Sbornik_Vologodskiy_text_2015

оцениваемое определение сверхтекста Н. Е. Меднис, ср.: сверхтекст – «сложная система интегрированных текстов, имеющих общую внетекстовую ориентацию, образующих незамкнутое единство, отмеченное смысловой и языковой целостностью» [23, с. 6].

Для развития исследований «вологодского текста» важно параллельно структурировать и изучить мифологему «Вологодчина» (ср. аналоги, связанные с другими регионами [34; 22]). Для изучения Вологодчины многое уже сделано, но новая задача позволяет по-новому оценить сделанное и создать новую программу «Вологодчина – душа России».

При обсуждении проблемы регионального текста важен вопрос и о выборе самих текстов. В большинстве случаев избираются авторские художественные тексты: поэзия и проза, то есть тексты, где есть мифопоэтическое, образное изображение города (региона) во всей совокупности его составляющих: территория, время, лейтмотивы, система образов, язык. Но постепенно взгляд исследователей переместился на любительскую, графоманскую литературу, местный шансон, лубочные тексты вместо традиционного фольклора. В сборниках «Русская провинция: миф – текст – реальность» (с начала 1990-х годов вышло около десятка книг) наметился выход и за пределы художественного текста: анализируются мемуары, публицистика, сочинения краеведов. Напомним, что для В. Н. Топорова, автора концепции регионального текста, художественный образ топоса создается художественными текстами. Впрочем, по Ю. М. Лотману, семиотическое пространство города есть «котёл текстов»: сюда попадают любые письменные источники, устные высказывания и любые памятники культуры: архитектура, городские обряды, названия улиц и т. д. [20, с. 282]. По концепции Н. Е. Меднис, далеко не всякое семиотическое пространство и пространство не всякой территории порождает «текст» (сверхтекст); для Ю. М. Лотмана и в этом отношении ограничений не существует.

Обратимся к художественным текстам В. И. Белова: трилогии «Кануны», «Год великого перелома», «Час шестый».

Творчеству писателя посвящено много работ, в том числе монография Ю. И. Селезнева [29] и более десятка диссертаций. С литературоведческой точки зрения трилогию исследовали разные авторы [27; 12]. «Кануны» снисходительно и чрезмерно критически оценил А. Солженицын: «Композиция романа не упорядочена… Динамика то и дело расслабляется эпизодами, совершенно ни к чему не прилегающими», критик неоднократно упрекает Белова в «композиционной расслабленности», в «хаосе бессмысленных эпизодов» [31, с. 166-167]. Кажется, этот провозглашённый властями классик литературы не вдумался в то, что название «Кануны» дополнено у автора: «Хроника конца 20-х годов», а «Год великого перелома»

– это «Хроника начала 30-х годов». Хроника предполагает неспешное повествование, раскрывающее движение жизни людей на широком природном и историческом фоне.

Добавим, что уровень художественного дарования самого Солженицына невысок. Например, во многих его произведениях вообще не упомина-

ется природа, а там, где вдруг появляется пейзаж, описание не превышает одного предложения. Солженицын – странное явление: русский писатель, не заметивший русской природы! Кроме того, мир для Солженицына бесцветен, в нем нет никаких красок.

Обратим внимание на повторяющиеся во многих работах, посвященных «деревенской прозе», мысли о значимости деревенской темы в русской литературе ХХ века, в частности, в творчестве Белова: деревня – это образ национального бытия и национальный образ мира, изображение жизни народа, народного характера и передача русского национального сознания.

«Кануны» – идиллическая картина деревни, и здесь центральный образ

– дом. В «Годе великого перелома» рушится дом как центр мироздания. В последнем романе – некоторое восстановление равновесия между малым миром дома и большим миром вне Шибанихи.

Другим организационным центром трилогии является топос дороги как аналог человеческого бытия, то есть выбор каждым героем своего пути в жизни.

Далее мы должны учесть комплекс жанров, представленных в трилогии: «Кануны» – семейная хроника (первая и вторая часть романа) и историческая хроника; «Год великого перелома» – историческое повествование; «Час шестый» – семейно-бытовое повествование. Именно семейнобытовое повествование дает возможность достаточно широкого использования живой народной речи: диалектизмов и просторечия.

Выбор типа повествования организуется с ориентацией на определенную позицию, точку зрения: автора, рассказчика, персонажа. И здесь стоит вспомнить рецензию А. Солженицына, не понявшего этой особенности организации беловского текста: «Все разговоры крестьянские – живые, достоверные до последнего звука. Однако собственный авторский язык Белова не выражен своеобычно, им не приходится наслаждаться. И в нём – меньше богатых живучих русских слов, нежели у Распутина и Астафьева» [31, с. 168]. Дело в том, что есть такие художественные феномены, как не- собственно-авторское повествование или несобственно-прямая речь героев, и таких фрагментов у Белова гораздо больше, чем собственной авторской речи. Куда же их отнес ретивый критик: это речь героев или речь автора? По форме – речь автора, а по типу повествования – речь героев, в том числе и больше всего героев из крестьян. Да, это язык достоверный, народный, а не тот, который предлагает Солженицын в своем «Русском словаре языкового расширения», где, как он признается, «многие разъяснительные примеры дословно взяты из Даля» [32, с. 4]. Кстати, отсылок к Далю в этом словаре нет, что и сколько взято из Даля – не указано. Зато есть список авторов, чьи речения включил Солженицын в придуманный якобы им словарь: среди27 русскихписателей, начинаясПушкина, упомянутиВ. И. Белов.

И ещё по поводу оценки Солженицыным речи беловских героев: «Все разговоры крестьянские – живые, достоверные до последнего звука». Детство Солженицына – «знатока» северной крестьянской речи прошло на

юге, а юность и последующие годы, за вычетом лагерных, – в городе. То, что в авторской речи Белова нет обилия авторских окказионализмов, как у Астафьева, – это свидетельство в пользу Белова: к языку он относился честно, как учил ещё Н. В. Гоголь. Словом, небрежное замечание А. Солженицына не может быть принято за объективную оценку художественного языка В. И. Белова.

Работ, посвященных языку писателя В. И. Белова, мало. Специально диалектизмам в художественной речи писателя посвящено монографическое исследование Е. П. Бугрий, выполненное в 1986 г. в ЛГУ [10]. Значительный корпус диалектных речений представлен в словаре «Народное слово в произведениях В. И. Белова», составленном проф. Л. Г. Яцкевич [25]. Диалектизм в художественном тексте обязательно используется как стилистическое средство, то есть обладающее яркой образностью, выразительностью. Известные функции диалектизмов: для создания местного колорита и для характеристики речи героев – требуют семантической прозрачности употреблённого слова (или фразеологизма), то есть представления смысла этого речения с помощью контекста. Какие приемы раскрытия значения диалектизма использует В. И. Белов?

Первая возможность раскрыть значение диалектного слова – широкий контекст, то есть несколько слов или целая фраза. Блюдо из овсяной крупы называлось саламат, ср. его введение в контекст предложения: После щей они подали горячий саламат: пареную овсяную крупу, щедро сдобренную топленым коровьим маслом [5, c. 119]. Диалектологи обычно приравнивают слова саламат и саламата, а для Белова саламата – это блюдо из толокна, то есть из овсяной муки.

Приведем пример, где автор использует для толкования большее коли-

чество элементов контекста: Таисья Клюшина приманивала своих овец ржаной горбушкой. – Таисья, а ты хлебец-то посолила ли?.. Посоли, девушка, посоли урезок-то [4, c. 171]. Таким образом, урезок – это горбушка,

кусок хлеба. Полный набор примеров со словом урезок «отрезанный кусок хлеба» из романа «Кануны» приводит Л. Г. Яцкевич [25, c. 136].

Прямо в тексте писатель разъясняет смысл выражения щи постные

(другое название блюда сухарница): … сухарницу сами сделали: Евграф разминал сухари в ладонях, сыпал в большое глиняное блюдо с похлебкой. Такими щами в посты испокон веку называли овсяную заспу, сваренную с картошкой и луком [9, c. 408]. Заметим, что это более конкретное объяснение значения, чем в «Словаре вологодских говоров»: Сухарница – «кушанье из толченых сухарей, залитых горячим молоком. Супом или кипятком»

[30, c. 164].

В тексте поясняется и слово выскырь: - Стащим под выскырь.- Большая толстая ель упала от урагана лет пять назад. Она корнями выворотила большую болотную яму [9, c. 593].

Второй способ раскрытия значения – это пояснение смысла диалектизма в тексте посредством общеупотребительных средств: Он принес дров,

открыл челисник – дымовую дыру – и затопил каменку [5, c. 6]. Речь идет о

Носопыре: он жил в бане, которая топилась по-черному, то есть печь (каменка) не имела трубы, поэтому вверху в стене было отверстие для выхода дыма – челисник. В другом месте значение этого слова поясняется автор-

ским примечанием: Дым от каменки уходил в чилисник под низкой крышей избушки (примечание: отверстие под потолком для выхода дыма) [9, c. 480].

Третий приём – это толкование диалектизма с помощью литературных синонимов. Приведем пример, связанный с внутренней речью Носопыря, который рассуждает о святочных забавах ребятишек: В святки и я бывало дразнил бобылей. Пуская дикасятся, больше не выйду [5, c. 7]. Обратим внимание, что вначале автор употребляет общелитературный глагол дразнить, а затем диалектное дикасятся. По Далю, дикаситься – от слова ди-

кий [17, т.1, c. 436].

Похожий факт по особенностям употребления диалектного слова встретился в описании деревенской драки: [Отец Николай] Схватил како-

го-то усташинского парня с колом. Парень задрыгал ногами и выронил уразину [5, c. 261]. Значение слова уразина понимается без затруднений, так как первоначально это орудие было названо колом. Ср. уразина – креп-

кая палка, дубинка [11, с. 299]. Слово уразина от разить «бить, ударять» зафиксировано уже Далем [17, т.4, с. 31].

Аналогичные факты отмечаются в романе «Год великого перелома»:

«Подавайте овечку мне…». Нечего делать. Пошла хозяйка в хлев за чичкой» [4, с. 140] (чичка – от подзывного междометия чи-чи); «Я ему, дьяволу, вихлет сломлю (прим автора: хребет)… – Моржам будешь спины ломать,

гражданин Миронов» [Год, 238]. Здесь наблюдается некоторая избыточность в пояснении смысла слова вихлет: и авторское примечание, и контекстное пояснение спина.

Сравнительно нечастый прием «цитатности», то есть употребление слова с ссылкой «по-здешнему», «другими словами» также позволяет писателю вводить в текст диалектизмы этнографического плана: Шибановцы городили лесной огород, по-здешнему осек, опоясывая поскотину и отделяя её от хлебных полей [5, с. 185]. Ср. в вологодских говорах осек – это и «изгородь, ограда», и «огороженное лесное пастбище» [11, с. 180]. В романе «Год великого перелома» слово употреблено в женском роде: Шибановцы общей артелью ещё ходили в осеку, догораживали в лесу большую поско-

тину [4, с. 285].

Ср. ещё пример: Кандейка в деревне, другими словами потребиловка вроде зыринской лавки, размещалась в другом конце [4, с. 304]. Слово кан-

дейка в этом значении не фиксируется вологодскими диалектологами. Потребиловка «магазин сельской потребительской кооперации» - факт общерусского просторечия. Напомним, что словарь русского просторечия пока не создан, в состав словарей литературного языка просторечные элементы не попадают; хотя просторечие – общерусское явление, просторечные выражения часто относят к диалектизмам.

Иногда писатель занимается сравнением местных говоров, подчеркивая разнообразие укладов и говоров даже соседних деревень: Вспахать надо было всего один загон, как называли в Шибанихе полосы. (В Ольховице говорили почему-то не загон, а повыток) [4, с. 282]. Индивидуальрные участки селян чаще называли полоса (это слово и приводит В. И. Белов как общеупотребительное), в Шибанихе это – загон, в Ольховице – повыток, а вообще в вологодских говорах повыток – «земельный надел на одну душу или на одну семью» [11, с. 203].

Есть несколько излюбленных писателем слов, которые он употребляет несколько раз, не объясняя как-то дополнительно их смысл. Это, например, многозначный глагол выпростать, выпростаться «освободить, освобо-

диться, выйти»: ребятишки, получив по гостинцу, выпростали избу [5,

с. 90], наречие наразу в значении «сразу, не откладывая, попутно»: –Экой он бес, экой мазурик, - расстраивалась Марья, наразу пришивая рукав к тулупу [5, c. 34]. Л. Г. Яцкевич предложила толковать это наречие – «в таком случае» [25, с. 76], но, судя по контекстам, её толкование сомнительно.

Рассмотрим ещё один прием «семантизации» (разъяснения смысла диалектизма) – это авторское примечание. См. пример: … он оставлял Ро-

говых, как говорится, «на верхосытку» [4, с. 121]. «На верхосытку» сопровождается примечанием автора: на закуску, на заедку в конце трапезы

[4, с. 607]; ср.: лакомое кушанье, подаваемое в конце обеда или ужина [11, с. 35]. Обратим внимание на то, что здесь автор и выражение взял в кавычки («на верхосытку»), да ещё и предупредил словами «как говорится» о факте цитации выражения из народной речи. Говорить о непродуманности, стихийности народных речений у Белова в этом случае уж никак не приходится.

Подробно разъясняет писатель смысл слова веко: «плетеная из дранок,

плоская корзина для хранения сушеных грибов, ягод и и. д.» [4, с. 285]. На-

помню, что веко Самовариха превратила в зыбку – колыбель для малыша. В вологодском словаре веко объясняется как крышка от корзины, что неправильно.

Писатель своими примечаниями помогает разобраться в разнообразии сельских изгородей и проходов через них: Вера открыла отвод, и Павел,

не глядя на жену, направил мерина под гору… больно много надо открывать отводов и раскладывать заворов, если ехать полями [4, с. 292, 293]; Краснофлотец перемахнул через завор [9, с. 472] – примечание автора: жерди, которыми закладывают проезд в изгороди; ср. аналогичное при-

мечание к слову завор в рассказе «Утром в субботу»: Завор – проезд в лес-

ной изгороди, закладываемый жердями» [8, с. 433]. Отвод – это тип ворот в полевой изгороди, они подвешивались к основному столбу, ворота можно было отводить, отводы мастерили там, где проезжали часто; завор – тип прохода, где между столбами (кольями), вставляли жерди. В этом случае сомнительны показания диалектного словаря, где завор и отвод толкуются однозначно как «разборное звено изгороди» [11, с. 82, 182].

Любопытно сравнить подачу того или иного диалектизма в разных произведениях писателя. Так, лога в «Канунах» не объясняется как-то специально, а в «Привычном деле» есть примечание автора «скошенная, предназначенная на сено трава», при этом приводится описание кошенины [7, с. 148]. Севернорусское чунки, несколько раз употребленное в трилогии в достаточно ясных контекстах, в рассказе «Утром в субботу» автором по-

яснялось: Чунки – санки, салазки [8, c. 436].

Некоторые разъяснения автора становятся подробными и превращаются в этнографические справки. Дороги сердцу писателя деревенские раз-

влечения горюн и столбушка (звать, идти к столбу, выйти от столба, где

столб в значении «занавешенный в углу за печью закуток для беседы пар-

ня с девушкой один на один», см.: Натаскали скамеек и широких домотканых подстилов для занавешивания запечных углов, ожидалось не менее пяти-шести горюнов и столбушек [5, c. 36]. А вот и более подробное разъяснение самой процедуры: …матрос Василий Пачин … был зван к горюну. Селька Селиванов вызвал его и провел за печь, где только что сидел с кемто из девок. Откинув плотную, сделанную из одеяла завесу, он показал направление и матрос ступил в темноту. У стены в закуте стояла короткая скамья… У столбушки парень с девицей не сидели подолгу. Она уходила и звала по его заказу другую. Потом должен был уйти и он сам и позвать того, кого попросит та, которая остаётся, и так продолжалось весь вечер. Если же кто-то с кем-то засиживался, то это был уже горюн, и приходилось заводить новую столбушку [4, с. 100-101]. «Неужто сделает головешку, не придет». Головешка – это когда отказывают и не идут к столбу [4, с. 101], слово головешка в значении, раскрытом В. И. Беловым, пока не учтено в диалектных словарях. Судя по данным вологодских диалектологов, эта игра и соответствующие названия представлены только в Харовском районе [11, с. 57, 268]. Учтем, что столбушки становятся важным элементом в развитии взаимоотношений героев, кроме того, они характеризуют целомудренную деревенскую этику, см. описание этой игры в

«Ладе» [6, с. 299 - 300].

Чем объясняется неодинаковое стремление писателя сделать диалектизм семантически прозрачным за счет средств контекста, дополнительных пояснений или оставить смысл диалектного слова непроясненным? Повидимому, только разной содержательной значимостью диалектных речений, поэтому остается без разъяснения географическая терминология (названия явлений природы, форм рельефа и т. п.), этнографическая номенклатура, особенно, если называемые предметы и явления не участвуют в развитии сюжета.

Диалектизмы, характеризующие внешность человека, его поведение и черты характера, часто используются в речи персонажей, и они отличаются повышенной оценочностью и экспрессивностью и тоже не всегда нуждаются в уточнении значения.

Где преимущественно употребляются диалектизмы: в авторской речи или в речи героев? Конечно, во втором случае. Более того, местные рече-

ния, включенные в авторский текст, разъясняются автором более старательно, чем выражения из речи героев.

Некоторые слова, употребляемые писателем, зафиксированы диалектологами в других вариантах: названия санок с сиденьями у Белова корёги [5, с. 149] – корёжки [8, с. 432]; в словаре «Вологодское словечко» со ссылкой на верховажские записи приводится корёхи – корёшки [11, с. 123]. Эти и подобные примеры убеждают, что, рисуя картины сельского быта, В. И. Белов опирался на собственное знание быта и культуры жителей Харовского района, где прошли его детство и юность, где созданы многие его произведения.

В целом диалектизмы употребляются нечасто: в «Канунах», учитывая даже повторы, не более пятидесяти лексических диалектизмов. Причем автор не стремится их сделать незаметными, наоборот, выбирает самые яркие, семантически выразительные и эмоционально насыщенные, подчёркивает их необходимость при описании деревенского быта и тем самым показывает самобытность, автономность крестьянского мира, его самодостаточность в материальном и культурном отношении. В романе «Кануны» местные слова становятся понятны в контексте и благодаря семантике кор-

ней: беремя, вечеровальники, вутре, вязы, пустоголовое, рыльник, с одно-

разки, ступни. В романе «Год великого перелома» многие диалектные слова в большинстве случаев понятны в пределах словосочетаний: впусте,

большуха (в выражении хозяйка-большуха), рукотёрник, утороку не найдешь, пойти впремь, корова помыркивала, аредом взять, самосильно, загаркать народ (Хотелось Куземкину гаркнуть ещё раз, победно и торжественно заорать на весь белый свет [4, c. 275]), отумиться с холоду, труба кужлявилась, пригоножки – пригоношки (ср.: гоношиться), дорога пакнула, ежедень. Кроме того, некоторые из них и не являются диалектиз-

мами: кужлявиться, самосильно – общерусское просторечие, впусте, пой-

ти впремь – вероятные индивидуально-авторские окказионализмы. Таким образом, выбор и описание хроноса и топоса, оценка всего про-

исходящего в деревне через сознание и голоса главных персонажей с опорой на менталитет жителей вологодской деревни Шибанихи свидетельствуют о том, что В. И. Белов создал текст, соответствующий по своим качествам определению «вологодский текст».

Литература

1.Анциферов Н. П. Быль и миф Петербурга / Н. П. Анциферов. – Пб., 1922. –

226 с.

2.Ациферов Н. П. Душа Петербурга / Н. П. Анциферов. – Пб., 1922. – 227 с.

3.Анциферов Н. П. Петербург Достоевского / Н. П. Анциферов. – Пб., 1923. –

106 с.

4.Белов В. И. Год великого перелома. Хроника начала 30-х годов // В. И. Белов. – Собр. соч.: в 7 томах. – Том 4: Романы. – М., 2011. – 616 с.

5.Белов В. И. Кануны: Хроника конца 20-х годов / В. И. Белов. – М., 1994. –

480 с.

6.Белов В. И. Лад. Очерки о народной эстетике / В. И. Белов. – М., 1898.

–422 с.

7.Белов В. И. Привычное дело / В. И. Белов. За тремя волоками: Повести; Рас-

сказы; Очерки. – М., 1989. – 527 с.

8.Белов В. И. Утром в субботу (Из записной книжки) / В. И. Белов. За тремя волоками: Повести; Рассказы; Очерки. – М., 1989. – 527 с.

9.Белов В. И. Час шестый: Роман / В. И. Белов. – Собр. соч.: в 7 томах. –

Том 4: Романы. – М., 2011. – 616 с.

10.Бугрий Е. П. Лексические и фразеологические диалектизмы в прозе В.Белова (способы семантизации) // Е. П. Бугрий. – Автореферат дисс. канд. филол.

наук. – Л.: ЛГУ. – 1986. – 18 с.

11.Вологодское словечко. Изд. 2. – Вологда, 2011. – 344 с.

12.Гаврилова Н. А. Романы В. И. Белова «Кануны», «Год великого перелома», «Час шестый» как художественная целостность // Н. А. Гаврилова. – Автореферат дисс. канд. филол. наук. – Череповец. – 2002. – 24 с.

13.Галимова Е. Ш. Северный текст русской литературы как сверхтекст // Е. Ш. Галимова / Семантика и прагматика слова и текста. Поморский текст. – Архангельск: САФУ им. М.В. Ломоносова. – 2010. – С. 8-15

14.Галимова Е. Ш. Специфика северного текста русской литературы как локального сверхтекста // Е. Ш. Галимова/ – Вестник Северного (Арктического) федерального университета. Серия: Гуманитарные и социальные науки. Вып. №1. – 2012. – С. 121 – 129.

15.Геокультурное пространство Европейского Севера: генезис, структура, семантика. – Архангельск. – 2011. – 505 с.

16.Геопанорама русской культуры. Провинция и её локальные тексты. – М.: Языки славянской культуры. – 2004. – 672 с.

17.Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. – М.,

1978.

18.Евразийское пространство. Звук, слово, образ. – М., 2003. – 584 с.

19.Лотман Ю. М. Символика Петербурга и проблемы семиотики города // История и типология русской культуры. – СПб., 2002. – С. 208-220.

20.Лотман Ю. М. Внутри мыслящих миров. Человек – текст – семиосфера – история. – М., 1996. – С. 297-334.

21.Лошаков А. Г. Поморский текст в контексте современной научной парадигмы // Семантика и прагматика слова и текста. Поморский текст. – Архангельск: САФУ им. М.В. Ломоносова. – 2010. – С. 3-7/

22.Матонин В. С. Социокультурное пространство северной деревни: структура, семантика, генезис. // В. С. Матонин. – Дисс. на соискание уч. степени доктора культурологи. – СПб., 2015. – 326 с.

23.Меднис Н. Е. Сверхтексты в русской литературе / Н. Е. Меднис. – Новосибирск: 2003 // Электронный ресурс. Режим доступа: http: knie;orod.gmsib.ni// files/36.rar

24.Миногина Е. Г. Провинциальный текст // Е. Г. Миногина // Лабиринт. Журнал социально-гумантирных исследований. – 2012.– №3. – С. 50-56.

25.Народное слово в произведениях В. И. Белова. Словарь / сост. Л. Г. Яцке-

вич. – Вологда, 2004. – 214 с.

26.Русская провинция: миф – текст – реальность. – М., СПб., 2000. – 491 с.

27.С разных точек зрения. «Кануны» Василия Белова. – М., 1991. – 240 с.

28.Северный и сибирский тексты русской литературы как сверхтексты: типологическое и уникальное. – Архангельск: САФУ им. М. В. Ломоносова. 2014.

–384 с.

29.Селезнев Ю. Василий Белов. – М., 1983.

30.Словарь вологодских говоров. Вып. 10. – Вологда, 2005. – 182 с.

31.Солженицын А. Василий Белов // А. Солженицын // Новый мир. – 2003,

№ 12. – С. 54-169.

32.Солженицын А. И. Русский словарь языкового расширения. – М., 1990. –

247 с.

33.Топоров В. Н. «Петербург и «Петербургский текст русской литературы» (введение в тему) / В. Н. Топоров. – Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избранное. – М., 1995. – С. 259 – 367. См. отдельное издание: Топоров В. Н. Петербургский текст русской литературы / В. Н. Топоров. –

СПб., 2003. – 617 с.

34.Тюпа В. И. Мифологема Сибири: к вопросу о «сибирском тексте» русской литературы // В. И. Тюпа / Сибирский филологический журнал. – 2002. – №1. –

С. 27-35.

О.Н. Гусева

Вологда

РЕГИОНАЛЬНЫЕ СИНТАКСИЧЕСКИЕ ОСОБЕННОСТИ ПОВЕСТИ В.И. БЕЛОВА «ПРИВЫЧНОЕ ДЕЛО»

Деревенская проза как яркое явление в истории русской литературы представлена рядом самых разнообразных творческих индивидуальностей: В. В. Овечкин, Ф. А. Абрамов, С. П. Залыгин, А. Я. Яшин, Е. Я. Дорош, Б. А. Можаев, В. Г. Распутин, В. П. Астафьев и др.

Но одним из самых значительных авторов, в творчестве которых наиболее полно и отчетливо репрезентирована концепция данного литературного направления, можно по праву назвать В. И. Белова.

Среди неоспоримых достоинств творчества этого писателя стоит отметить особый, (амбивалентный) тип мировосприятия, воплотившийся в его художественных текстах. С одной стороны, будучи выходцем из крестьянской среды русского Севера, В. И. Белов хорошо знал и понимал народную культуру, ее сущность, с другой же стороны, образованность и начитанность автора, приобщение к городской культуре позволили ему взглянуть на мир русской деревни со стороны, охватить его наиболее полно. Всё это нашло отражение не только в области структуры и поэтики его произведений, но и на языковом уровне организации текстов.

Как отмечает В. А. Оботуров, «<…> крестьянский сын Белов, который сам вырос в деревне и немало поработал на равных со своими земляками,

по естественной логике народной жизни поднявшись к высотам культуры, не утратил органичных духовных связей со своей родовой средой. Он лишь глубже понял мироощущение современной деревни, отразившееся, в частности, в стихии народного языка. Меру использования этой стихии определили живая речевая среда, непосредственность общения с ней, а также природный вкус писателя и опыт мастеров-классиков» [3, с. 158].

Иными словами, в творчестве В.И. Белова органично сочетаются два взгляда на деревенскую культуру: взгляд «извне» и взгляд «изнутри», которые непосредственным образом отражаются на языке его произведений.

Поскольку языковой уровень организации художественного текста строится из двух взаимосвязанных пластов (речи автора и речи персонажей), возникает закономерный вопрос об их взаимоотношении. Как отмечает сам Василий Белов, «существует некая тонкая, неуловимо зыбкая и имеющая право на существование линия соприкосновения авторского языка и языка изображаемого персонажа. Грубое, очень конкретное разделение этих двух категорий так же неприятно, как и полное их слияние» [1, с. 98].

Тем не менее, можно отметить, на наш взгляд, некую тенденцию: речь повествователя в определенной мере отражает позицию автора «извне» по отношению к народной культуре, в то время как речь персонажей – позицию «изнутри».

При этом необходимо сказать, что приобщение В. И. Белова к миру русской деревни происходило в особой (диалектной) среде, что повлияло и на специфику речи его героев, в частности, не только в сфере лексики как наиболее выразительного языкового яруса, но и в области синтаксиса.

Цель данной статьи – выявить и проанализировать локальные синтаксические особенности, нашедшие отражение в речи персонажей знаменитой повести В. И. Белова «Привычное дело» (1966).

Как уже было сказано, на языковой ярус художественных текстов В. И. Белова оказала влияние вологодская лингвистическая микросистема, которая имеет определенную специфику, в том числе и на синтаксическом уровне.

Эту специфику составляют следующие диалектные черты:

-употребление в предикативной функции имени существительного в творительном падеже, отсутствие связки при котором выступает как пока-

затель настоящего времени [9]: А Костя уже который год трактористом

вколхозе;

-использование именительного падежа существительного на -а в значении прямого объекта при независимом или зависимом инфинитиве переходного глагола [4, 9]: копать картошка;

-употребление родительного падежа существительного в функции обстоятельства [9]: Аня того же лета и уехала в Ярославль; употребление винительного цели с предлогом по [4, 9, 12]: пошел по бабушку;

-использование безличных конструкций с кратким страдательным причастием от непереходного (как невозвратного, так и возвратного) гла-

гола [4, 5, 8]: у него в город уехано;

-безличная конструкция, главный член которой выражается личной формой бытийного глагола, сочетающейся с родительным субъекта [4, 8]:

есть в лесу грибов, есть сена;

-наличие несогласованных пассивных конструкций с объектом в форме именительного, родительного партитивного или винительного падежа

ипричастием в форме среднего рода [5]: вода (воды, воду) поставлено;

-объектно-пространственные конструкции с двойными предлогами, указывающими одновременно и место, и направление действия (формы творительного или винительного падежа существительных с предлогами

по-за, пo-под, по-над, реже с предлогами по-на, пo-перед, под-на, под-за,

за-по, до-за) [4, 8, 9, 12];

-употребление слова есть, входящего в состав сказуемого и лишенного какого-либовещественногозначения[8]: Уегоглазанемногопокосилоесь;

-использование постпозитивных частиц -от, -та, -ту, -то, -те, -ти

[4, 5, 8, 12]: лес-от, изба-тa, печь-та;

-активизация частицы а как компонента, вводящего простое предложение (при этом присоединительное значение ослаблено) [4, 8]: А Васька опеть в магазин пошёл;

-использование коррелятивной частицы так~дак (дык, дък) как одного из элементов структуры предложения [4, 7, 8, 12];

-повторение союза да при однородных членах предложения, в том числе и после последнего из них [4, 7, 9, 12]: дров наносили, да сучья да.

Все эти явления в той или иной мере нашли отражение и в языке повести В. И. Белова «Привычное дело», причем особенно ярко локальные синтаксические особенности Вологодской группы говоров проявились в речи персонажей старшего возраста (Евстольи, Степановны, Курова, Ерёмихи, Федора).

Необходимо отметить, что диалектная специфика в исследуемом тексте реализуется и на уровне словосочетания, и на уровне предложения.

Так, для семантико-структурной организации словосочетания характерна реализация объектно-обстоятельственных отношений со значением цели посредством структурной модели «глагол + предлог по + существи-

тельное в винительном падеже»: «Не тебе бы, сухорукой, ходить по воду (~ ходить за водой)»; «Насчет кошки не знаю, а кот живехонек. Вон по мышей пошел (~ за мышами)».

Также в области словосочетания отмечается употребление двойного предлога по-за, который контексте речи «выражает временно-объектные отношения и имеет значение «следования за кем-либо, чем-либо – значе-

ние, присущее предлогу за» [2, с. 320]: «Ну вот, опять, глядишь, родить надо-тко, один по-за одному...». Тем не менее, можно выделить синтаксические единицы, в рамках которых данный предлог актуализирует семан-

тику лишь второй части (за): «Павел запряг первый свою кобылу, на дорогу выехал, срядились и другие по-за нему». При этом подобные двойные пред-

логи (в отличие от литературного аналога за) сочетаются с формой дательного падежа субстантива, а не творительного.

В то же время в рамках беспредложного словосочетания зафиксирован случай глагольного управления, одним из структурных компонентов которого является существительное в форме родительного падежа, выполняющее функцию, не являющуюся для него характерной (функцию обстоя-

тельства): «Вот слезы-ти и пришли того же дни» (дни – старая форма ро-

дительного падежа существительных с основой на * i).

Стоит сказать, что в речи персонажей старшего поколения исследуемого художественного текста реализация региональной специфики в сфере словосочетания встречается редко (нами было зафиксировано пять примеров употреблений, отражающих диалектные явления в данной области). Таким образом, большинство непредикативных синтаксических единиц (как предложных, так и беспредложных), отмеченных в повести, соответствует литературной норме, однако использование упомянутых конструкций, имеющих локальную специфику, делает речь персонажей более точной и выразительной.

Организацию более крупных синтаксических единиц (как моно-, так и полипредикативных) характеризует употребление безличных предложений, главный член которых выражен страдательным причастием: Парня-

то когда принесла, дак велено было на работу-то пока не ходить; «Все прясла переломаны»; «Куда возить-то, и бочка рассохлась, и колоды истоплены».

Можно предположить, что использование такого рода конструкций в некоторой мере связано и с сюжетом повести. Так, после смерти Катерины Евстолья, думая, что Иван Африканович собирается совершить самоубий-

ство, произносит фразу: «Иди, – говорю, – домой, чтобы и разговору не было, чтобы сейчас же домой хожено». Одна из частей этой реплики в структурном отношении представляет собой безличное предложение; специфическим признаком таких единиц «является то, что главный член их не вызывает представления об отнесении действия или признака, о которых утверждается в предложении, к предмету как его производителю или носителю» [12, с.136]. В данном случае функцию главного члена предложения выполняет словоформа «хожено», которая имеет значение ‘о хождении (преимущественно многократном, долговременном)’ [11, с.613]. Иными словами, действие, обозначенное отглагольным адъективом, может и относиться к Дрынову как совет отправиться домой, и постулироваться как нечто, часто совершаемое другими людьми. Стоит отметить, что при такой семантической нагрузке сказуемое приобретает иной смысл: «домой хожено» – поступить, как обычно поступают (или должны поступать) все. Помимо этого, наречие «домой», в определенной мере соотносимое по семантике с «домом» (одной из основополагающих категорий бытия деревенской прозы), позволяет оценивать значение конструкции «домой хожено» как символическое выражение возврата к гармоническому существованию. В таком случае слова Евстольи можно воспринять не только как совет не совершать самоубийства, но и как своеобразный наказ, суть которого в том, что нужно жить, невзирая подчас на трудности, и это тоже своего рода

«привычное дело». Но Иван Африканович в полной мере осознает это лишь в последних главах повести: «И он размышляет, зачем именно он, — Иван Африканович, родился на свет. И приходит к осознанию первоценности жизни, которая сама есть прекрасная, мудрая, наивысшая ценность, приходит к пониманию того, что он как личность всего лишь мгновение в этом вечном движении жизни, «и нет конца этому круговороту» [10, с. 51].

Другая особенность синтаксического рисунка речи Евстольи, Степановны, Курова, Ерёмихи, Федора заключается в употреблении постпозитивных энклитичных частиц в различных вариациях (-то, -от, -те), которые в рамках предложения или диалогического единства актуализируют следующие функции.

1)Указание на адресата, к которому обращено сообщение: «А ты-то,

Михайло, все в холостяках?».

2)Акцентирование признака предмета, о котором идет речь в предло-

жении: «Ехала бы в больницу в районную-то»; «В большой-то деревне, в болотном краю жили невеселые мужики».

3)Актуализация различных семантических оттенков предложения (на-

пример, оттенка причины: «Я только на печь забралась, думаю, Нюшка стукает, ворота-то мы запираем редко» (ср. ~ потому что ворота мы за-

пираем редко).

4)Частица -то поясняет предшествующее существительное или различные субстантивированные части речи [12]: «От старшей-то, Таньки-

то, ходят письма?».

Стоит отметить, что частицы -то, -от, -те могут прикрепляться к различным частям речи: к существительным («Саша Пятак в кузнице кранты-

ти припаяет», «Не боишься, что в сельсовет-от вызовут?»(Куров), «А он это на лужок-от рядом-то со мной опустился да ноги-ти мои обхватил, вот плачет»), к прилагательным («Старый-то хозяин вздумал в прошлом году водопровод провести коровам» (Федор), к местоимениям («Ну-ко этойто баушке покажись»), к глаголам («А я, матушка, уж давно к вам собира- лась-то»), к наречиям («Значит, спервоначалу-то хорошо качали»).

Кроме того, речь персонажей повести «Привычное дело» характеризуется и использованием распространенной севернорусской частицы дак, которая соотносится с некоторыми союзами либо союзными аналогами (по классификации «Русской грамматики» 1980 г. [6]) и вносит определенные оттенки значения:

«Две коровы должны вот-вот отелиться, дак убежала еще с вечера»

(оттенок следствия: ср. ~ поэтому убежала еще с вечера); «Батюшко, ведь учиться не будешь, дак всю жизнь так зря и прожи-

вешь» (усиление общей эмоциональности и категоричности).

Также рассматриваемая частица может членить предложение на две части, первая из которых определяет предмет высказывания, а вторая – раскрывает дополнительные сведения о нем [12]: «Только у меня вот зимой был тоже газетник, дак тот был пообходительнее» (первая часть – со-

общение о приходе сотрудника газеты, вторая – его характеристика).

Необходимо напомнить, что зафиксированные нами региональные синтаксические явления в большинстве своем встречаются в речи персонажей старшего поколения, сохранивших связь с народной культурой, ее истоками, что отразилось и на их языке. В то же время более молодые герои, приближенные к урбанистической культуре (Митька, районный начальник), более редко используют конструкции, обладающие диалектной спецификой. Тем не менее, можно привести следующие примеры: ««Пробудится, дак развяжем» (ср. ~ тогда развяжем) – использование частицы дак; «А чего ж ты свез-то?» (употребление постпозитивной частицы); но подобных случаев относительно немного.

Иными словами, речь персонажей, в определенной мере относящихся к городу и ко всему, что с ним связано, в большинстве случаев соответствует литературной норме.

Таким образом, в рамках исследуемого текста сосуществуют две формы речевой культуры: собственно народная (деревенская), представленная

вповести Евстольей, Степановной, Куровым, Ерёмихой, Федором, и городская культура, которую отражает речь Митьки и районного начальника. Основанием для дифференциации этих форм является степень реализации

вречи персонажей локальных лингвистических особенностей, проявляющихся на разных языковых ярусах, в том числе и на синтаксическом уровне. Для представителей городской среды не является характерным закономерно повторяющееся использование конструкций, имеющих яркую региональную специфику.

Вто же время речь персонажей старшего поколения изобилует подобными явлениями. Стоит сказать, что региональные синтаксические особенности проявляются не в равной мере в рамках различных синтаксических единиц. Так, предложение как предикативная конструкция, на наш взгляд, имеет гораздо больше локальных особенностей, характерных для Вологодской группы говоров, нежели словосочетание.

Тем не менее повесть В. И. Белова не только является ярчайшим образцом деревенской прозы 1950-1980-х гг., но и достоверно передает атмосферу народной культуры с помощью различных лингвистических средств,

втом числе и синтаксических.

Литература

1.Белов В. И. Литература и язык: Ответы на анкету журнала «Вопросы литературы» // Вопросы литературы. – 1967. – № 6.

2.Кузьмина И. Б., Немченко Е. В. О различительных явлениях русских говоров в области предложных словосочетаний // Известия АН СССР. Отделение лите-

ратуры и языка. – М., 1964. – Т. XXIII. – Вып. 4. – С. 317-330.

3.Оботуров В. А. Самим собою оставаясь // Наш современник. – 1979. – № 10.

–С. 158-166.

4.Образование севернорусского наречия и среднерусских говоров: по материалам лингвистической географии. – М., 1970. – 456 с.

5.Пожарицкая, С. К. Русская диалектология. – М., 2005.– 256 с.

6.Русская грамматика: в 2-х томах. / Под ред. Н. Ю. Шведовой. – Том II. – М., 1980. – 710 с.

7.Русская диалектология / Под ред. Л. Л. Касаткина. – М., 2005.– 283 с.

8.Русская диалектология / Под ред. В. В. Колесова. – М., 1990. – 207 с.

9.Русская диалектология / Под ред. Н. А. Мещерского. – М., 1972. – 304 с.

10.Селезнев Ю. И. Василий Белов: Раздумья о творческой судьбе писателя. –

М., 1983. – 144 с.

11.Словарь русского языка: В 4-х т. / РАН, Институт лингвистических иссле-

дований. – М., 1999. – Т. 4. С–Я.

12.Шапиро А. Б. Очерки по синтаксису русских народных говоров. Строение предложения. – Москва, 1953. – 317 с.

А.В. Петров

Архангельск

ЯЗЫКОВАЯ РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ ВОЛОГОДЧИНЫ В ПОЭЗИИ ОЛЬГИ ФОКИНОЙ

Поэзия Ольги Александровны Фокиной (1937 г. р.) широко известна в России, высоко оценена критиками, отмечена рядом престижных литературных премий, поэтесса награждена орденами и медалями, является лауреатом Государственной премии России. Однако главная ее награда – это искренняя бескорыстная любовь народа, безоговорочное признание почитателей ее самобытного и уникального таланта, ведь основополагающими для творчества О. А. Фокиной были и остаются темы родины, природы, сельской жизни, проблемы сохранения духовного богатства русского народа и возрождения умирающей русской деревни, ее поэзия зиждется на подлинно народном мировосприятии, она буквально пронизана фольклорными мотивами, предельно насыщена элементами живой – «родниковой» – народной речи.

Ведущим, концептуальным образом поэзии Ольги Фокиной является яркий, колоритный, неповторимый по своей красоте и глубине образ Русского Севера – родного и любимого для нее, коренной северянки, края. В своем творчестве поэтесса отражает специфику северной природы и культуры, передает особенности менталитета северян, поднимает проблемы сохранения народных традиций Севера.

Основным источником вдохновения Ольги Фокиной является ее малая родина – деревня Артемьевская Верхне-Тоемского района Архангельской области, в которой она до сих пор подолгу живет, в которой родилось и рождается большое количество ее неповторимых поэтических строк. По-

этесса убеждена: Большая Родина без малой / Не то что слишком велика, / А как бы дом родной – без мамы, / Без дела – мамина рука, – / Непредставима, неконкретна, / Не столь заботлива, тепла... («Большая Родина без

малой…»). Не случайно девизом ставшего уже традиционным в родных местах поэтессы Фокинского литературно-музыкального фестиваля (в 2015 году состоялся пятый фестиваль) стала крылатая фраза из стихотворения О. Фокиной: «Счастлив тот, кто счастлив дома, на своей родной земле».

Тем не менее, вот уже около полувека родным городом члена Вологодского регионального отделения общероссийской общественной организации «Союз писателей России» О. А. Фокиной является Вологда. Мало того,

в2013 году поэтессе присвоено звание Почетного гражданина города Вологды за выдающиеся достижения в развитии отечественной литературы, прославившие город Вологду на всероссийском уровне. (Постановление Администрации города Вологды от 06.06.2013 № 4615).

Впредисловии к вышедшему в Вологде в 2007 году юбилейному сборнику стихов Ольги Фокиной, ее дочь – поэтесса и литературовед Инга Чурбанова (Никитина), рассуждая о мифе об исконной «вологодскости» Фокиной, пишет: «вологжане считают ее прежде всего своей, как бы вынося за скобки архангелогородское рождение, московскую юность и общероссийскую известность поэта» [2, с. 7]. В связи с этим интересно проследить, каким образом Вологда и Вологодчина нашли отражение в поэзии Ольги Фокиной. В нашей статье мы обратим внимание на языковую репрезентацию вологодского края в творчестве поэтессы.

Прежде всего рассмотрим функционирование вологодских топонимов

впоэтическом контексте. Произведения цитируются по публикациям, размещенным на сайте Вологодской областной научной библиотеки [5].

В1981 году у Ольги Фокиной появляется стихотворение «Вологде», ставшее известной песней, в котором создается величественный и притягательный образ древнего русского города: Соборы величавые, / Из труб дымки курчавые, / И берега с ледянками, / И ребятишки с санками. / В снегу березы белые / Стоят заиндевелые, / И нет на свете города / Белей, чем город Вологда. Каждая строфа стихотворения заканчивается гиперболической сравнительной конструкцией, характеризующей разные времена года

вВологде и создающей выразительный рефрен: Ведь зеленей, чем Вологда, / Нигде не встретишь города; И нет на свете города / Щедрей, чем город Вологда; Ведь нет на свете города / Теплей, чем город Вологда.

Название областного центра можно обнаружить еще в ряде стихотворений поэтессы, например: Вот она и Вологда – / Станция моя («Стали дни – не золото...»); данная номинация приобретает в поэтическом контексте весьма показательное приложение град: Кто это, мокрый, лохматый, -

воскрес? / Это же наш замечательный Рекс! / В Вологде-граде оставленный с папой, / Как он нашел нас, коричневолапый?! («Горн не споет в шесть утра – не в Артеке…»); может выступать в функции субъекта, при этом происходит метонимический перенос «город – горожане»: Застеклила Во-

логда балконы: / Где ни глянь – оконные очки! («Застеклила Вологда бал-

коны...»).

Чаще всего данный топоним в поэзии О. Фокиной употребляется в форме предложного падежа с предлогом В, выполняющей функцию лока-

тива и нередко занимающей сильную позицию начальной строки: То ли март

в Вологде / Чересчур холоден — / Не сумел к празднику / Намостить настику («ТолимартвВологде…»); ВВологдеснимается/ Фильмпростарину. / Наш народстарается, / Пляшет, - нуину! («ВВологдеснимается…»).

Экспрессивность, динамичность поэтической фразы в номинативных предложениях подчеркивается пунктуационным выделением локативного детерминанта, после которого ставится тире, провоцирующего вырази-

тельную паузу: В Вологде – оттепель: / Кар-р! Кар-р! / Из следа отпито: / Март. Март («В Вологде – оттепель...»); Ой, в Вологде – ураган! / Девку – дубом по ногам! / Парня – крышей по башке! / Бабку – ввысь на батожке!

(«Ой, в Вологде – ураган…»).

Подобная конструкция с предлогом ПО помогает поэтессе создать качественную стилизацию под фольклор: Вдоль по Вологде – метель, ме-

тель, метель... / Не была я дома несколько недель. / Вдоль по Вологде метелица / На меня, гуленку, сердится («Вдоль по Вологде – метель, метель,

метель...»), не даром данное стихотворение очень органично воспринимается в качестве песни в исполнении Северного академического русского народного хора.

Данный топоним в функции локатива эффектно используется в эллиптических предложениях с пропущенным сказуемым: Возле Вологды /

Дни и ночи гуд: / Во все стороны / Поезда бегут («Кто на Тарногу?»); …Вновь в конвульсиях в Вологде мать: / Послан сын убивать, погибать

(«Чу-чу-чу…»).

Номинация Вологда участвует в создании важного для поэтессы противопоставления города и деревни: Ехали мы, ехали / Из деревни в Вологду… («Ехали мы, ехали…»); причем именно деревня воспринимается домом, а город – временным пристанищем: Стали дни – не золото. / До сви-

данья, дом! / Уезжаю в Вологду / С другом-рюкзаком («Стали дни – не золото...»); ср.: Спасибо, город. Надо уезжать. / Меня здесь больше нечему держать. / Переборола грохот и асфальт / Родных лесов синеющая даль

(«Спасибо, город. Надо уезжать…») – лирическая героиня благодарна городу за зимний приют, однако неотвратимо стремится к родному летнему деревенскому бытию.

При оформлении антитезы «север – юг», также немаловажной для О. Фокиной, Вологда и деревня объединяются как представители Севера, хотя и не отождествляются: По Югу грусти нет – / Мне хватит Севера: / Деревни, Вологды! («Хлопочут с визами...»).

В остросоциальных стихах поэтессы данный топоним становится необходимым для создания еще одного показательного противопоставления

– «Россия – Запад»: Дай! – свирепствуют потребители, – / Ас-Нью-Йорк вместо чушки Вологды! / В угол загнанные родители / Опускают смущен-

но головы («Дай!») – речь идет об отрицании молодым поколением нравственных устоев Родины и предпочтении им западных ценностей, с этим связано появление оценочной лексемы с ярко выраженной отрицательной коннотацией: «чушка (разг.) о грязном человеке» [1].

Несколько раз использует О. Фокина в своих стихах гидроним Вологда, называющий реку, на которой стоит одноименный город: Пройдусь по набережным Вологды, / По той и этой стороне: / Места, где хаживано смолоду, / С годами дороги вдвойне («Пройдусь по набережным Вологды…»); Через Вологду – четыре моста, / А понтонный – пятый. / Струйка к струйке, за верстою верста / Мимо нас – куда-то... («Через Вологду – четыре моста...») – на обозначение водного объекта указывают подчеркнутые средства контекста; аппозитивное дефисное сочетание со словом река уточняет данный гидроним, отличая его от городского наименования:

Вольна, полна разлива вешнего / Несется Вологда-река / От своего родно- го-здешнего / В иные дали-морока («Пройдусь по набережным Воло-

гды…») – используется выразительное олицетворение, наделяющее описываемую реку определенными качествами; Наша Вологда-речка, / Волгас

– пожня у нас. <…> Волга – Вологда – Волгас – / Жизнь, движенье, вода. / Инозначного толка / Не приму никогда («Волга – волога – влага...») – в

данном стихотворении нашли отражение этимологические рассуждения поэтессы, правда, имеющие в большей степени эстетическое, а не научное значение.

Выразительные описания вологодских городских объектов с использованием различных урбанонимов делают образ Вологды более конкретным и притягательным, здесь обращают на себя внимание яркие и емкие метафоры, сравнения, эпитеты: По «Челюскинцев» - улице льда - / Повели сы-

новей в никуда («Девятнадцатое ноября…»); И – мимо Горки, мимо сквери-

ка / По воле волн… по воле волн… («Пройдусь по набережным Воло-

гды…»); В благословенном парке Мира / Над тихой Вологдой-рекой /

Застыли сосны-конвоиры, / Земной хранящие покой («По золотому листопаду…»); В воде, качаясь, отражаются / Соборы, церковки, дома.

(«Пройдусь по набережным Вологды…»); В заречье / Храм-монастырь:

одна из вех / Дорог прижизненных («По золотому листопаду…»); Дойду до церковки, / Взгляну на маковки. / Ах, эти маковки – / Златые луковки, / На тучке мягонькой, / Как брошки-пуговки / Одна высоконька – / Головкой лебедя! / Другие около / Великолепятся («Мне не до цен в ларьке...»); Мимо

памятника Рубцову, / Мимо морга, больниц, тюрьмы / Утром топаю молодцово / В рай земной посреди зимы. / По Советскому по проспекту, / По асфальту и без него / По-рубцовски – в руке с балеткой – / Путешест-

вую далеко («Мимо памятника Рубцову…»).

Единично в поэзии Ольги Фокиной встречаются название других населенных пунктов Вологодской области: Я, Череповец, — / Весь в отца: / Был отец-кузнец / Строг с лица («Песня о Череповце») - олицетворение; И то: под Тотьмой – не в Крыму! («Еще начало октября…») - противопос-

тавление; А на Тарногу – / Ох, на Тарногу! – / Ни почтового, / Ни товарного («Кто на Тарногу?»); Ведь баюкала в Рослятине / Пашку... Осподи, прости! («Бабушка»); Все нюксенецкая метель / К утру сравняет холмики

(«Еще начало октября…») – производное от наименования районного центра Нюксеница; наименования рек и озер: Они на Сухону, на Вычегду, / На

свой суглинок-супесчаник / Придут! И ту щучару вычерпнут / Непредна-

меренно-случайно («Не может быть, что все потеряно…»); Он ночью вы-

пал: / Большой, глубокий, - / Следы засыпал / На всей Мологе («Сегодня нежусь…»); Долгожданной вехою / - Стойте! – речка Ускала («Ехали мы, ехали…»); Ходит Сиверское озеро, / Морщит светлое чело («В Кириллов-

ском монастыре») - олицетворение.

Некоторые топонимы используются для языковой игры: Вытегра...

Вытегра... / Что-то вроде тигра! / Выдь играть! Выдь играть! – / А в ка-

кие игры? <…> Волго-Балт... Волго-Балт... / Что-то вроде волка! («Пе-

сенка об одной командировке»); Рельсы синие / Кличут скорые / В Воркутинию, / В Вытегорию («Кто на Тарногу?»); для создания выразительных созвучий: Ох, Пельпахта! / (Как пахтá – вкусна!) / Не ель-пихтá – / На бору сосна («Про Пельпахту»); Отзнобило, отморозило, / И растаяло, и спит... / Только Сиверское озеро / Ветер-сивер шевелит («В Кирилловском монастыре»); С блестками-прибасками, / Ракушко-моллюсковый, / До чего ж он ласковый, / Камешек из Ускалы! («Ехали мы, ехали…»).

Образ Вологодчины создается не только топонимами, но и в немалой степени другими ономастическими средствами, и прежде всего именами собственными известных, именитых вологжан, прославивших свой родной край. Немало в творчестве Ольги Фокиной произведений, посвященных знаменитым землякам, или просто упоминаний их имен и фамилий, как,

например, здесь: Но у меня ответ готов, / Замалчивать негоже: / Литинститутовец – Белов! / Литинститутовец – Рубцов! / Сережа Чухин –

тоже! («Литературный институт…») – названы известные вологодские писатели: Василий Иванович Белов (1932 – 2012), Николай Михайлович Рубцов (1936 – 1971), Сергей Валентинович Чухин (1945 – 1985).

Большой вклад в культуру России в целом и в вологодскую культуру в частности внес замечательный писатель Александр Яковлевич Яшин (1913–1968), его памяти О. А. Фокина посвящает два стихотворения, в которых создает удивительные образы, емко характеризующие уникальность и значимость творчества поэта и прозаика: Не парижен и не книжен, / Рус-

ский, сельский, свой, живой <…> Он стихи творил из прозы, / Из любви, а не для позы / Землю к небу возносил. <…> И Яшин / Между ними – не вче-

рашен. / Был, и есть, и будет тут («Не парижен и не книжен...»); важным текстовым элементом посвящений становятся знаковые для А.Я. Яшина наименования: На Бобришный угор – сугробами / Снег. Снопами – весенний свет. / «...Угощаю рябиной – пробуйте! / Наша ягода. Слаще – нет»

(«Сколь мелки жемчуга нанизаны...»); У него угор Бобришный, / У меня

угор Рябишный - / Поросли одной травой («Не парижен и не книжен...») –

в последнем фрагменте подчеркивается преемственность творчества двух поэтов: Фокина воспринимает себя наследницей традиций Яшина.

Трепетно Ольга Фокина относится к личности и творческому наследию ровесника и товарища по поэтическому цеху Николая Михайловича Рубцова (1936 – 1971), стихи, ему посвященные, отличаются особыми – доверительными, дружескими – интонациями, они стилистически приближены

кнепосредственной, спонтанной разговорной речи: Он хотел-умел лишь это: / Складно мыслить, быть поэтом! <…> Жил, пия-поя, как птица!

(«Он хотел-умел лишь это…») – здесь эффектно используется излюбленный синтаксический прием поэтессы – дефисные конструкции, объединяющие слова разных частей речи (подробнее см. [3]); а в другом стихотворении передается разговор лирической героини с памятником Рубцову,

ккоторому она обращается запросто, по-дружески: И – обратно: не столь рысцово – / Мимо морга, больниц и проч. / Чтоб сказать, подойдя к Рубцову: – / Коля, с камня сойди-соскочь! / Коля, верь (потому – права я!), / Сшевельнись и сходи туда – / Воскрешает иных живая / Турундаевская вода! («Мимо памятника Рубцову…»).

Запоминающие образы и других поэтов-вологжан создаются в поэзии О.А. Фокиной, так, героем «Песенки об одной командировке» становится Владимир Иванович Аринин (1935 г. р.): Вздремнул комсомольской газеты спецкор / Романтик Володя Аринин. <…> Есть Вовка-строитель! Ари-

нин – поэт! / ...А нету, простите, спецкора; стихотворение «Еще начало октября…» посвящено памяти безвременно ушедшего нюксенецкого поэта Николая Васильевича Фокина (1953 – 1995): Мы опоздали к твоему, / По-

эт, немноголетию. / Пока ты жил и ворожил / Над песенными строчка-

ми… («Еще начало октября…»).

УО. А. Фокиной есть еще несколько посвящений знаменитым вологжанам: поэту Сергею Васильевичу Викулову (1922 – 2006): Дорога не за-

поминается, / Пока идешь за кем-то вслед, / Но все отчаянно меняется, /

Коль провожатых рядом нет («Дорога не запоминается...»); космонавту Павлу Ивановичу Беляеву (1925 – 1970): Отошла. Молиться вздумала: / Может, грех, что Павел смел; / Вишь, поднялся выше купола – / Хоть бы ладно, парень, сел! («Бабушка»); и даже Вологодскому обкому ВЛКСМ:

Мне рано, ребята, в Европы / Дороги и трассы торить: / Еще я на родине тропы / Успела не все исходить <…> Твердящим, что много теряю, / Одно беспечально скажу: / «Не мыслю соперников краю, / Которым живу и ды-

шу» («Мне рано, ребята, в Европы...») – к слову сказать, последнее стихотворение довольно едко было спародировано известным поэтом-сатириком Алек-

сандромИвановым: Рыдают Женеваи Канны, / От грусти Афинывслезах: / - Мадам, вам действительнорано, / СидитевсвоихВологдах.

Стихотворение «Льдиночка-снежиночка» посвящено кружевной артели «Снежинка» г. Вологды, в нем в яркой поэтической форме описывается творчество знаменитых на весь мир вологодских кружевниц: Я у мамы кру-

жевное / Ремесло переняла, / Нынче кружево живое / Дорогому поднесла.

Душа народа заключается прежде всего в его языке – исконном, народном, песенном. На наш взгляд, Ольга Фокина является самым талантливым интерпретатором живой северной речи в поэзии, она активно и мастерски использует в своем творчестве все типы диалектизмов, которые не представляются чужеродными вкраплениями, они являются органичной составляющей речи поэтессы, для которой северный говор был и остается родным, материнским языком, ей не нужно пересиливать себя, выискивать,