Panofskiy-Renessans

Глава II. Ренессанс и «ренессансы»

мина в отдаленное прошлое) les belles-lettres*. «В Па­ риже, — говорит один желчный моралист, — клирики интересуются свободными искусствами, в Орлеане — классической литературой, в Болонье — юридически­ ми кодексами, в Салерно — лекарственными баночка­ ми, а в Толедо — демонами, но нигде — моралью»58. С некоторыми поправками, в частности с добавлением Монпелье, а позднее Падуи вместо Салерно и Толедо, с толкованием Орлеана как символа гораздо более об­ ширной территории, этот грубый набросок вполне можно считать соответствующим действительности.

В пределах круга, ограниченного центрами Боло­ нья, Салерно и Толедо, интеллектуальный интерес был сосредоточен как раз на тех предметах, которые не попадают под рубрику studia humanitatis. Только в таких негуманистических областях, как большая часть философии, право, математика, медицина и естест­ венные науки, включая астрологию и оккультизм, осо­ бенно на юге Италии и в центрах Испании, имело место истинное классическое Возрождение.

Все греческие тексты (особенно в Испании), пере­ водившиеся с арабских источников, служивших по­ средниками, были по своему характеру чисто научны­ ми или «философскими»; в числе авторов, которые переводили непосредственно с греческого оригинала,

ипрежде всего при сицилийских дворах Вильгельма I

иРожера I, не найти ни эссеиста, ни оратора, ни по­ эта59. Многочисленные «Artes роейсае» и «Artes versifi-

catoriae»", создававшиеся во Франции и Англии на протяжении XII и начала XIII века, не имеют паралле-

Изящной литературой (фр).

«Искусства поэзии» и «Искусства стихосложения» (лат.).

135

Ренессанс и «ренессансы» в искусстве Запада

ли в Италии до «De vulgari eloquentia»* Данте60. В Ита­ лии поэты, писавшие по-латыни, ограничивались почти исключительно историческими, политически­ ми и научными темами. Стихи их — по правде говоря, довольно жалкие вплоть до Петрарки — описывали подвиги Роберта Гвискара, добродетели Матильды Тос­ канской, победу пизанцев при Майорке или, с другой стороны, использовали такие медицинские сюжеты, как «четыре темперамента» или «Бани в Путеолах». Ав­ тор последнего из упоминаемых сочинений, Петр из Эболи, умудряется в свой чисто политический трак­ тат, «Liber in honorem Augusti»" (панегирик императо­ ру Генриху VII), ввести доктора из Салерно, который, давая весьма нелестную характеристику сопернику Генриха, Танкреду из Лечче, разражается простран­ ной лекцией по эмбриологии и причинах врожден­ ных уродств61.

Никому из итальянских поэтов XII века, писавших по-латыни, и в голову не приходило черпать из сокро­ вищницы классической мифологии или легенд62. Этот источник вдохновения был уже заранее исчерпан те­ ми, кто занимался ars dictandi или ars dictaminis (что можно перевести как «эпистолярное искусство»), в ко­ тором мифологические и иные классические мотивы употреблялись только как признаки эрудиции, а также теми народными поэтами на юге Италии, чьи произве­ дения отличались явным подражанием Овидию, кото­ рого они воспринимали через провансальское влия­ ние. Когда к концу следующего столетия Гвидо делле Колонне пожелал осчастливить своих образованных

'«О народном красноречии» (лат.).

"«Книга во славу Августа» (лат).

136

Глава И. Ренессанс и «ренессансы»

сограждан (qui grammaticam legunt") современной вер­ сией вечно популярной темы падения Трои, он смог сделать это, только пересказав романс, сочиненный бретонцем более чем за сто лет до него. А чудесные гекзаметры Петрарки в третьей песне «Африки», опи­ сывающие статуи классических богов, могли в значи­ тельной степени быть основаны на мифологическом трактате одного англичанина XIII века63.

Действительно, протогуманизм в противополож­ ность Проторенессансу возник на территории, доста­ точно удаленной от Средиземного моря, — северные провинции Франции, включая Бургундию как своего рода пограничную область, Западная Германия, Ни­ дерланды и в особенности Англия.

На этой территории — романизированной, но не римской и приблизительно совпадающей с Каролинг­ ской империей плюс Британские острова — ренессансные деятели XI и XII веков пришли на смену та­ ким людям, как Алкуин, Эйнгард, Теодульф Орлеан­ ский или Луп из Ферьера.

Взирая на античность скорее как на священную икону, чем как на портрет предка, они не склонны были пренебрегать ассоциативными и эмоциональ­ ными ценностями классического наследия, а тем бо­ лее от них отказываться ради их практической и ин­ теллектуальной пригодности. Только «северянин» мог написать такое письмо, как то, которое в 1196 году написал епископ Конрад из Гильдесгейма своему ста­ рому учителю Герборду. Письмо исполнено гордости оттого, что Италия во власти немцев, благоговейного

идоверчивого восхищения тем, что автор может ви-

*Кто читает грамматику (.пат).

157

Ренессанс и «ренессансы» в искусстве Запада

деть «лицом к лицу» то, о чем слышал в школе, «как сквозь темное стекло» (Конрад в своем энтузиазме го­ тов смешать метафоры как из апостола Павла, так и из мира классиков): Канны, где было убито столько благородных римлян, что их кольца заполняли чуть ли не две меры; также город, названный Фетидой, по имени матери Ахилла, которая его основала; горо­ дишко Джовенаццо, «место рождения Юпитера»; гору Парнас и источник Пегаса, местопребывание муз, и все чудодейственные затеи, придуманные Вергилием, этим величайшим из волшебников64.

Средиземноморское возрождение римского права, греческой философии и науки оказало сильнейшее воздействие на интеллектуальную жизнь Севера (до­ статочно упомянуть в одном только XII веке таких знатоков канонического права, как Иво Шартрский и Бернольд Констанцский; диалектиков Петра Абеля­ ра и Жильбера де ла Порре; таких представителей моральной и натуральной философии, как Бернард Сильвестр и Гильом из Конша; метафизика Алана Лилльского и ученого Адельхардта из Бата) и скорее способствовало, чем мешало распространению «гума­ нистического» влияния и рода деятельности (нельзя забывать, что даже Вальтер Шатильонский начал свою карьеру как студент права в Болонье). Для некоторых, как, например, для Алана Лилльского, исчезло разли­ чие между философией и изящной словесностью; для других, как для Иоанна Солсберийского, инстинктив­ ная антипатия к диалектическому методу, который, получив в свое время новый импульс, вылился в то, что мы называем схоластикой, усиливала преданность «свободной науке». Почти повсюду в Северных стра­ нах мы вновь встречаем увлечение хорошей латынью,

138

Глава II. Ренессанс и «ренессансы»

как в прозе, так и в поэзии, пробуждение интереса к классическим сказаниям и мифам и, поскольку дело касается искусства, появление того, что можно на­ звать «эстетическим» восприятием65, окрашенным от­ ныне чувством антиквара (не будем забывать, что анг­ лийская национальная литература началась с поэмы, вдохновленной благоговением перед римскими раз­ валинами). Вместо того чтобы побуждать к подража­ нию архитектора, скульптора или резчика, остатки классического прошлого взывали к вкусу собирателя, к любопытству ученого и к воображению поэта.

Еще задолго до того, как Фридрих II начал при­ обретать классические бронзы и мраморы для сво­ их замков, Генрих из Блуа, епископ Винчестерский с 1129 по 1170 год, вывез из Рима и поставил в своем дворце много «идолов», сделанных языческими ху­ дожниками «subtili et laborioso magis quam studioso errori»". Еще задолго до Ристоро д'Ареццо, писавшего около 1280—1290 годов и восхвалявшего продукцию своего родного города, те самые блестящие «аретинские» вазы, великолепно украшенные «порхающими путти, военными сценами и плодовыми гирляндами», которые «кружили головы знатоков» и казались «сде­ ланными либо богами, либо сошедшими с небес», не­ кий англичанин, магистр Григорий Оксфордский, по­ сетив Вечный город, провел много времени, описывая и даже обмеряя классические здания, и был так поко­ рен «колдовским наваждением» (magica quaedam persuasio) прекрасной статуи Венеры, что был вынужден снова и снова ее навещать, несмотря на значительное

* «С ошибкой, проистекающей более от педантичности и трудо­ любия, чем от учености» (лат.).

139

Ренессанс и «ренессансы» в искусстве Запада

расстояние от своего дома66. А Хильдеберт Лаварденский, епископ Манский с 1097 по 1125 год, прослав­ лял величие римских развалин и божественную кра­ соту римских богов в дистихах, настолько изыскан­ ных по форме и тонких по чувству, что их долгое время приписывали поэту V века и до сих пор цити­ руют вместе с «Antiquitez de Rome* Дю Белле, хотя добропорядочный епископ специально оговорил в своего рода «отречении», что разрушение стольких языческих великолепий и очарований было необхо­ димо для конечной победы Креста67.

Появился совершенно новый тип литературы о древностях, как, например, «Graphia aurea Urbis Romae» и «Mirabilia Urbis Romae»* (около 1150 года), содержа­ ние которых соприкасалось с такими псевдоистори­ ческими обзорами68, как «Gesta Romanorum»". И, что важнее всего, мир классической религии, сказаний и мифологии более, чем когда-либо прежде, начал ожи­ вать не только благодаря лучшему знакомству с источ­ никами (интересно наблюдать постепенное разраста­ ние и, если можно так выразиться, постепенную либе­ рализацию «списков литературы», предназначенных для студентов69), но также, и даже особенно, благодаря повышенному вниманию к более высокой учености и литературному мастерству как таковому. Развитие ка­ федральных школ, университетов и свободных сооб­ ществ (не без сходства с позднейшими академиями) способствовало сложению класса, самого себя назы­ вавшего litterati"*, в отличие и в противоположность il-

*«Очерк города Рима» (лат.).

"«Римские деяния» (лат).

"Грамотными (лат.).

140

Глава II. Ренессанс и «ренессансы»

litterati'. В эти слова они вкладывали примерно тот же смысл, что и их духовные преемники в XV и XVI ве­ ках70, и, хотя многие из них были клириками и часто добивались высокого положения в обществе, они про­ являли характерную склонность удаляться в блажен­ ную стихию сельского одиночества. Возвращаясь к Ци­ церону, Горацию и Вергилию и в то же время предвос­ хищая Петрарку, Боккаччо и Марсилио Фичино, вновь возникает старая тема «beata solitudo sola beatitudo»", трактованная с задушевной нежностью, как в одной из поэм Марбода Реннского, умершего в 1123 году:

Rus habet in silva patruus meus; hue mihi saepe

Mos est abjectis curarum sordibus, et quae

Excruciant hominem, secedere; ruris amoena

Herba virens, et silva silens, et spiritus aurae

Lenis et festivus, et fons in gramine vivus

Defessam mentem recreant et me mihi reddunt,

Et faciunt in me consistere...*"71

Легкий (levis) Овидий, влияние которого было огра­ ничено в начале Средних веков, стал «великой силой» в средневековой культуре примерно после 1100 года и комментировался с прилежанием, которое до того уде­ лялось таким более «серьезным» и ученым авторам, как Вергилий или Марциан Капелла72. Знание классической мифологии, столь необходимое для понимания всех римских авторов, систематически культивировалось и было в заключение подытожено в «Mythographus III»,

"Безграмотным (лат.).

"«Блаженного уединения уединенного блаженства» (лат).

"' Есть у дяди именье в лесу; у меня же обычай / Часто туда уда­ ляться, грязные груды отбросив / Хлопотных дел и всего, что, пленяя, гнетет человека. / Прелесть зеленой травы, молчание леса и мягкий, / Ласковый лет ветерка, источник живой на поляне / Ум воскрешает Усталый, я сам к себе возвращаюсь, / Все замирает во мне... (лат).

141

Ренессанс и «ренессансы» в искусстве Запада

труде одного английского ученого, которого по тради­ ции называют Албериком Лондонским и который, воз­ можно, не кто иной, как известный схоласт Александр Неккам (умер в 1217 году). Его сочинение осталось стандартным руководством по мифологии вплоть до введения Петра Берхория к его «Metamorphosis Ovidiana moraliter explanata»", первая редакция которого появи­ лась около 1340 года, а вторая — около 1342 года, и «Genealogia deorum» Боккаччо. Даже позднее эту книгу про­ должали читать, эксплуатировать и критиковать73. Тот восторг, с которым латинские авторы XII века погружа­ лись в языческие сказания, мифы и историю, может быть измерен тем сопротивлением, которое он вызывал в среде религиозных, равно как и философских ревни­ телей, сопротивлением, которое, как это ни парадок­ сально, но и характерно, стремится говорить тем же го­ лосом, какой оно пыталось заглушить.

Эта идея изложена в форме звонкой побасенки анонимным автором XII века:

Magis credunt Juvenali

Quam doctrinae prophetali

Vel Christi scientiae.

Deum dicunt esse Bacchum,

Et pro Marco legunt Flaccum,

Pro Paulo Virgilium"74.

Она была выражена Бернардом из Клюни (Бернар­ дом Морланским) в стихах, прыгающий, чисто дакти­ лический ритм которых и их доходчивые двойные рифмы (как внутренние, так и конечные) почти скры-

*«Моральному толкованию „Метаморфоз" Овидия» (лат.).

"Больше верят Ювеналу, / Чем пророческим ученьям / Иль Хрис­ товой мудрости. / Богом Вакха называют, / Флакком Марка велича­ ют, / Павла же — Вергилием (лат).

142

Глава II. Ренессанс и «ренессансы»

вают тот факт, что в техническом отношении они

тщательно построены как гекзаметры, где каждая

строка состоит из семнадцати слогов:

Sed stylus ethnicus atque poeticus abjiciendus; Dant sibi turpiter oscula Iupiter et schola Christi; Laus perit illius, eminet istius, est honor isti"75.

Когда Алан Лилльский с позиций философии гро­

мит псевдоклассические эпосы двух своих знаменитых

современников — «De bello Troiano»" Иосифа Эксе-

терского и «Alexandreis»'" Вальтера Шатильонского,—

он ухитряется превзойти своих оппонентов в словес­

ных и просодических тонкостях, используя самое дей­

ственное орудие, которое он может себе предста­

вить, — ничем не скрываемое классическое сравнение:

Sed neque gemmarum radius splendore diescens, Nec nitor argenti, nec fulgure gratius aurum Excusare potest picturae crimen adultum,

Quin pictura suo languens pallescat in auro. Illic pannoso plebescit carmine noster Ennius et Priami fortunas intonat; illic Maevius in coelos audens os ponere mutum

Gesta ducis Macedum tenebrosi carminis umbra Pingere dum tentat, in primo limine fessus

Haeret, et ignavam queritur torpescere musam""76.

* Ho стиль языческий и поэтический следует устранить; / Позор­ но целуются Юпитер и Христова паства; / Слава первого гибнет, / [Слава] второго возрастает, так что второму — почет (лат.).

" «О Троянской войне» (лат). "' «Александреиду» (лат).

"" Но ни лучи, ослепительным сиянием исходящие от драгоцен­ ных камней, / Ни блеск серебра, ни превосходящий его блеск золо­ та / Не может оправдать далеко зашедшего преступления картины. / Ибо картина не потускнеет и не стирается в блеске золота. / Там наш Энний выступает на потеху с нищенской поэмой / И громогласно повествует о судьбе Приама; / Здесь Мэвий, дерзко обратив к небу немые уста, пытается живописать / Деяния царя Македонского подо­ бием путаного стиха; / Но, споткнувшись о первый порог, он оста­ навливается и сетует, / Что ленивая Муза онемела (лат).

143

Ренессанс и «ренессансы» в искусстве Запада

Таким образом, высокомерный приговор Алана скорее свидетельствует о мощи течения, представлен­ ного его оппонентами, чем умаляет его77. К тому же притягательность классицизирующей поэзии ни­ сколько не страдала от таких благочестивых протес­ тов, а тем более такой значительной поэзии, как эти два эпоса, очаровывающей силой чувства, элегантнос­ тью и сжатостью. Марбод Реннский и Хильдеберт Лаварденский (чья «Элегия на тему об изгнании»78, со­ чиненная, когда он потерял свою епархию, не менее красноречива, чем его более знаменитое «Раг tibi, Roma, nihil*") уже упоминались как мастера пастора­ ли и элегии; но двумя поколениями позже, при жизни Алана, могла появиться эпиграмма, сочиненная, веро­ ятно, Матвеем Вандомским, автором не раз цитиро­ вавшегося «Ars poetica» и ученого «Комментария к Овидию», равно как остроумного фаблио, озаглавлен­ ного «Milo», — эпиграмма на Гермафродита, занимав­ шая почетное место в «Anthologia Latina», пока Людвиг Траубе не доказал, что это произведение XII столе­ тия79. Все это может быть отброшено как «школь­ ная поэзия» (правда, «Александреида» Вальтера Шатильонского не потеряла своего воздействия вплоть до XVI века, когда существенная ее часть была переведе­ на белыми стихами и вольно использована в «Испан­ ской трагедии» Томаса Кида80). Живительная струя была, однако, внесена в образы языческих мифов и сказаний поэтами менее честолюбивыми, но более жизненными, которые не пытались соревноваться с торжественностью Вергилия, Лукиана и Стация или

сэпиграмматической легкостью Марциала и Ювена-

*«Равного тебе, Рим, нет ничего» (лат.).

144