разочарование: ведь под моим штемпелем "Москва" ничего, кроме рассуждений о штемпелях с оттиском "Москва", вам не найти. Для меня эта тема — б л и з к а я и в а ж н а я . Для вас, с расстояния в 700 верст, чужая и, может быть, скучная. Но я м о г у п и с а т ь т о л ь к о о том, о чем могу: я так полно включился в свою проблему о штемпелях, так занят, может быть, по-чудацки, исследованием того "особого отпечатка", еще Грибоедовым примеченного, который отличает и метит всю окружающую сейчас меня жизнь\ что придумывать другие, более забавные и волнующие вас темы никак не могу и не умею».
Москва для автора не только «близкая и важная» тема, в которой не всё ясно и пока непонятно, какое направление она примет за ближайшим поворотом: эта тема императивна и побуждает автора к исследованию «трудноразрешимой задачи» города. Поэтому Москва это еще и работа автора — ежедневная, целенаправленная, упорная, но необходимая и для ума и для души.
«Каждое утро в 9 3/4, застегнув себя в пальто, отправляюсь
вдогонку за Москвой. Да-да: два года тому назад поезд, помню, запоздавший на 13 часов, довез меня только до Брянского вокзала: д о смысла Москвы отсюда еще большой конец.
Итак, каждое утро я шагаю из переулка в переулок, п о з в о л я я перекресткам л о м а т ь , как им угодно, мойпуть, с о б и р а я в с е б я М о с к в у . Рядом со мной, стоит повернуть голову на пол-оборота, в стеклах витрин шагает чуть сутулый, длинный, с лицом под черными полями шляпы человек. Вдвоем, изредка переглядываясь, мы ищем н а ш и смыслы .
Даже странно: в первый день, когда, оттянув плечо чемоданом, я смотрел с Дорогомиловского моста на кучу домов под кучей огней, я не мог и предполагать, что когда-нибудь всё это ляжет гигантской грудой п о п е р е к м о е г о м ы ш л е н и я к а к т р у д н о р а з р е ш и м а я з а д а ч а . [... ] Но мне уйти из своей темы — никак: я живу внутри е е. Окна домов, мимо которых хожу, смотрят с определенным выражением; утром, чуть раскрыв глаза, вижу красныекирпичи соседнего дома: это уже Москва.А значит — и мысль: Москва.Проблема материализовалась, обступила меня тысячью каменных коробов, протянулась под подошвами тысячью к р и в ы х и л о м а н ы х улиц, — и я, смешной чудак, исследующий свое где, попал в него, как мышь в мышеловку.
Когда я прохожу сначала мимо блекло-желтого дома с оттиснувшимися на нем знаками ЦК РКП (б), а получасом позднее мимо кривой колокольни церкви Девяти Мучеников на Кочерыжках, что у Горбатого моста, я не могу не сделать отчаянной попытки найти общий знаменатель тому и этому [...].
Москва слишком затоптана, на ее асфальтах и булыжинах накопилось слишком много шагов: такие же вот, как и я, шагали, день отодня, год к году, век к веку, от перекрестка к перекресткам, поперек площадей, мимо церквей и рынков, запертые в обвод стен, включенныев обвод мыслей: Москва. Поверх следов легли следы и еще следы; поверх мыслей — мысли и еще мысли. Слишком много свалено в эту кучу, обведенную
длинной линией Камер-Коллежского вала. Я, по крайней мере, все проверяю пусть расплывчатым, но неотвязным с и м в о л о м : Москва».
Так исследование Москвы, — хотя и «привозным человеком», но изнутри ее, — уже на первых шагах выдвигает «трудноразрешимую задачу», лежащую «поперек мышления» автора — о с м ы с л а х Москвы и даже — о ее смысле , потому что многое, разное, несовместимое, кривое и ломаное, стесненное и затоптанное, сваленное в беспорядочную кучу выдвигает перед автором задачу отыскания-нахождения некоей единой смысловой конструкции, охватывающей собой, подобно обводам стен, всю Москву, все ее смыслы как е д и н ы й смысл — не о нем ли идет речь, когда автор говорит об «общем знаменателе тому и этому»
или о «символе: Москва»? Сильнейший ход автора — осознание поперечности, так сказать, «вертикальности» задачи, которую ему предстоит решить (Москва), своему м ы ш л е н и ю . Совместить задачу-Москву и отмычку-мышление, лежащие в разных плоскостях-планах, можнобыло лишь сделав самый сильный предварительный ход — заключить нечто вроде компромисса между «вещным» беспорядком Москвы и организующим и смыслостроительным мышлением. Это и делает автор, но еще до этого необходимо было довериться эмпирическому и «поверхностному» слову хаотической Москвыи быть готовым принятьэто слово за чистую монету, хотя онои стерто и деформировано и звучит то так, то этак. В ответ на это смирение автора, то есть то новое состояние егосознания, когда оно к деформирующим и дезинформирующим «шумам» Москвы перестает прибавлять свои собственные «шумы» и подлинно смиряетсяумиряется и становится открытым другому — Москве, Москва — навстречу мышлению — начинает открывать ему то, что за всемвидимым ее «вещным» хаосом есть в ней соприродного мышлению.Речь идет о ее,
Москвы, ноосферических смыслах (стоит напомнить,что учение о ноосфере складывалось именно в эти годы).
Компромисс мышления и города, описывающего и описываемого, субъекта и объекта (с теми поправками, которые были сделаны выше в связи с темой глубинной связи, перетекания, меныначал субъектно-объ- ектного комплекса) был творческим и плодотворным. Прорыв автора, его мышления в «трудноразрешимую задачу» Москвы и открытие-обрете- ние, рождение смысл а Москвы,у-знание его произошло скоро и вполне, поразительно расширив метафизическое пространство Москвы,которое отныне стало опорой автора в его борьбе с обступающим его «минус»- пространством. Смысл Москвы, как и смысл совершившегося прорыва, осознается автором с отчетливостью и глубоким удовлетворением:
«Белый особняк на Никитском, 7 б, угрюмо повернувшийся боком к шуму улицы, лучше Шенрока объясняет мне душу одного из постояльцев этого дома.
Еще и сейчас журнальные столбцы бьют по полумертвому слову "славянофильство" , но тому, кто захотел бы в одно из воскресенийот двух до четырех посетить ветхий Хомяковский дом на Собачьей площадке, угловая комната дома, так называемая "говорильня", объяснит все окончательнее и резче: у ее сдвинутых на расстояниеоднойсажениглухих и без-
оконных стен — истертый кожаныйдиван на пять-шесть человек; в углу подставка для чубуков. И всё. В этой глухой, тесной и темной комнате славянофилы, севколени к коленям, и изговорили себя до конца.
Трамвай № 17, довозящий до Новодевичьего, гораздо лучше иных книг показывает имя: Владимир Соловьев. Писано имя черной путаной вязью по белой крестовине, меж тремя разноверными иконками. Если всмотреться в выцветшие буквы одной из них, нижней, только и прочтешь: erit...
Но будет. Начни только ворошить эту кучу, потяни за нить, и за нею весь огромный спутанный клуб: Москва. Вы, вероятно, недоумеваете: как навязалось мне то, что я называю своей проблемой, как начались мои блуждания по смыслам Моек в ы!5
Очень просто. Квадратура моей комнаты — 10 кв. арш. Маловато. Вы знаете мою давнишнюю привычку, обдумывая что-нибудь, возясь с замыслами, шагать из угла в угол. Тут углы с л и ш к о м б л и з к и друг к другу. Пробовал: если стол вплотную к подоконнику,стул на кровать, — освобождается: три шага вдоль, полтора поперек. Не разгуляешься. И пришлось: чуть в голове расшагается мысль и самому захочется того же, защелкнув свои три шага на ключ, бежать на улицу, вдоль ее кривых длинных линий6.
Уберечь жизнь, запрятанную меж височных костей, от жизни, клубящейся вокруг тебя, думать вдоль улицы, не видя улицы, невозможно. Как ни концентрировал я свои образы, как ни оберегал мысли от толчков извне, это оказалось немыслимым. Улица навязчива: она протискивается и под опущенные веки, топчется грубо и назойливо на моих барабанных перепонках, прощупывается булыжникомсквозь мои протертые подошвы. От улицы можно свернуть, бежать только в переулок, от переулка — в тупик. И опять сначала. Город лязгами, шорохами, разорванными на буквы словами бьет по мозгу, назойливо лезет в голову, пока не набьет ее, по самое темя, клочьямии пестрядью своих мельканий.
Во мне, безусловно, есть какая-то пассивность. Вначале я сопротивлялся. Потом перестал: в п у с т и л г о р о д в себя. Когда я шел, отстукивая пунктир шагов поверх длинных линий улиц, то иногда чувствовал, как пунктир этот стягивается в линию, слиянную с линией улиц. Иногда, остановившись на безлюдном перекрестке, я ясно слышал гулкое биение Москвыу себя меж висков. А то, бывало, странно: идешь, частя шаги, из переулка в переулок [... ], вдруг видишьсебя внутри каменного тупикового мешка с малыми, задернутыми занавесками окнами и с кривыми фонарями вдоль тротуаров. Да, не раз с известной радостью примечал я, как л и н и и м ы с л и с о в п а д а ю т с л и н и я м и , и с ч е р т и в ш и м и город: поворот на поворот, излом на излом, выгиб на выгиб: с точностью геометрического наложения.
Понемногу я стал втягиваться в эту и г р у д у ш и с п р о с т р а н - с т в о м : вечерами я любил размеренно шагать вдоль ряда фонарей, оглядываясь на ползущую позади меня тень. Дойдя до фонарногостолба, я задерживал на миг шаги и знал, что тут наступит момент, когда тень
16* 483
вдруг, неслышно ступая, обгонит меня и, странно дергаясь, пойдет впереди подуглом 90° ко мне [... ]».
Через эту игру в связь с пространством вступает не просто и не только человек в его материальности, но его тончайшая субстанция — душа. И хотя человек ходит, смотрит, слушает, разговаривает, интересуется и т.п., участник игры и тот, ради которого эта игра «разыгрывается», не столько «физический» человек, сколько «трансфизический», духовный — homo spirituals, в котором лучшее определяется душой и духом. В этом пространстве игры душа ищет тот классический гармонизирующий мир, который знал писатель и свидетельства которого обнаруживаются в его произведениях даже сквозь мрак и обуженность «минуо-пространства. Настраиваясь на этот светлый и легкий «классический» мир гармонии, душа как бы индуцирует и в себе соответствующее уравновешивающее начало. Но посредницей между классическим гармонизирующим пространством и писателем выступает Москва, «московское» пространство, далеко не гармоническое, но — как Вергилий для Данта — путеводительное и, более того, целящее и целительное.
В чем секрет «московского» пространства и этого ее свойства? Прежде всего в том, что оно органично, синтетично и самодостаточно: оно образует естественно растущий целостный мир, нечто почти п р и р о д н о е
им а т е р и н с к о е . «Поддавшийся» Москве,т.е. растворившийся в ней
искорее ощутивший-почувствовавший, чем понявший, — и скорее некое «вещество» города, оповещающее — неяснои хаотически — о его су-
ти, нежели |
его смысле, подобен плоду в материнском |
лоне, |
и м е ю щ е м у |
всё, что в этом лоне есть (точнее — с у щ е м у |
в этой |
всецелостности7), и ни в чем вовне не нуждающемуся. Созревание плода составляет великую метафизическую тайну становленияи бытия жизни, не выводимую ни из «логического», ни из «внешнего и чуждого»
(Иль зреет плод в родимом чреве Игрою внешних, чуждых сил?... — риторически вопрошал поэт, заранее знавший противоположныйответ). Материнское предшествует всему живому, творит его и навсегда пребывает в нем как стихия, не знающая одоления, пока совершается-«растет» жизнь. Матерински-матрицирующее входит в самое суть матрицируемого и задает ему жизненную и н е р ц и ю роста-становления, слож - н о с т ь — вплоть до хаотичности — этого «естественного» процесса.Оно берет и несет свое порождение даже тогда, когда то не сомневается в своей самости и своей воле. Вот и сейчас, когда автор задумал «покорпеть над этим круглым, как штемпель, пестрым, расползшимся крашеными л е т о р о с л я м и пятном» («Штемпель: Москва». Письмо первое)8 плана Москвы и твердо уверен — «нет, ему не уползти от меня. Я таки возьму его в железный обвод», он сам уже «в обводе», но не железном, а мягко-гибком, «растительном», материнском, он — заложникодной из московских леторослей и через нее — самой Москвы: отныне он порождение Москвы в духе, и к ней он будет обращаться каждый раз, когда будет нуждаться в помощи, поддержке, когда о п а с н о с т и , грозящие гибелью, концом жизни обступят его, когда будет ему плохо и когда жизнь сможет пребыть только через с п а с е н и е .
В этом смысле Москва в течение двух десятилетий была для писателя не только родительницей, так сказать «приснородительницей», заново порождавшей его каждый раз, когда он погружался в ее лоно, но и спасительницей. Было ли это случайностью, объясняемой всего лишь жизненной эмпирией? Едва ли. Москва имела в этом случае свои особые свойст- ва-достоинства (если иметь в виду именно Кржижановского) по сравнению с Петербургом, которые давно были сформулированы народнымсознанием в ряде формульных максим — Москва-матушка, Петербурготец; Москва растет, Петербург строится; Москва деревянная, Петербург каменный; Москва кривая, Петербург прямой; Москва круглая, Петербург квадратный; Москва-деревня, Петербург-город и т.п. За всеми этими рядами противопоставлений узревается главное и глубинное: Москва органична и в этой органичности подлинна, бытийственна, Петербург «искусствен», вымышлен и «умышлен», ирреален, фантомен, и — доводя до логического предела — Москва согревающе-живая, Петербург леденя- ще-мертвый, более того, Москва — жизнь, Петербург — смерть. Нет необходимости объяснять, что представленные здесь квалификации лишь фрагменты о д н о й из ходовых схем рефлектирующего, преимущественно «московского» историософски-мифологизированного сознания, обремененного «оценочностью», но тем не менее подкрепленного определенными эмпирически-субстратными данными и даже отчасти (обычно вне «оценочных» критериев) разделяемого д р у г о й ходовой схемой — «петербургской», скорее — в отличие от «московской» — историософскилогизированной. Также здесь не идет речь об интеллектуальном выборе и предпочтении одной из схем — «московской» или «петербургской» — вообще, но исключительно о встрече одного типа психоментальности с определенным конкретным пространством в контексте решения некиих внутренних задач и результатов этого решения. То же обстоятельство, что сам Кржижановскийпытался осмыслить различие схем «московского» и «петербургского» пространств именно в плане их противопоставления, и то, что он размышлял и над другим противопоставлением — город (реально Москва): «поле» (природа), делают не только осмысленным, но и необходимым обращение к теме «московского» пространства у Кржижановского как одного из специфических пространств, встреча скоторым для писателя была значима и — в известное время и в определенном ракурсе — жизненноважна: она снимала напряжение, предотвращала кризисы сознания и души или выводила из них. В переживании «московского» пространства писатель находил столь необходимое ему удовлетворение и даже радость, тот гармонизирующий классический мир,который врачевал его душевные «нестроения» и травмы. Поэтому важно понять, в чем состояла «разрешающая» особенность «московского» пространства в связи стеми внутренними ивнешнимипроблемами, которыенепрерывно— с самого первого появления писателя в Москве — вставали перед ним.
Сложность, множественность, беспорядочность, хаотичность и заразительная инерционность и императивная навязчивость «московского» пространства были почувствованы Кржижановскимвскоре по приезде в Москву как собственная «проницаемость» и в результате ее совершаю-
щаяся «одерживаёмость» со стороны страшного «московского», пришедшего к писателю через угрозы гибели, небытия во время ночныхкошмаров. Во втором письме («Штемпель: Москва») он сам описал первую встречу с Москвой — скорее с ее стихией, чем с городом начал, элементов, вещей, с некоей «логосной» структурой. После слов о «расползшихся леторослях» Москвы он отмечает некую «странность», состоявшую в том, как быстро и полно Москва увела его от своей дискретности и организованности к непрерывности и хаотичности:
«Вот странность: стоило сунуть раз в желтый9 ящик письмо, и теперь, куда ни пойдешь, всюду выпятившиеся чуть ли не с каждой стены жестяные коробы. Коробы раскрыли черные узкие квадратные рты и ждут: еще. Что ж, еще так еще. Кстати, какие н е с ч е т н ы е г р у д ы слов сливает Москва ежедневно внутрь этих коробов. В восемь утра и в пять перед вечером холщевые ящики со словами, н а в а л е н н ы е одинповерх другого, трясутся на почтовой телеге, затем Москва бьет по словам штемпелями и бросает их по радиусам врозь: всем — всем — всем. Так и
смоей горстью. Пусть.
Впервые мои московские дни я чувствовал себя внутри хаотичного к р у ж е н и я слов. Взбесившийсяалфавит ползал вокруг
меня по афишным столбам, по стенным плакатам, по крашеной жести, торчал из папок газетчиков, терся об уши концамии началами слов. Огромные черные — красные — синиебуквыплясали вокругглаз,дразнили их издали с висящих поперек улицы качаемых ветром холстов. [... ]они, нагло задирая веки, лезли под ресницы еще и еще непрерывным потоком бликов и клякс. К ночи, когда я, щелкнув штепселем, пробовал спрятать глаза подвеки, буквенная раздробь, ворошась в глазах, не хотела заснуть и, выползая пестрыми каракулямина белую наволочку, долго еще дергалась у самых глаз, цепляясь за ресницыи не давая имсмежиться.
Любопытно, что мои первые московские к о ш м а р ы с ихбесшумно р у ш а щ и м и с я на меня домами10, с напряженнойдо смертной истомы спешкойпо с п у т а н н ы м улицам, неизменноприводящим снова и снова — всё к одному и тому же к р и в о м у перекрестку, с т у п о й т о с к о й г л у х и х и м е р т в ы х переулков, то подводящихблизкоблизко к сиянию и гулу большой и людной площади, то вдруг круто поворачивающих назад в м о л ч ь и м е р т в ь, — все эти кошмары, повторяю, в сущности, и были моими первыми с о н н ы м и о щ у п я м и Москвы, первыми, пусть нелепыми и б е с с о з н а т е л ь н ы м и , попытками о х в а т а , синтеза.
Примечательно, что выводы моей яви, по существу, не спорилис черной логикой кошмара. Вначале и самая солнечная, самая дневная явь, в "я" вошедшая, оставляла то чувство, какоебывает, когда сойдешьс быстро отслужившейся карусели и видишь,как вокруг — деревья, тучи, кирпичи тротуара и люди п р о д о л ж а ю т п л ы т ь и к р у ж и т ь по какой-то кривой. Я частодоверял себя трамваям А, Б, иособенно В, кружащему по длинному колеблющемуся радиусу (странное совпадение):мимо меня мчались вывескисубегающими на них буквами,мелькали люди, расшагавшиеся вдоль скользких тротуарных лент, дребезжа-
щие обода телег и пролеток; на окраинных пустынных площадях, мимо разлетевшейся, звонко лязгающей по параллелям рельс буквы "В" проплывали линялые от дождей, иногда вращающиеся, чаще устало-непод- вижные цилиндры каруселей. Оглядываясь на них, я думал: вот тут».
«Круглая» Москва11, как и положено по определению, задает всему, что в ней, круговое движение по инерции. «Я закружился», — говорит новичок, попавший в круговерть Москвы, или же — обобщей атмосфере города: «голова кругом идет», «московская карусель». От этого кругового инерционного движения всё, что ни есть в Москве, — от вещи до человека — включается в него, усиливает его, активно участвует в процессах суммирования и интерференции накладывающихся друг на друга круговых движений. От него же рябит в глазах: всё множественно и разно, пестро и ярко, тесно и набито, беспорядочно и стихийно, возвратно и смеж-
но, одним словом, разнообразно и многообразно, глубже — о б р а з н о , «художественно». Этим круговым движением, многократно помноженным на самого себя, создается, как на своего рода синхрофазотроне, мощное силовое поле с его парадоксами. Главный из них — эффект пресуществления многого и разного в цельноединое и вовлечение в него человека как конгениального этому пространству и этому движению и столь же стихийного, как и оно, «воспринимателя» его: синтетическое пространство, синтетическое движение, синтетический человек Москвы. Этот «синтетизм», собирающий вокруг некоего центра всё, что только возможно, и втягивающий всё разное и многое в выстраиваемое-взращи- ваемое на глазах цельно-единство (не так ли и «историческая» Москва ломала, «округляла» и выравнивала неудобные острые углы Твери и Рязани, Новгорода и Пскова?!), сочетал в себе и память о разнообразиии яркости (ср. «рыночность», «ярмарочность», «праздничность», «карнавальность» Москвы, где всегда найдется что-то на любой вкус), и отчетливые следы совершающейся объединительно-унифицирующей тенденции, — с тем, однако, что цельно-единство, основанное на столь различных элементах, достижимо лишь при очень большом увеличении радиуса того кругового движения,которое создает это единство (отсюда — эффект широты, размаха, стихийности). Эти особенности Москвы, еще со-
хранявшиеся и в послереволюционные годы, объясняют то не вполне обычное сочетание шири и масштабности, с одной стороны, и домашне-
сти, интимности, патриархальности, уюта, человекосообразности, с другой, сочетание, которое увязывалось с образом Москвы и до поры выступало противовесом как овеществляющим тенденциям «регулярного», «чопорного», «бездушного» Петербурга, так и угрозам растворения «человеческого» начала в бесстрастном, безучастном, глухом к нуждам и желаниям человека «природном»12.
И относительность пространства, как она раскрывается при мысленных, метафизических по своему характеру, экспериментах, и многообразие реально явленных вариантов города и присутствие некоего сохра-
няющегося при всех преобразованиях инварианта, и московская амбивалентность — «живо-мертвость» и «мертво-живость», «ново-старость» и «старо-новость» и т.п. — в своей мыслимойглубине уже содержат в заро-
дыше идею некоего соотнесения многого и разноге друг с другом, смежности, совмещения, п р и м и р е н и я противоположностей и потому — хотя бы отчасти — особых «объединительно-целительных» свойств пространства, умеющего или не допустить в себя той остроты и жгучести нравственных и социальных проблем, которые так мучили «петербургскую» литературу, или же смягчить их, распустить их остро-напряжен- ную конструкцию в некоем поле неопределенностей, или отложить решение на время, предварительно поставив под сомнение его актуальность. Нам некуда торопиться; поспешить, да людей насмешить; время терпит; утро вечера мудренее; на хотенье есть терпенье; скоро хорошо не родится; скоро — не споро; не Спас обыденный, поспеешь; тише (тихо) едешь, дальше будешь; не время дорого, пора; у Бога дней много и т.п. — типичные речения «московского» круга. Пороть горячку московские люди не любили, потому что знали, что.век — долог и что век мой — впереди, а еще — что терпенье и труд все перетрут и перемелется — мука будет, что, наконец, если уж никаких других средств выхода из положения нет, всегда можно положиться на авось, небось и какнибудь. В этом смысле, до поры до времени, Москва умела как покровом оградить своих детей от слишком острых бед или смягчить их, как бы р а с т я н у т ь особенно острые из них в пространстве и времени или, на худой конец, умела научить своих людей стоически относиться к несча-
стьям, «жить на сорока пеплах»13 и, следовательно, полуоседло, на узлах, кое-как, в ожидании новых бед и как бы поторапливая их, если они
(страшно сказать: не к счастью, но к несчастью) почему-то задержива- • лись и выбивали московских людей из привычной колеи, когда и беды у с п о к а и в а л и , подтверждая своей периодичностью и регулярностью какой бы то ни было, но все-таки порядок — пусть и гибельный.
В этом смысле есть основания говорить о р и т у а л ь н о с т и Москвы, задаваемой суточным, недельным, годовым, жизненным циклом, регулярностью богослужений и праздников, чередой царств и пожаров, войн и эпидемий, устойчивым укладом жизни даже в условиях неустойчивости. Москва часто как бы не справляется со своей сложностью, многообразием, путаницей, не может адекватно выразить себя словом столь же точным, сколь и ответственным и обязывающим, что предполагает четкость артикуляции. Ее сила в другом — в синкретизме и в установке на непрерывное, инстинктивное, иррациональное, которое позволяет от системы, схемы, логического вернуться к незамутненным источникам жизни, к ее опыту, к родовому и «природному». И выражать себя она предпочитает не словом, а делом, подобным, однако, такому слову, ко^ торое предназначено для сокрытия мысли, делом, имитирующим дело. В этом отношении Москва противоположна Петербургу: обрядовая и обрядоверная, она творит обряд и репродуцирует его, тогда как Петербург творит миф как некую организованную структуру, предполагающую ориентацию на дискретное, упорядочивающую мир и контролируемую логикой мира (ср. «петербургский» миф). Москва — о б р а з н а по преимуществу, Петербург — в сути своей « п о н я т и е н » , что было прони-
цательно подмечено Кржижановским.У первой зоркий и цепкий глаз, у второго — аналитичная мысль.
Не сразу отыскался у писателя образ-символ Москвы, прежде чем он мог сказать — «Нашел: Г л я д е я», одна из тринадцати сестер-трясовиц, чей единственный талант — глядеть: много, непрерывно, буйно, беспорядочно, ничем не гнушаясь14. «Москва слишком пестра, слишком велика и слишком метко бьет своими образами, чтобы, живя в ней без век, можно было уберечь хотя одну извилину мозга, хотя бы крохотный уголок внутри черепа от образов, заполняющих стихийномозг. Оттого внутри московских мышлений такая страшная теснота: все, как на театральномскладе, завалено крашеными холстами, — и художникунегде повернуться; образ поверх образа, а сверху ещеобраз; п о н я т и я м мест а нет: онимыслятся как-то боком, кое-как протискиваясьсреди солнечного груза. Бежать от своих глаз ведь некуда. Развекуда глаза глядят»15.
Сочетание инерции кругового, т.е. снова и снова воспроизводимого, движения Москвы с жадной бесстыдностью глаза предопределяет «московскую» способность к фиксации явления с м е ж н о с т и . Само явление — не творческое порождение глаза, но именно глаз прежде всего фиксирует эту смежность и учит не только видеть ее, но « с м е ж а т ь» по образцу этой естественной и исходной смежности то, что поприроде не является смежным, но, будучи соотнесенным друг с другом в смежной позиции, процветает метафоризмом, иногда безудержным, из которого рождается и сама поэзия16. Сама Москва и цветисто-метафорична и «поэтична», с одной стороны, и, с другой, как бы просится быть поэтически «разыгранной». И москвич — большой мастер в этом искусстве ассоциирования по смежности. «Здешний человек, homo urbanus, существо,
ассоциирующее по смежности, —пишет Кржижановский, — самая увязка и стройка города учит людей, в него включенных, строить и связывать речь и мысль так, и только так. Куда ни глянь — в ряд: семи-
этажная громада, за нейизбенка в три окна, тут же коленчатый причудливый особняк; десять шагов от колонн — и рынок; дальше — загажен-
ный писсуар; еще дальше — белый взлет легкого колокольного шатра; кокошниками отороченные, поднятые в лазурь главки — и опять огромный, навалившийся на церковку, лоснящийся свежей краской огромный домина. Москва — это свалка никак, ни логически, ни перспективно,не связанных строительных ансамблей, домищ, домов и домиков, от подвала по самые кровли набитых никак не связаннымиучреждениями, квартирами, людьми, живущимиврозь, вперебой, мимодруг друга, но разделенных лишь тонкими стенками, подчас фанерой, не доходящей даже до потолка. В Москвелюди и то, что около людей, близкидруг другу не потому, что близки, а потому, что рядом, тут, по соседству, [... ], то есть "по смежности". Тут, в московском круговороте, сходятся, иной раз сдружаются не потому, что сходны, а потому, что бульварныескамьи не одноместны, а сиденья пролеток парные».
Путание и распутывание — две партии диалога, который ведется между городом и тем, кто хочет его понять и осмыслить17. История Москвы свидетельствует и о самосознании городом этой своей путаности и об
усилиях превратить.эту н е о б х о д и м у ю данность в добродетель — Москва как образ, отражение, «разыгрывание»темы с в о б о д н о возрастающей жизни, каждый шаг которой вольно и непринужденно отлагает свой след в структуре города. В итоге, к началу XX века — тот город провалов и взлетов, контрастов и преодоления их несовместимостейи некоей необъяснимой органичной гармонии, который заставляет вспомнить о другом творении и о чувстве удовлетворенности им самого
Творца — «Иувидел Бог, чтоэто хорошо».
Поддавшись обаянию Москвы, Кржижановский захотел еще ипонять секрет этого обаяния, смысл города. Ежедневные целенаправленные прогулки и бесцельные, как бысомнамбулические блуждания, когда ав-
тор «поддается» городу, отсекая свою волю («Пусть ведет улица. Ипусть говорят окна» — «Окна», из «Физиологических очерков»), эмпирияобщения с городом и рефлексия над его метафизическим слоем позволили выделить главное — путаницу, научили «правильно м ы с л и т ь г о р о д» и понять смысл этой путаницы, несовместимости, contradictio in adjecto — ив современной писателю Москвеи в ее прошлом.
«В восьмистах переулках этого г о р о д а - п у т а н и ц ы есть П у т и н к о в с к и й переулок (не от него ли и пошло?), у начала его
крохотная, под |
белой краской,' церковь Рождества Богородицы в |
П у т и н к а х |
(искажение древнего — в паутинках или в путанках). |
Строена церквушка в три стройки; из трех "рядом" сделана: храм к храму, еще храм и к нему еще. После сотнилет раздумьяк третьему храму неожиданно пристроена трапезная.
Ассоциация по с м е ж н о с т и строила, ещев XVII веке, сельцоИзмайловское [... ]; ею же с л е п л е н о Коломенское,как л е п и т с я птичье гнездовье, без плана, по строительному инстинкту: хоромы к хоромам, без логического связыванья,по принципуэлементарной смежно-
сти. Древняя "проспектива", сделанная в XVIII веке тогдашним живописцем Зубовым, дающая утраченные звенья старой царской подмосков-
ной, совершенно неожиданна для правильного архитектурного мышления: в воссоздании Измайловского, также и Коломенского, от которых сейчас только разрозненныекуски, признакобъединяющегосходства совершенно бесполезен и бессилен. И мне думается, что все эти давно изгнившие деревянные срубы, клети, подклети, угловатые четверики и восьмерики, громоздившиеся друг ца друга, кое-как сцементированные либо просто сколоченные из бревен и теса, хотя и не умели дать города во всем его массиве и масштабе, как это делало западное зодчество, но с у щ н о с т ь города, который и з в н е в с е г д а б е с п о р я д о ч е н , соединяет логически несоедини мо е наОдной малойквадратуре, они выражали крепче и безоговорочнее. Всеэти Смирные,Петушки, Потаповы, Постники — не имели нужногоматериала и должнойтехники, но имели правильное представление о "градостроительстве", умели правильно мыслить город [...] Петровские линии состоялись лишь в виде одной куцей прямой, оказались бессильными и короткими потому, что, несмотря на приказыПетра I о стройке "по линее", "линея" сразу же з а п у т а л а с ь в клубке переулков,слепыхтупичков, перехо-
