В.Н. Топоров - Миф. Ритуал. Символ. Образ

дов и извивов идалее ста шагов не пошла. Московское переулочье быстро расправилось с "линеей". Оноже, несуразное, противоречивое, ведущее вправо стем, чтобы тотчас же заставить свернуть влево, спуталоимои мысли в те первые недели московского новоселья, когда я, оттоптав две пары башмачных подметок, не мог всё же дотоптаться до элементарнейшеймысли: если я не умею р а с п у т а т ь московскиеузлы, то потому ли это, что онитуго связаны,или потому, что пальцы у меня слабоваты? Надо было укрепить пальцы, сделать и х х в а т ч е и ц е п ч е , за этоя и принялся методически» («Штемпель: Москва». Письмовторое).

Когда писатель понял, что для развязывания «московских узлов» пальцы должны быть «хватче и цепче» (и не только пальцы — зрение, слух, интеллектуальные способности восприятия и осмысления), что должны быть выработаны и усовершенствованы особые качества — концентрированная и целенаправленная («хищная») наблюдательность, острая и быстрая («реактивная») проницательность, «инвентивность» экспериментатора, это означало, что «привозной человек» уже усвоил первые и пока еще довольно невнятные уроки Москвы. Но они « з а ц е п и л и » писателя в п р и н ц и п е (ср.: «Я знал — Москва зацеписта, ночтобы она и меня поймала на крюк, этого, признаться, я не предвидел» — «Штемпель: Москва». Письмо девятое): отныне он уже не был с в о б о д е н от Москвы. А как быт и язык18 «хватались» за писателя, «цепляли» его, не раз рассказывал он сам. Приехав в Москвуи не имея жилья, писатель ходил по разнымадресам с рекомендательными письмами, которые предлагали обратить внимание и при возможности помочь «подателю сего». Он ходил от звонка к звонку, нажимал кнопку звонка, с волнением ожидая результата. Дверь открывалась. «[...] и всегда получалось одно и то же: сначала вскрывали конверт и пробегали глазами по тексту, а потом и меня — вскрывали и пробегали. Были взгляды и продолжительные, и короткие, сперва обычно длиннее, потом короче; зрачки щ у п а л и меня так, этак, раз, и другой, и третий, раздумчиво щурились — сначала на меня, потом сквозьменя, потом имимо».

Всё кончалось неудачей, но и неудача куда-то вела и чему-то учила, во всяком случае она «омосковляла» приезжего провинциала. «И, слушая мягкийзащелк американскогозамка, я считал, мойдруг, шершавые ступеныоадестницы, ведущей книзу, и приискивал м е т а ф о р ы . Образ истертой звонковой кнопки мне быстро надоел. Однажды, проходя по рынку, я заметил нечто более пригодное: люди, теснящиеся меж лотков и рундуков рынка, хорошо знают, что такое сдоба, обыкновенная

щ у п а ю щ и е пальцы булка [...] она зябнет поверх холстины, разлученная с себе подобными;золотистая корка на ней, отхрустев, давно уже осыпалась, теплое тело иззябло и все в грубых вдавлинах и ямах — от щ у п а . — И помню, когда очередь дошла до письма с адресом "3 а ц.е п с к и и вал, № 14", я почему-то заколебался. Взял шляпу. Положил. Развернул план: поперек длинной шеренги букв: 3-а-ц-е-п-а —

491

вдруг ударившее по зрачкам словцо: Щ и п о к . Как будто знакомо.Перелистал: сначала Забелина — нет, не тут, потом Мартынова ("Улицыи

переулки Москвы"), наконец, Снегирева. Ага, вот оночто: оказывалось, прародителем Щ и п к а былдревний московский щуп о к, длинная жердь с железным крюком у конца, которым можно было перетрогать и п е р е щ у п а т ь всю кладь, подвозимую к московскимзаставам. Надо признать, что за два-три столетия москвичам удалось сильно усовершенствовать этот остроумный прибор, сделать его невидимым,в то же время усилив и утончив егодействие».

«Цепкость» города в отношении и своих жителей и приезжих учила «цепкости» глаза, и это, по Кржижановскому,было однойиз отличительных черт «московской» литературы его времени (и, конечно, его собственных произведений). «Повторяю, — писал он, — карандаши остры, глаза цепки; за бытом установлена строжайшая писательская слежка, быт пойман [ з а ц е п л е н . — В.Т. ] в блики и не столько

зафиксирован, сколько арестован, насильно втиснут в строки» (ср. «глаз зацепист». — Письмопятое). Ивсамомделе, в Москве всё «цепляет» человека, более того: цепляние-сцепление свойствосамой «московской» стихии и трудно решить, кто кого (икто больше) цепляет, — Москва ли человека, человек ли Москву. Иещедальше и глубже — человек ли цепляет имя в попытке выяснить его суть, а через нее и то, чем оно зацеплено, к чему при-цеплено-при-креплено, илиимя недает прохода человеку, «цепляя» его своей непонятностью или оригинальностью. И вот как это иногда случается — неожиданнои просто: «А то прохожуВысоким мостом, что поперек гнилой Я у з ы , и вдруг ассоциация: я — у з ы19». Иещеодин, несколько иного характера, пример «цепляния»людей за название, названия за людей, которые должны помочь отстоять «подлинность» его, предложив йму на выбор различные семантические мотивировки этого названия. И какой выбор ни сделать, каждый оказывается по-своему правилен и законен. Собственно, иначе и быть неможет в той круговерти «московского» пространства, где каждое названиеищет свои ассоциативные ряды, ивсе-таки предложения ивозможности превышают реальный спрос. Какие бы ни были названия-имена и как быни изменялись они, они всегда есть, пребывают и всегда подлинны. Как всякий поэт, Кржижановский номиналист. Обозначающее онтологическипредшествует обозначаемому, «для поэта, например, имя, названиевещи — это и есть вещь, тот реальный материал, каждый звук и призвук в которомдля него вещен; самые же "вещи", то, чтоназвано для него так, — блики на пузыре; и только когда вещи-блики исчезнут, выпадут из жизни, имена вещей начинают тосковать о своих вещах —

и совершают паломничество в Страну нетов. Да, для того, чтобыначать быть в строках и строфах, надо перестать быть во времени и пространстве: имена говорят лишь о тех, которых нет». После этих рассуждений автор признается, что Страна нетов уже давно зовет его. Онне противился ее обаянию, и, если раньше он еще пробовал уходить от нетов к сетям, то сейчасон уже не может делать этого: «старые пеплы греют меня.А я иззяб», — с горечью признается писатель. И в этом месте он снова обраща-

492

ется к эмпирии дня нынешнего, чтобы понять эмпирию исторического бытия имени. Автор только что прочитал очерк Андрея Белого «Арбат» и, переполненный образами, вышел на настоящий Арбат и «сразу же увидел, что отыскать хотя бы бледную проступь отсуществовавшего почти невозможно». Итут же: «Я былраздосадован. Вконце концов, у них, у сетей, их камень не тверже воска: каких-нибудь тридцать лет, и всё перелеплено заново. — Слова, те крепче. Вот,например,вспомнилось: на Маросейке и сейчас есть зажатая меж высоких домов церковка Николая Чудотворца. Церковка очень давней стройки: когда-то, когда вместо кирпича домов вокруг нее росли клены, называлась Никола в Кленниках, но клены срубили (1504) и стали строить пососедству оружейные мастерские для изготовления и прокалки клинков, тогда церковь стала называться Никола в Клинниках; и наконец, когда на месте разрушенных оружейных построили блинное заведение, Никола, чуть шевельнув буквами, стал называть себя Никола в Блинниках. Так имя, крепко сцепив буквы, сквозь пять веков проносит свойкорень, не отдавая ритма (кленники — клинники — блинники)и меняя звук лишь у краезвучья». Москва богата такими примерами. Их осмысление неизбежно приводит к проблеме сущности знакаи его метафизики.

Кржижановский «разыгрывает» эту тему на московском пространстве. «Московский» знак по преимуществу — к р е с т . «Сперва к крестам прибивали гвоздями людей [... ] Затем, озолотив кровь на крестовинах, кресты подняли на купола. Чтобы увидеть их там, надо было подымать голову. Сначала подымали, потом перестали: некогда [... ] Ивскоре люди, хоть под манишками у некоторых и прятался крестик, научились жить хоть и по соседству с крестом, но мимо него. — И только когда человека клали под дерн, а имя его — внутрь черной рамки, на газетный столбец, имя еще раз встречалось с крестом. Но его уже и не называли крестом, а — это знают старые наборщики — просто мертвым знаком [... ] Так: (t). Затем скобки сомкнулись, и клеточка, что у средней планки шрифт-кассы, опустела: "мертвый знак" умер. — Над Москвойи сейчас еще нависло странное воздушное кладбище: 2000 мертвых знаков, угрюмо скрестивших свои крестовины над городом, живущимили мимо или прочь от них». Писатель привлекает внимание своих читателей к ряду странных храмов — Никола Большой Крест, Грузинской Божьей Матери др. Их странность — в той двуярусности, при которой верхний ярус — собственно храм, а нижний — обыкновенныйторговый склад. «Строителю нужен был крепкий и безопасный склад для его товаров, и, чтобы защитить свое добро "от дурна" [...], он прикрывал его сверху церковью. Презумпция: богобоязненный вор у богобоязненногостроителя подвала-храма не украдет. Таким образом т о, небесное, с удобством было использованодля этого, земного».

Соотношение тог о и э т о г о становится объектом высокой метафизической рефлексии. В частности, оно определяет противопоставление mo-пространства и э/по-пространства, двух векторов движения — то в это и это в то, двух этических принципов, этими пространствами (статический аспект) и этими векторами (динамический аспект) опреде-

493

ляемых, двух «антропологических» типов — mo-людей и это-людей,об- разующих Дваряда знаков большой «разрешающей» силы и весьма диагностически важных. Сочетание дейктической функции то и это с пространственным противопоставлением дальнего и ближнего и введение всей проблемы в «антропологическую» сферу придает всей этой лингвофилософской конструкции черты фундаментальности — тем более, что у нее есть и особый ракурс, связанныйс сознанием.

«Тут мы с вами, мой друг, у очень любопытной проблемы: сознание классифицирует вещи, предстоящие ему, на т е и э т и, навыключенные из органов чувств и на включенные в восприятие; эти вещи имманентны жизни, те — трансцендентны; эти — понятная, хорошо обжитая близь; те — туманная, недоступная даль.

Если классифицировать самые сознания, то окажется, что они сознают, в зависимости от своего типа, как бы в противоположные стороны. Одни сознания стремятся переставлять вещи из тех в эти', другие — из этих в те. Если носителей сознания, то есть людей того или иного интеллектуального типа, я назову: ищущих претворить т о в это — тов'этовцами, водящих жепревратить это в то — этов'товцами, тос номенклатурой будет покончено».

В этой классификации должно быть найдено место Москве и ее людям. «Она всегда радела об этом, в ее московские стенывключенном, строила только это лишь сверху, от дурна кое-как прикрыв тем, писала и пишет всегда "про это". Самый московский из московскихписателей, живя в Замоскворечьи, гордился тем, что он открыл новую

страну — Замоскворечье [•••]. — Все москвичи — природные тов'этовцы. Толстовцы, придуманные в доме № 21 по Хамовническому переулку, тоже не этов'товцы. — Стилосы и перья всех Плутархов обычнооблюбовывали этов'товцев, героев, имевших силу обменять доступное

"это" на недоступное "то". — Но если бы кто-нибудь захотел написать биографию наиболее последовательного тов'этовца, ему пришлось бы начать с посещения Семеновского кладбища: там, в третьем отделе пятого разряда, у главной аллеи кладбища может быть отысканамогила: черный горбатый камень, по камнючеткимибуквами:

При здоровой пище Делайте движение на чистом воздухе.

Во время отдыха, то есть ночи, Имейте спальню с открытымокном. Перестаньте лечиться.

Бросьтесь в объятияприроды

И

Будьте здоровы.

Я уважаю всё цельное: у черного горбатого камня я снял шляпу» («Штемпель: Москва». Письмо десятое).

Должно быть, Кржижановский не раз снимал шляпу и в других местах города. Будучи в принципе писателем интеллектуальным, суховатъш, а

494

иногда и жестковатым, не склонным ни к экстравертным движениям, ни к исповедальности, ни к экспрессии, ни к эмоциям, контролируя изъявления своих чувств, ценя строгие логические конструкции и охотно прибегая к ним, Кржижановскийредко изменял себе в своих привычкахи установках, но когда все-таки делал это, то чаще всего это случалось в связи именно с Москвой. Впрочем, он и сам сознавал и особое место Москвы в его жизни, и свой долгий роман с нею, и то, как нелегко и как бы противовольно вовлекся он в него. «Во мне, безусловно, есть какая-то пассивность, — писал он,— Вначале я сопротивлялся. Потом перестал: впустил город в себя. [... ] Иногда [... ]я ясно слышал гулкое биение Москвы у себя меж висков». Это был уже явный знак «захваченности» Москвою, когда линии и ритмы мысли становятся неотделимыми от структуры московского пространства. Исознание этого единства было радостно: «Да, не раз с известной р а д о с т ь ю примечал я, как линии мысли совпадают с линиями, исчертившими город» (в перволичной авторской речи слова радоваться или любить у Кржижановскогоочень редки, и поэтому их появление в его «московском» тексте всегда и очень диагностично и очень значаще). Москва учила писателя искусству смотрения («гляденья») и ассоциаций, а потом и науке «мыслить город» — с тем, чтобы записать всё это московское, почти синхронно, по горячим следам, самим движением письма воспроизводя структуру города. Эта запись, как диктуется самою Москвой, тороплива, наспех, начерно, карандашом — до того первого неловкого нажима, когда карандаш ломается и записывание прекращается20. Значит, Москва обучала писателя и описывать самое себя, и в московских страницах Кржижановского — ее дыханиеи еедвижение.

Писатель не только чувствовал и понимал Москву, не только умел «мыслить ее», но и ценил и любил ее, и она — через эту любовь к себе — спасала его, и он сознавал спасительность ее для себя, хотя это спасение было зыбким и ненадежным: Москва сама уходила в небытие, оставляя на нем неясный знак утрачиваемого бытия. Почти гоголевскими лирическими отступлениями звучат некоторые признания Кржижановского.

«Как я л ю б л ю эти окраинные шатровые колоколенки, какую-ни- будь деревянную церквушку, вроде той, что в Соломенной Сторожке, или трогательную архитектуру Похвалы Богородице, что в Башмачках: все они поодаль, отступя от жизни, уже не существующие, но всё еще протягивающие свои резные шатры к пустотам неба. Они умеют все-та-

ки как-то прочнее не существовать, чем все окружающие и теснящие их "существовать".

Мой л ю б и м е ц — это крутоверхий Крутицкий теремок. До него довольно трудно добраться. У Камер-Коллежского вала, среди путаницы Больших и Малых Каменщиков и нескольких Крутицких переулков, на взгорье, в узком тупичке, хрупкий, весь в блеклых узорах изразцов, под старой растрескавшейся поливой, — легко повис над двойной аркой ворот теремок. Слева, на крутой стене, — белые дутыши балясин, подпирающих перекрытия переходов, соединявших встарь Крутицкий теремок с пятиглавой церковью Успения.

495

Я н и к о г д а не у с т а н у бродить меж плит и крестов Донского, Даниловского и Лазаревского кладбищ, вчитываясьв плесенью затянутые старые слова. На десятках десятин Кускова (подмосковная) меня больше всего волнует старый мраморный постамент (на дорожке, что слева от дома), подписанный: Venus. Поверх постамента нет никакой Venus — статуя давно, вероятно, разбита, — осталась неотколотой лишь одна мраморная ее ступня с нежным очерком пальцев. Это все,что есть; ноя, помню, долго стоял, созерцая то, чего нет.

Территория Страны нетов день ото дня расширяется: робкие звоны колоколен, изредка вмешивающиеся в лязга и гулы города, напоминают нам о самом несуществующем в стране несуществований: я говорю о Боге» (Письмо восьмое).

Но если Бог стал «самым несуществующим» (а они не мог продолжать

существовать: человеку, которому «мало быть без человека; надо — чтобы и без Бога; догмат вездесущности нарушает право одиночеств» /«Швы». VII. Украденные одиночества/, и Бог ушел от человека, решившего, что «реальность в нем самом»)21, если Лизин пруд превратился в «черную, зловонную лужу» и «пакостят прямов него, заваливая егонечистотами», — остается одно: «Я повернул круто спину и пошел: нет-нет, скорей назад, в Страну нетов», ибопочти всёдорогое испасительное уже там, а еще оставшееся — спешит туда. Ивсе-таки нельзя небыть благодарным и еще оставшемуся. Как помогали ему, поддерживалии до поры спасали его Измайловское и Коломенское,Кусково и Сокольники, Симонове и Крутица! Что чувствовал он, посещая Донское, Даниловское, Лазаревское, Семеновское, Новодевичье, Ваганьковское кладбища! Что значили для него московские храмы с их двумя тысячами крестов, вознесенных над городом! Как оттаивала егодуша, когда онбродилповысоким берегам Яузы и в тесном, кривом и шумном московском переулочье Китай-города и просторном, зеленом и тихом Замоскворечье! И как ожесточалась она в холодные августовские ночи, проведенные на скамейке пустынного бульвара, потому что воистину «некуда было идти»! Остро подмечал он подлинно «московское» и спасительное и точно выбирал во многом главное — карамзинское, гоголевское, хомяковское,соловьевское, Кремль, Иверская... Ипоскольку этоглавное еще было и к его бытию еще можно было пробиться сквозь обступающее его небытие, оно образовывало еще то пространство жизнии творчества, котороепитало надежды на н е п о л н о е исчезновение бытия, на сохранение его хотя бы в зазорах еще не окончательно оплотневшего небытия (Кржижановский был трезвым человеком и иллюзий относительно «счастливого будущего», видимо, не питал) и пока еще давало жизненные и творческие силы. Но само усыхание бытия, его обнищание, уход его в небытие он видел отчетливо, сознавал это и не сомневался, что сам он — именнов этом пространстве уходящего в небытие бытия.

В чем причины этого «обнищания» пространства? Конечно, очень

важную, в каких-то ситуациях определяющую роль играли внешние факторы, которые насильственно резко вторглись в пространствожизни,

начав свое бесовское разрушительное дело во славу небытия, и в значе-

496

нии которых писатель отдавал себе отчет. Радикальный, катастрофический характер совершившегося и совершающегося был ему ясен: «Революция опрокинула пространство, и горизонтали стали вертикалями», — писал он об этом.

Но были и внутренние причины психофизиологического характера, до поры скрытые, но позже обнаруживавшие себя тем скорее и полнее, чем жестче становились внешние факторы. Психофизиологическая индивидуальность и особность со временем приняла опасное направление развития и превращалась в синдром на тему пространства, не без отчетливого болезненного оттенка: писатель, «поэт пространства» со временем стал заложником человека, гениально одаренного чувством про-

странства и пространственности; через «внутреннюю» силу и благо в него входила «внешняя» немощь и зло. Кржижановскийборолся с патоло-

гическими проявлениями в развитии этого синдрома (опытному глазу субстрат этих будущих черт заметен уже в отдельных текстах 20-х годов и дальнейшее лишь подтверждает наличие соответствующего субстрата до всякой патологии), многократно и разнообразно «разыгрывая» образы пространства в своих произведениях, большей частью прижизненно не печатавшихся. Само это борение, стремление преодолеть патологическое как некий изъян в полноте жизни и компенсировать его полнотою художественного творчества, сами результаты этих усилий позволяют читателю и исследователю открыть для себя то уникальное индивиду- - альное пространство, которое впервые в русскойлитературе было найдено и обозначено именно Кржижановским.

Поэтому не болезнь («спацио-патология»), деформирующая восприятие «естественного» пространства, в центре вниманияна этих страницах (хотя и о ней нельзя забывать), но ее изнанка, то высшеедуховное здоровье, которое обнаруживает себя в полноте и глубинеее творческого преображения, и, следовательно, то, как дух творчества, уходя своими корнями во ад страдания, в своем возрастании использует во благо всё, даже противоположное и враждебное ему. Что же касается оценки совокупного образа пространства у Кржижановского, то оно, несомненно, удивительно и в высшей степени индивидуальнои оригинально. Однако сказать только это — слишком мало. Оно уникально в такой мере, что иногда кажется, что теория относительности, принципдополнительности и соотношение неопределенностей, сверхплотность вещества и расширяющаяся Вселенная, мир элементарных частиц и мир античастиц, черные дыры и нейтрино, все захватывающие воображение топологические опыты преобразования пространства сошлись все вместе в одном едином пространстве-времени и сговорились сконструировать некое новое, насквозь парадоксальное, «безумное» пространство, которое отвечало бы двум условиям — чтобы оно органическиобъединяло всё только что перечисленное и чтобы всё это было укрыто от всех — кроме «научных» и «художественных» гениев пространства. К созданию такого пространства вплотную приблизился именно Кржижановский. Именнопоэтому есть основания говорить в этом случае о конгениальности художника и «физических» гениев — Эйнштейна, Бора, Шредингера, Гейзенбер-

497

га, Хаббла, Дирака, Хоукинга и других, Dichtung и Wahrheit, поэзии и физики, которая в своих вершинных достижениях XX века сама не ме-

нее Dichtung, чем Wahrheit. Стбит указать, что теория относительности Эйнштейна была хорошо знакома Кржижановскому, как и некоторые другие «безумные» идеи 10-20-х годов (в частности, и в области биологии), но — и это самое удивительное — многое было предвосхищеноим на том уровне, где «несть ни поэзии, ни физики»,- но есть преображение их в некое высшее единство в духе платоновских идей.

III. Структура «минус»-пространства, его семантика, его трансформации

Большинство текстов Кржижановского— о самом пространстве и о том, в чем оно обнаруживает себя и/или становится доступнымреконструкции. Но особенно важны в этом отношении «Автобиография трупа», «Книжная закладка», «Странствующее "Странно"», «Разговор двух разговоров», «Собиратель щелей», «Катастрофа», «Воспоминания о будущем», «Четки», «Чудак», «Бумага теряет терпение», «Квадратурин», «Боковая ветка», «Окно», «Дымчатый бокал», «Швы», «Страна нетов», «Штемпель: Москва (тринадцать писем в провинцию)» и др.

Здесь акцент ставится на особом парадоксальном виде пространства, которое в большей степени заслуживает названия анти-пространства («нет»-пространства), и если на предыдущих страницах много внимания уделено «московскому» пространству, притом и в положительных его «умиряюще-гармонизирующих» проявлениях, приоткрывающих воз-

можность заглянуть и в некое подобие подлинно и д е а л ь н о г о пространства, то сделано это не в последнюю очередь и потому, что старое, еще не истребленное и не вытесненное до конца «старомосковское» пространство22 уже было осаждено наступающим «минус»-пространством: хуже того, оно не только вовне, но и то здесь, то там прорастает изнутри и как бы соблазняет, подталкивает к принятию мысли об онтологичности «минус»-явлений, о бытии небытия, «нетов», «минусов», страшных фантомов, отрицающих жизнь и ее пространство, свободу и, значит, человека, если только он не согласен рабствовать небытию. Кржижановский часто обращался к описанию этого анти-пространства и по-разному обозначал его — пустое пространство, пустота, небытие, мертвое пространство («Онзнал, что там, за спиной, расползшееся черными углами мертвое, оквадратуриненное пространство. Знал и не оглядывался». — «Квадратурин») и т.п., но, может быть, точнее всего его определяет элемент «минус», выступающий одновременнокак атрибут и как предикат пространства: «минус»-пространство есть попросту означает, что пространства н е т или что е с т ь нечто противоположное ему, свернувшееся в нуль и отрицающее это пространство. К тому же такое анти-пространство, образующее «минус»-мир, несет в себе и отсылку к той вполне реальной ситуации, которая последовательно продвигает че-

498

ловека в сторону этого «минус»-мира, пока он не оказывается безвозвратно вдвинутым в него.

«О людях, которых столица судит в своих судах и присуждает к отлучению от себя, к высылке за черту, говорят: приговорен к "минус 1".Мне никто не объявлял приговора: 0—1. Я всё еще среди пестрот и шумов столицы. Но вместе с тем мною твердо и до конца понято: я выслан навсегда и без возвратно из всех вещей, из всех радостей и из всех правд; и хотя иду, смотрю и слышу рядом с другими, вселёнными в город — знаю: они — в Москве, я — в мину с-Москве. Мне позволены только тени от вещей; вещи вне моих касаний; [... ]мне разрешены встречи и беседы лишь с пустотой [... ]; все затоптанные людьми пороги для меня непереступаемы, и всё,что за ними, для меня почти трансцендентно. — Я могу лишь, прижавшись к стене у вечереющего перекрестка, наблюдать, как кто-то, многое множество всяких кто-то включают и выключают свет за окнами, задергивают и вздергивают шторы; я могу на-

блюдать, как новые и новые кто-то, толкая пружиныподъездных дверей, выходят и входят: их ждут за занавесами театров, занавесами кроватей.

Да, я житель м и н у с-Москвы. Тот город, из которого я еще не выслан, в котором я еще имею свою квадратуру и свои права, это не город из вещей, а город из отражений. В него, как и в водную глубь, упали опрокинутые поверхности, контуры и "обложки" вещей. И если я человек, которому отданы только м и н у с ы , я стараюсь поверить в м и н у с ы . Мне невыгодно, понимаете, невыгодно повторять вслед за всеми: тень отброшена вещью. Нет, в моем м и н у с -городе, в призрачном, м и н у с о в о м мирке имеют смысл лишь м и н у с-истины, — лишь упавшая на свою вершину правда. Следовательно: в е щ ь о т б р о ш е н а т е н ь ю . Да-да, против этого в моем выключенномиз

ведь если оттуда, из иного мира, не дано мне ничего, кроме поверхностей, теней, лжей и обложек, то и я вправе заподозрить, что под всеми их обложками — лжи, и что все их вещи — тени моих теней.

Странно: и улицы Москвы похожи на расползшиеся каменные швы. Что ж. Пусть меня обронило внутрь уличного шва, пусть мне придется жить и умирать в м и н у с о в о м , выключенном и отверженном мирке, я принимаю его: и я пройду по извивам всех его швов, куда бы они ни привели» («Швы», 1927-1928)23.

Уже при первом чтении удается составить довольно определенное представление о пространстве Кржижановского, о геометрии этого пространства; более того, читатель не только осваивает правила этого пространства, но и, по-видимому, готов иногда сам освоиться в нем, приняв его, может быть, даже в свой личный пространственный опыт, который становится от этого приобретения более богатым: пространство перестает быть нейтральным и гомогенным, но более дифференцированным, разнородным, антропологично-центрированным, личным,Я-ориентиро- ванным. Объясняется это рядом причини прежде всего степенью «проработанности» пространства писателем. Количество параметров, опреде-

499

ляющих специфику этого пространства, значительно превышает некую усредненную норму. Пространство Кржижановскогосодержит несравненно больший запас информации, чем тот, к которому привычно инерционное сознание (отсюда — неожиданности и парадоксы этого пространства, открытость его структуры и списка конкретных характеристик, зыбкость границ между сферой реальности и потенциальности). «Живое» и «личное» пространство писателя обнаруживает способность к быстрым и легким динамическим изменениям, преобразованиям, пресуществлениям, которые отсылают к веществу или стихии пространства — к п р о с т р а н с т в е н н о с т и , и она выступает как то начало, которое пронизывает и время, и сознание, и язык, всё бытие и связывает всё между собой, отсылая это всё к своему субстрату — к пространству. Эта «пан-спациальность» энергетична и императивна: она вынуждает чита-

теля принять ее в свое сознание, точнее — во все слои пространства восприятия — от сферы подсознательного до сферы мистически-провидче- ского. Если же напомнить, что «пространственный» словарь Кржижа-

новского не только хорошо и четко проработан и весьма богат, что количество употреблений элементов этого словаря в текстах очень велико (причем они нередко дополнительно обыгрываются и актуализируются в определенных контекстах) и иногда -производит впечатление некоей преизбыточествующей навязчивости, пространственной «логомании», что, наконец, языковые знаки «пространственного» в ряде фрагментов текста выступают почти с регулярностью грамматических категорийтипа артикля, дейксиса и т.п., — то становится понятнымэффект «заразительности» пространства Кржижановского в отношении«инфицируемого» этим пространством читателя.

Пространство Кржижановского,говоря в общем и с оттенкомнекоторой условности, формируется на трех уровнях — слов и той игры, в которую они вступают, эксплицитныхописаний пространства и его образов

и, наконец, той размытой стихии «пространственности», вовсе не обязательно связанной непосредственно с пространством как таковым, но присутствующей и в описаниях времени, сознания, мышления,психических и физических состояний, о чем говорилось несколькоранее.

С л о в а («алфавит» первого уровня, минимальные законченные

блоки, из которых складывается описание пространства), обслуживающие два последующих уровня, аранжируются таким образом, что до-

вольно быстро вводят читателя в проблематику двух пространств, классифицируемых по признаку «просторности — тесноты». Выделяемые в соответствии с этим два пространства — «просторное» и «тесное» — обладают мощным «фасцинирующим» эффектом: навязчивоповторяемые или избыточно варьируемые слова не только прочно укореняют в читательском сознанииту или иную характеристику пространства, гарантируют устойчивость первого впечатления (imprinting), но и индуцируют в сознании и в эмоциональной сфере читателя некую аналогичную структуру с чертами иконичности (прежде всего на ритмическомуровне).

Индексы-слова п е р в о г о пространства — просторный, пространный, страна, сторона, странствовать, странный (знак, предупреж-

500