сказала: "Я не собираюсь умирать". Мне кажется, что именно в этот момент я пришла в себя...». См. Моуди Р. Жизнь после жизни. Исследование феномена продолжения жизни после смерти тела. Москва — Рига, 1991, 68-69. В этом случае два момента заслуживают особого внима-

ния: один явный— широкое водное пространство («Море») как г р а н и ц а жизни и смерти или, пользуясь пастернаковской образностью, как линия прибоя, соединяюще-

разъединяющая море и берег; второй — неявный, но более чем вероятный: колыха- тельно-укачивающее движение лодки-судна по этому «морю».

И еще один платоновский мотив, отозвавшийся, как с большимвероятием можно, думать, у Пастернака в уже процитированной фразе Юрия Живаго из разговора с боящейся смерти Анной Ивановной, конкретно в фрагменте «Вот вы опасаетесь, воскреснете ли вы, а вы уже воскресли, когда родились, и этого не заметили» и далее о роли сознания как положительной («Сознание — свет, бьющий наружу, сознаниеосвещает перед нами дорогу, чтобы не споткнуться»), так и отрицательной (обращение света сознания внутрь как катастрофа). Итак, можно было бы думать, что если рождение — воскресение, то здесь есть некоторая недоговоренность относительно того, что же такое смерть. Но, предупреждая этот вопрос, Пастернак заранее снимает повод для беспокойства, заявляя — «Смерти нет» (ср. у Ахматовой в «Поэме»: Смерти нет — это всем известно, I Повторять это стало пресно, I А что есть — пусть расскажут мне. I Кто стучится?...). «Смерти нет» —- конечно, слишком образная оценка ситуации, вернее, лишь одной ее части; другая часть остается вне кадра, и, значит, образ эллиптически описывает ситуацию. Если нет согласия признать и другой образ-сужде-

ние «жизни нет», то и «смерти нет» нуждается в экспликации, в реконструкции полного контекста «жизни и смерти», не поддающегося членению без нарушения, в глубине

своей непоправимого, всей конструкции. В своем «Федоне» Платон и восстанавливает ее во всей ее полноте, целостности и единстве. Сократ (в изложении Федона) рядом сильных логических ходов подводит своего собеседника Кебета к выводу, что как из живого возникает мертвое, так и из мертвого возникает живое, что у м и р а н и ю , с которым всё ясно, в общей равновесной картине мира должно отвечать о ж и в а н и е и что это оживание и есть переход из мертвых в живые (70с-72е). «Если бывозникающие противоположности не уравновешивали постоянноодна другую, словноописывая круг, если бы возникновение шло по прямой линии, только в одном направлении и никогда не поворачивало вспять, в противоположную сторону, — ты сам понимаешь,что всё, в конце концов, приняло,бы один и тот же образ, приобрело одни и те же свойства и возникновение прекратилось бы» (72ab), и несколько далее как вывод — «Поистине существуют и оживание, и возникновение живых из мертвых. Существуют и души умерших...» (72d) и, следовательно, объясняет всё звенья картины лишьпризнание

космического круговорота душ как реализации взаимоперехода противоположностей — душа умершего, освободившись от тела, переходит в новое состояние, а неземнаядуша

переходит в земное тело. Не то же ли, но несколько иначе описывает Живаго — «Но всё время одна и та же необъятно-тождественная жизнь наполняетвселенную и ежечасно обновляетсяв неисчислимых сочетаниях и превращениях»? Отсюда «смерти нет» только потому, что «жизнь есть» и что корень ее в смерти, как корень смерти — в жиз-

ни; потому, что эйдос души самотождественен и сама она — б е с - с м е р т н а : для нее воистину «смерти нет», ибо смерть снимается умиранием, открывающим бессмертие

(примерно этот же комплекс обнаруживает себя в своего рода инициациишамана, вле-

619

зающего в момент выбора судьбы на дерево, привязывающего себя к р а с к а ч и в а ю - щ и м с я ветвям /иногда определенно указывается, что оннаходится в люльке, ср; лод-

ку/ и в этом пограничном состоянии обретающего мудрость; ср. мотив висения бдина на Игтдрасиле и под.). — Параллелизм заключений, кажущихся неискушенномусознанию парадоксальными, продолжается. Оспаривая представление древних о том, что смерть есть сон и забытье, а рождение — пробуждение, Платон утверждает верность обратного: рождение — сони забытье, а смерть — пробуждение, припоминание-воспо-

,минание, включение «тонкого» сознания, освобождающегося из-под бремени«телесного» существования вместе с душой. Смерть и есть то широкое водное пространство,то «море», переплыв которое умирает не только человек, но и сама смерть, преображаю-

щаяся по достижении того берега в воскресение, в соединениидуши с новым телом. Через это же умирание и возрождение еженощно проходит ребенок во чреве матери (ср. идеи Э. Неймана).

В связи с темой моря и морского берега, отплытия или причаливания к нему вконтексте смерти или спасения от нее ср. признания Александры Андреевны Толстой

{Александрии) в одном из писем к Л.Н.Толстому о часто посещавшем ее видении: «Мне казалось, что я вновь на берегу м о р я во время о т л и в а и что я жду егос у ж.а сом, будто онхочет у н е с т и одного за другим всех, кого я люблю. Это чувство, которое я столько раз испытывала без видимой причины, внезапно охватывает тайно и властно мой характер, такой рассудочный и унылый» (А.А.Толстая — «Печальный эпизод из моей жизни при дворе. Записки фрейлины»; показательно неоднократное появление темы любви в подобных контекстах). Впрочем, сходный круг образов был знаком и адресату этого письма — ЛЛ.Толстому. В своей «Исповеди» он пишет о том периоде жизни, когда он понял (после долгих лет безверия), что не может жить без ве-

ры в Бога:

«Со мной случилось как будто вот что: я не помню, когда меня посадилив л о д к у , о т т о л к н у л и от какого-то неизвестного мне б е р е г а , указали направление к д р у г о м у берегу, дали в неопытныеруки вёсла и оставили одного. Я работал, как умел, веслами и п л ы л; но чем дальше я выплывал на середину, тем быстрее становилось течение, о т н о с и в ш,е е меня п р о ч ь от цели [...] И чемдальше я плыл,тем больше глядя на направление вниз, по потоку всех плывущих, я забывал данное мне направление. На самой середине потока, в тесноте лодок и кораблей, несущихся в н и з, я уже совсем потерял направление и бросил весла. Со всех сторон с весельем и

ликованием вокруг меня неслись на парусах и на веслах пловцы вниз по течению, уверяя меня и друг друга, что и не может быть другого направления.И я поверил им и по-

плыл с ними. И меня далеко отнесло, так далеко, что я услышал шум порогов, вкоторых я должен был разбиться [...] Долго я не мог понять,что со мной случилось.Я ви-

дел перед собой одну п о г и б е л ь , к которой я бежал и которойбоялся,нигде не видел спасения и не знал, что мне делать. Но, оглянувшись назад, я увидел бесчисленные

лодки, которые, не переставая, упорно перебивали течение, вспомнил о б е р е г е , о -веслах и направлении и стал выгребаться назад в в е р х потечению ик б е р е г у . Бе-

рег — это был Бог, направление — это было предание,весла — это была данная мне свобода выгрести к берегу — соединиться с Богом. Итак,сила жизни возобновилась во

мне и я опять н а ч а л жить». [Не случайно,сходная образностьпоявляется и у Плотина в связи с темой внутреннегодуховногосвета, открываемого оком души при мистическом переживании: «Будучи вынесен на его б е р е г в о л н о й ума, поднявшись до духовного мира на гребне п р и б о я , сразу начинаешьвидеть, не понимая, каким образом; но зрение, приблизившись к свету, не позволяетразличить на свету предмет, который светом не является. Нет, тогда виден только сам свет. Там нет отдельно предмета, доступного зрению, и света, позволяющего его видеть [...] Но есть сам чистый свет, из которого позже родятся эти противоположности» («Эннеады» VI7, 36,17)].

В связи со свидетельствами А.А.Толстой (см. выше) снова следует напомнить о ти-

бетской «Книге мертвых», своеобразном путеводителе по области Бардо, пространству между смертью и новым рождением в течение 49 дней. В «Чигай Бардо», первойчасти

книги, речь идет о психических феноменах, соприсутствующих смерти. Эта часть — о Бардо момента смерти. Вторая часть книги — «Чёнид Бардо» — о состоянии кармических видений после смерти как сансарических проекций человеческой души («душа» в этом случае — «европейская» в широком смысле транскрипция иной концепции, не нуждающейся в этом понятии), о Бардо постиженияреальности (к «червям»из «Тиру-

620