Sbornik_Vologodskiy_text_2015

ПОМЕРЕТЬ [прост.] На яблоне, на вишенке Нет гусени числа... Ты стала хуже нищенки И вскоре померла. // Поела вместе с листвием Та гусень белый цвет... Хоть нам и всё единственно, Конца японцу нет.

РП Анн900-е (190);

ПОСЛОВЕЧНО [стилиз.] Да не златая трубочка вострубила, Молодой запел душа-соловьюшка, П. соловей да выговаривал, [из кантаты, посв. 100-летию со дня рождения А.С. Пушкина] РП Анн899 (77)

ПОХНЫКАТЬ [разг.] Но пришли, так давайте калякать, Не часы ж, не умеем мы тикать. Может быть, вы хотели б поплакать? Так тихонько, не-

слышно... п.? Анн900-е (203)

ПРАЗДНОСУМЫЙ [нов.; ср.: праздный и обл. сумный (задумчивый, тоскливый)] Уж не ты ль и колдуешь, жемчужный [месяц], Ты, кому остальные ненужны, <…> Ты, скиталец небес п., С иронической думой?..

Анн900-е (148.2)

Ср.: СУМНОЛИЦЫЙ [нов.] Или лучше тучи сизой, Чутко-зыбкой, точно волны, Сумнолицей, темноризой, Слез, как сердце, тяжко полной.

Анн900-е (179.2)

ПРИГОРЮНИТЬСЯ [нар.-поэт.] Все-то птичушки в садочках приуслушались, Малы детушки по зыбкам разыгралися, Молодые-то с крылечек улыбаются, А и старые по кельям пригорюнились. [из кантаты, посв. 100летию со дня рождения А.С. Пушкина] РП Анн899 (77); Ой, не весел ты, край мой родной. Пригорюнились девушки-ели, Ес915 (I,176); Пригорюнилась тут нянька: «Порвала б цветочков в поле, <…>» Цв920 (III,197)

ПЯТИШНЯ [прост.; пятирублевка] Покупайте, сударики, шарики! Эй, лисья шуба, коли есть лишни, Не пожалей пятишни: Запущу под самое нёбо – Два часа потом глазей, да в оба! НАР Анн900-е (129)

Важная роль Анненского в истории русской поэзии стала очевидной со временем, ср. слова о нем Ахматовой: А тот, кого учителем считаю, Как тень прошел и тени не оставил, Весь яд впитал, всю эту одурь выпил, И славы ждал, и славы не дождался, Кто был предвестьем, предзнаменованьем, Всех пожалел, во всех вдохнул томленье – И задохнулся... [посв.

памяти И.Ф. Анненского] Ахм945 (243.1).

В опубликованных или подготовленных при жизни Анненского поэтических книгах нет информации о времени и месте написания стихотворении, такие сведения характерны только для поэзии последних лет его жизни. Географическая привязка в более ранних стихах появляется, но она далеко не всегда указывает на реальные обстоятельства написания произведений. Ср. названия стихотворений: «Villa Nazionale» (парк в Неаполе) Анн890 (68.2); «Буддийская месса в Париже» Анн900-е (127); «У Св. Стефана» (возможно, о соборе Св. Стефана в Вене) Анн900-е (201.2); «Ореанда» (Ореанда – царское имение в Крыму, здесь: о развалинах дворца, сго-

ревшего в 1882 г.) Анн900-е (150.1).

Из 240 стихотворений Анненского географический «адрес» имеют 24 – ровно 10%, причем эти случаи очень примечательны. Приведем их: «Тоска

мимолетности» (Лето 1904. Ялта); «Тоска белого камня» (1904. Симферополь); «Братские могилы» (<1904>. Севастополь); «Лунная ночь в исходе зимы» (27 марта 1906. Почтовый тракт Вологда – Тотьма); «Träumerei» (нем. мечтанье, грезы) (Ночь с 16 на 17 мая 1906(?). Вологодский поезд); «Кулачишка» (Ночь с 21 на 22 мая 1906. Грязовец); «О нет, не стан» (19 мая 1906. Вологда); «<Я на дне>» (об обломке статуи в Царском Селе;

20 мая <1906>. Вологда); «Черная весна» (19 м<арта> 1906. Тотьма); «Опять в дороге» (30 марта 1906. Вологодский поезд); «Ель моя, елинка»

(30 марта 1906. Вологодский поезд); «Просвет» (Под вечер 17 мая <1906>. Вологодский поезд); «Колокольчики» (30 марта 1906. Вологодский поезд); «Вербная неделя» (14 апреля 1907. Царское Село); «Милая» (15 апреля 1907. Царское Село); «Невозможно» (1907. Царское Село); «Лира часов» (7 января 1907. Царское Село); «Одуванчики» (26 июня 1909. Куоккала); «Дождик» (29 июня 1909. Царское Село); «Нервы» (12 июля 1909. Царское Село); «Среди миров» (3 апреля 1909. Ц<арское> С<ело>); «Прерывистые строки» (Июнь 1909. Царское Село); «<Моя тоска>» (12 ноября 1909. Царское Село); «Мифотворцу – на Башню. 2» (Июль 1909. Царское Село).

Итак, это стихи, написанные поэтом дома (в Царском Селе), на отдыхе (Куоккала) и в служебных поездках – Вологда, Тотьма, Грязовец. Педагогическая деятельность Анненского и в особенности занимаемая им в последние годы жизни должность окружного инспектора (тяготившие поэта и воспринимавшиеся им как помеха творчеству) заставляли его много ездить, много времени проводить в дороге. Отсюда повторяющееся обозначение Вологодский поезд (ср. более ранние стихи: «В вагоне», «Зимний поезд»). Отметим, что существенна не только связь поэтического творчества с дорогой, но сама географическая привязка: для современного читателя эти названия имеют совсем не тот ореол значений, что для поэта и его современников. Если сейчас Ярославль, Вологда, Архангельск – в широком смысле Русский Север – воспринимаются как образ глубинной подлинной России, далекой от столичной суеты, не изуродованной всеми войнами XX века, то для эпохи Серебряного века маршрут Петербург – Вологда был поездкой по центральной дороге, недалеко от столицы. Кроме того, частые переезды, служебные поездки Анненского можно соотнести с характерным для его поэзии использованием редкой лексики, в том числе просторечной и областной.

Отсутствие названных географических именований в Словаре (сказанное касается и других авторов –у каждого со своей поэтической географией) в некотором смысле искажает картину, которую можно представить по имеющимся словарным статьям. Так, в СЯРП нет статей ВОЛОГДА или ВОЛОГОДСКИЙ, хотя они, безусловно, входят в поэтическую картину мира Серебряного века; для сравнения: в поэтическом подкорпусе НКРЯ [2] эти лексемы встречаются соответственно 41 и 25 раз.

Предполагается, что рассматриваемая часть заголовочно-финального комплекса может быть представлена в приложении к СЯРП отдельным списком или в дальнейшем войти в дополненный электронный вариант

Словаря, но в любом случае, этот аспект заслуживает специального исследования.

Литература

1.Григорьев В. П. Поэтика слова. – М., 1979. – 344 с.

2.НКРЯ – Национальный корпус русского языка [Электронный ресурс] // http://www.ruscorpora.ru.

3.СЯРП – Словарь языка русской поэзии ХХ века / Отв. ред. В. П. Григорьев,

Л. Л. Шестакова. Том I: А – В. М., 2001; Том II: Г – Ж. М., 2003; Том III: З – Круг. М., 2008; Том IV: Кругл – М. М., 2010; Том V: Н – Паяц. М., 2013.

4.Шестакова Л. Л. Русская авторская лексикография: Теория, история, совре-

менность. – М., 2011. – 464 с.

О.А. Теуш

Екатеринбург

ДРЕВЕСНАЯ МЕТАФОРА В ГЕОГРАФИЧЕСКОЙ ТЕРМИНОЛОГИИ РУССКОГО СЕВЕРА

Образное мышление – один из наиболее частотных методов освоения мира. Новое знание об окружающих предметах, в первую очередь, отражается в сознании в виде конкретных образов. Освоение географического пространства Европейского Севера России потребовало создания географической лексики для номинации неизвестных ранее реалий.

Широта территории обусловила невозможность овладения полным знанием об объектах окружающего пространства. В результате ряд номинаций объектов создается на базе описательных конструкций. Исток реки, берущей начало из лесного родника, описывается через образ дерева: из-

под березы (Влг.: Влгд.; Яр.: Люб.), из-под ёлочки (Влг.: Влгд.), из-под одной ёлки (Влг.: Бабуш.), ср. также: из-под корня (Влг.: Влгд.), из-под кочки

(Влг.: Ваш.) [КСГРС].

На базе образных номинаций возникают устойчивые термины, ср., например: кóрень ‘исток реки’ (Арх.: Карг.) [КСГРС]. Та же лексема используется в значении ‘место в лесу, расчищенное под пашню’ (Арх.: Плес.) [СРГК 2, 424] и имеет иную мотивацию: лесные участки разрабатывались под пашню подсечно-огневым способом, однако корни деревьев приходилось выкапывать и удалять с участка.

Через образ дерева осваиваются также такие географические реалии, как разветвление реки, ручья, дороги: рассóха ‘дерево с раздвоенным стволом’ (Арх.: Вин., В.-Т., Леш., Мез., Пин., Уст., Шенк.; Влг.: В.-Важ., В.-Уст., К.-Г.) [КСГРС], ‘место, где разветвляется русло реки, ручья’ (Арх.: Пин., Шенк.) [Подвысоцкий, 146], (Арх.: Пин., Шенк.) в тех же значениях [Подвысоцкий, 146], росáха ‘то же’ (Арх.: В.-Т.) [КСГРС].

Представление о том, что приток реки является ответвлением от основного русла реализуется в номинациях рóстель ‘приток реки’ (Арх.:

Котл.), отрóсток ‘то же’ (Арх.: В.-Т., Котл., Холм.) [КСГРС]. Последний термин также имеет значение ‘сторона, край деревни’ (Влг.: М.-Реч.) [КСГРС].

Образ гнезда реализован в номинации землянóе гнездó ‘берлога’ (Лен.: Подп.) [СРГК 1, 345], где очевиден перенос наименования жилища птицы на непохожий объект – место обитания медведя.

Задействованы в древесной метафоре и наименования, заимствованные из финно-угорских языков: сарак ‘ответвление ручья’ (Влг.: Выт.), сóра (Влг.: Бел., Ваш., Выт., Кир.), уменьш. сóрка, сóрочка ‘развилка дороги’, ср. сóра, сóрка ‘развилка древесного ствола, ветки’, свáра ‘слияние рек’ (Арх.: Карг.) [КСГРС]. Лексемы связаны с фин. saara, карел. šoara, šuara,

ливв. šoaru, šuaru, люд. suar, вепс. sar ‘разветвление, ветвь’ [SKES, 937], саам. патс. suǝ rre, нот. suorre, кильд. sūrr(e) ‘ветвь, развилка’, нот., кильд.

‘ответвление реки’ [KKLS, 534-535].

С прибалтийско-финскими данными связаны по происхождению сáрга ‘полоса покоса, вдающаяся в лес’, ‘покос на болоте’ (Арх.: Он.), сáрьга ‘сырое заболоченное место, поросшее травой или кустарником’ (Арх.: Шенк.) [КСГРС], которые, наряду с сáрга ‘длинный тонкий прут или полоска березовой коры для плетения лаптей’ (Олон.) [Куликовский], (Арх., Влг.) [КСГРС], восходят к приб.-фин., ср. фин. sarka ‘полоска нивы’, карел. šarga, вепс. sarg ‘полоска коры’ [Фасмер 3, 561].

Метафора универсальна: русск. ветка, ветвь, веть ‘ветвь (дерева)’, ‘ответвление реки’, чуваш. йупă, йуппи ‘ответвление’, ‘разветвление’, ‘ветка’, ‘приток (реки)’, ‘слияние двух рек’, коми вож ‘развилина, отросток, ветвь’, ‘приток реки’, татарск. sala ‘приток реки’, ‘сук’, ‘ветвь’, литовск. szakà ‘ветвь’, ‘рукав реки’, венг. ág ‘ветвь’, ‘сук’, ‘рукав реки’, ненецк.

тарка ‘ветвь’, ‘приток’ [Попов 1957, 90-91].

Сочетание значений ‘раздвоенное дерево’ (Арх.: Вин.; Влг.: Баб.), ‘развилка дороги’ (Арх.: Вил.), ‘раздвоенный участок пашни, луга’ (Киров.: Халт.), ‘место слияния двух ручьев’ (Арх.: Вель.) есть также у русск. диал. штаны́ [КСГРС], чтоподтверждаетспаянностьрассматриваемойсемантики.

Значение ‘округ’ зафиксировано у лексемы куст (Костр.: Сусан.) [ККОС, 179]; повсеместно эта лексема с семантикой ‘несколько расположенных недалеко друг от друга деревень’ встречается в Архангельской и Вологодской областях [КСГРС].

Неосвоенное пространство обозначается через наименование на девятом́ суку́‘неизвестно где, где-то далеко’ (Арх.: Пин.) [АОС 10, 402].

Таким образом, лесной мир Русского Севера служит своеобразной призмой, через которую жители этой территории смотрят на другие объекты окружающего пространства.

Л.Г. Яцкевич

Вологда

Статья посвящается светлой памяти Сергея Николаевича Смольникова

СИМВОЛИЧЕСКИЕ ФУНКЦИИ СЛОВА «РАКИТА» В ПОЭЗИИ Н. А. КЛЮЕВА

Лексика растительного мира является наиболее употребительной по сравнению с другими тематическими группами слов в поэзии Н. А. Клюева. По нашим данным, в словаре поэта насчитывается около трех тысяч словоформ фитонимов. По частоте употребления их незначительно превышает только лексика животного мира [14, с. 247-248]. Данный факт объясняется тем, что многие названия растений у Клюева сохраняют символические функции, характерные для фольклора. Исследователей творчества Н. А. Клюева удивляет органическое родство его поэтики образному языку народно-поэтического искусства. Сам поэт постоянно подчеркивал кровную связь своей поэзии с устным народным творчеством [5, с. 30, 53 - 62, 117, 154-155]. Фольклорные основы творчества Н. А. Клюева исследовали многие филологи [1; 2; 10; 11; 12; 19]. В меньшей мере описаны лингвистические аспекты фольклоризмов в его поэтическом языке [16;17; 20; 21]. Сергей Николаевич Смольников внес большой вклад в лингвокультурологическое изучение фольклорных имен собственных в поэзии Н. А. Клюева [16; 17]. В перспективе мы ставим задачу составления словаря фольклоризмов поэта.

В данной статье рассматриваются особенности употребления фольклоризмов ракита, ракитовый куст в поэтических текстах Н. А. Клюева. Слова ракита (39 употреблений), ракитовый (3 употребления) относятся к наиболее частотным в его поэтических текстах [14]. Как отмечают исследователи образных функций фитонимов в фольклоре и в русской поэзии, «семантика образа дерева предельно амбивалентна» [6, с 86; см. также: 8]. Неоднозначность образа ракиты характерна и для поэтики Н. А. Клюева, впитавшей в себя древнии культурные традиции употребления этого слова у славян. Русское слово ракита восходит к праславянскому *orkyta, образованному от индоевропейской основы (<индоевроп. arku – ‘изогнутое’) [18, с. 173-174]. Оно обозначает разновидность ивы, вербы. У каждого из этих слов есть свои символические функции, хотя в фольклорных текстах нередко они взаимозаменяют друг друга, что наблюдается и в поэтических произведениях Н. А. Клюева. Например, в стихотворении «Старуха» один раз в начале текста использовано слово ракита, а затем дважды – верба:

Чую – на кладбище колокол ухает, / Ладаном тянет от вешних ракит. <...> Свесила верба сережки мохнатые, / Меда душистей, белее холста. <...> Белые вербы в кадильном дыму.

Далее в статье рассматриваются основные символические функции этого фольклоризма.

1. Символ Родины и Святой Руси

Как символ России слово ракита встречается у Клюева в весенних пейзажах родных просторов: Стожарней / Играют зори меж ракит,

/И вихорь скулы не трудит, / Ласкаясь росней и купавней. / О, жизнь! О, легкие земли, / Свежительнее океана!.. Как в фольклорных текстах вер-

ба [15, с. 83], ракита в поэзии Клюева ассоциативно связана с зорькой,

небом, солнцем, рекой: Зорька в пестрядь и лыко / Рядит сучья ракит, / Кузовок с земляникой – / Солнце метит в зенит. Или еще подобный пример: Растрепало солнце волосы – / Без кудрей, мол, я пригоже, / На продрогший луч и полосы / Стелет блесткие рогожи. / То обшарит куст ра-

китовый, То распляшется над речкой!..

Этот словесный ряд сохраняется даже в развернутой метафоре в поэме «Песнь о Великой Матери», когда красоте белой ракиты поэт уподобляет гармоническую архитектуру строящегося храма: С товарищи мастер Аким Зяблецов / Учились у кедров порядку венцов, / А рубке у капли, что камень долбит, / Узорности ж крылец у белых ракит – / Когда над рекою плывет синева, / И вербы плетут из нее кружева, / Кувшинами крылец стволы их глядят, / И легкою кровлей кокошников скат. Как мы уже отмечали ранее,

ракита, ива и верба в народных песнях могут взаимозаменять друг друга. В связи с этим, интересно отметить, что у этой метафоры Клюева есть параллель в русском фольклоре: «В севернорусских свадебных песнях «золотая верба» напрямую соотносится с Божьим храмом: «На горе высокой

... / Выросла верба золотая ... / Посередке золотой вербы / Списана Спаса Пречистая Божья Матерь Богородица» [15, с. 83].

Словосочетание белая ракита в поэзии Клюева стало символом Святой Руси, поэтому в поэме «Деревня», где описывается кощунственное разорение новой властью святых мест (упоминается Саров, мощи Никиты Новгородского), Клюев опять обращается к этому светлому образу: Отчего же

на белой раките / Не поют щеглы по утрам? / Мы тонули в крови до пуза,

/В огонь бросали детей, – / Отчего же небесный кузов / На лучи и зори скупей? В поэме «Песнь о Великой Матери» ракита символизирует бедственное положение Родины после революции 1917 года: Двенадцать лет,

как пропасть, гулко страшных. / О горе, горе! – воет пес, / О горе! – квохчет серый дрозд. / Беда беда! – отель мычит. / Бедою тянет от ракит.

Ср.: у А. Тарковского Россия в беде также ассоциируется с ракитой:

Мы шли босые, злые, / И, как под снег ракита, / Ложилась мать Россия / Под конские копыта.

Особо следует отметить употребление лексемы ракита в составе лексических рядов контрастных слов, выражающих оппозицию свое – чужое пространство: Улыбнутся вигваму чумы, / Тамаринду – семья ракит, / Журавлями русские думы / Взбороздят Таити зенит. Этот же прием ис-

пользуется в стихотворении «Клеветникам искусства». Противопоставляя свое вечное высокое искусство поэта сиюминутной значимости псевдопоэзии некоторых его современников, Клюев создает оксюморонный образ:

Я содрогаюсь вас, убогие вороны, / Что серы вы, в стихе не лирохвосты, / Бумажные размножили погосты / И вывели ежей, улиток, саранчу!.. / 3а будни львом на вас рычу / И за мои нежданные седины / Отмщаю тягой лебединой! – / Все на восток, в шафран и медь, / В кораллы розы нумидий-

ской, / Чтоб под ракитою российской / Коринфской арфой отзвенеть.

И, наконец, ракита у Клюева в поэме «Песнь о Великой Матери» символизирует дух русского народа, его потаенные глубины: Так я лишь в со-

рок страдных лет / Даю за родину ответ, / Что распознал ее ракиты.

Поэт познал дух своего народа и через его устное творчество, поэтому в конце поэмы Клюев пишет: Народ, / Пречистый воск потайных сот, / Ковер, сказаньями расшитый, / Где вьюги, сирины, ракиты.

2.Символ смерти, одинокой могилы и последующего воскресения

Внародных песнях под ракитой хоронят убитого героя, постоянным спутником одинокой могилы является ворон. Данный фольклорный архетип встречается и у А.С. Пушкина в стихотворении «Ворон к ворону летит», которое перекликается с шотландской балладой, записанной Вальтером Скоттом, но имеет все атрибуты, характерные для русского фольклора

[9], в их состав входит и ракита: В чистом поле под ракитой / Богатырь лежит убитый. Авторы учебника «Русский фольклор» Т. В. Зуева и Б. П. Кирдан приводят различные варианты песен «Под ракитою зеленой...» и «Черный ворон...», которые пелись народом во время войн в XIX

иXX веках и дошли до наших дней [3]. Приведем зачины некоторых из них: (1) Под ракитою зеленой / Русский раненый лежал, / Ко груди, штыком пронзенной, / Крест свой медный прижимал; (2) Под ракитою зелёной / Казак раненый лежал / И к груди, насквозь пронзённой, / Крест свой медный прижимал; (3) Под ракитою зеленой / Боец раненый лежал, / Он к груди своей пронзенной / Красный орден прижимал; (4) Под ракитою зеленой / Русский раненый лежал / Ко груди своей пронзенной / Красный ор-

ден прижимал; (4) М. Исаковский по мотивам народной песни написал свой вариант: В чистом поле, поле под ракитой, / Где клубится по ночам туман, / Там лежит, лежит зарытый. / Там схоронен красный парти-

зан. Во всех вариантах песни, созданных в разное время и отражающих разные исторические события и войны, неизменными остались ракита и ворон, что говорит об устойчивой символизации этих слов. Н. А. Клюев в своем творчестве неоднократно обращается к этим устойчивым символам смерти и одинокой могилы. Особенно показательна в этом отношении его песня, по сюжету и поэтике близкая к народной:

Под плакучею ракитой

Бледный юноша лежал.

На прогалине открытой Распростертый умирал. Кровь лилась из свежей раны На истоптанный песок. Оглядеть простор поляны Взор измученный не мог. Каркал ворон в выси синей, Круги ровные чертя, Умирало над пустыней

Солнце, дали золотя.

Вечер близился к пределу, Затемнялась неба гладь. К отстывающему телу Не пришла родная мать.

В вечный путь не снарядила Дорогого мертвеца, Кровь багряную не смыла С просветленного лица.

Только заревом повита,

От заката золотым, Одинокая ракита

Тихо плакала над ним.

Индивидуально-авторское своеобразие этой песни-стихотворения заключается в том, что слово ракита и в этом тексте включается в лексический ряд: солнце, заря. Только, если в предыдущих примерах (см. п. 1) это было восходящее солнце и утренняя заря, а ракита была символом Родины и радости, то здесь умирало над пустыней солнце, дали золотя, и заревом повита, От заката золотым, Одинокая ракита была символом смерти и печали.

Совмещает в своей поэтике особенности духовного стиха и народной песни о раненом солдате стихотворение Н.А. Клюева «Небесный вратарь», которое также начинается с фольклорного кустышка ракитова:

НЕБЕСНЫЙ ВРАТАРЬ

Как у кустышка у ракитова,

У колодечка у студеного, Не донской казак скакуна поил,–

Молодой гусар свою кровь точил, Вынимал с сумы полотенышко, Перевязывал раны черные...

Уж как девять ран унималися, А десятая, словно вар кипит...

Сбелым светом гусар стал прощатися, Горючьми слезьми уливатися:

“Ты прощай-ка, родимая сторонушка, Что ль бажоная теплая семеюшка! Уж вы, ангелы поднебесные, Зажигайте-ка свечи местные, – Ставьте свеченьку в ноги резвые, А другую мне к изголовьицу!

Ты, смеретушка – стара тетушка, Тише бела льна выпрядь душеньку”. Откуль-неоткуль добрый конь бежит, На коне-седле удалец сидит, На нем жар-булат, шапка-золото,

Суст текут меды – речи братские:

“Ты признай меня, молодой солдат, Я дозор несу у небесных врат, Меня ангелы славят Митрием,

Преподобный лик – Свет-Солунскиим. Объезжаю я Матерь-Руссию, Как цветы вяжу души воинов...

Уж ты стань, солдат, быстрой векшею, Лазь на тучу-ель к солнцу красному.

А оттуль тебе мостовичина Ко маврийскому дубу-дереву,- Там столы стоят неуедные,

Толокно в меду, блинник масленый; Стежки торные поразметены, Сукна красные поразостланы”.

Фольклорный образ ракиты, символизирующей смерть человека, в стихотворении Клюева «Старикам донашивать кафтаны...» преобразуется в символ разрухи и погибели Русской земли после Октябрьского переворота:

Вороном уселся, злобно сыт, / На ракиту ветер подорожный, / И мужик бездомный и безбожный / В пустополье матом голосит. См. также:

Есть в Смольном потемки трущоб

Ипривкус хвои с костяникой, Там нищий колодовый гроб С останками Руси великой.

«Куда схоронить мертвеца», – Толкует удалых ватага...

Поземкой пылит с Коневца,

Иплещется взморье-баклага. Спросить бы у тучки, у звезд,

Узорь, что румянят ракиты...

Зловещ и пустынен погост, Где царские бармы зарыты.

Их ворон-судьба стережет В глухих преисподних могилах...

Вместе с Россией гибнет и русская красавица девушка Настя: Виногра-

дье мое, виноградьице, / Где зазнобино цветно платьице? / Цветно плать-

ице с аксамитами / Ковылем шумит под ракитами!

Ср. у Л. Мартынова: Всё это / Ты видишь, старая ракита, / Застывшая над устьем Истры, / Как будто / Эта Истра – / Лета.

Будучи христианином, Клюев верил в воскресение после смерти, поэтому ракита в его поэзии не только символ смерти, но и воскресения: Ра-

киты рыдают о рае, / Где вечен листвы изумруд. Оба символических зна-

чения могут соединяться в единый образ:

Придет пора, и будут сыты Нездешней мудростью умы,

И надмогильные ракиты Зазеленеют средь зимы.

3. Символ горя, печали и одиночества

Как отмечают исследователи, в русском фольклоре ракита является символом печали и одиночества, ее поэтический образ ассоциируется с переживанием беды, горя [7, с. 86; 6]. Например, об этом повествует мифологический сюжет народной баллады: От чего ты, горе, зародилося? / За-

родилось горе от сырой земли, / Из-под камешка из-под серого, / Из-под кустышка с-под ракитова [13, c. 470]. Мотив печального одиночества, воплощенный в образе старой ракиты, положен в основу лирического сюжета стихотворения А.М. Жемчужникова «Старая ракита»: Часто грезит-

ся мне, что стоит средь полей, / Долгий век доживая, ракита, / Ей живется еще, но чувствительно ей, / Что могучею жизнью забыта. / Не нужна никому; далеко от жилья; / На просторе родном одинока - / Она ветви свои к долу низко склоняя, / Ожидает последнего срока.

Ракита как символ печали и одиночества встречается в ранних стихо-

творениях Н.А. Клюева: По сердцу ль парню в кудрях / Никнуть плакучей ракитой? / Плыть бы на звонких плотах / Вниз по Двине ледовитой. Слово

ракита в этих символических контекстах сочетается с прилагательными

плакучая, седая, пожелтевший, которые усиливают мотив печали: Помнишь ракиты седые, надводные, / Вздохи туманов, безмолвия жуть? / Ты повторяла: «Туман – настоящее, / Холоден, хмур и зловеще глубок. / Серд-

цу пророчит забвенье целящее / В зелени ив пожелтевший листок».

В этих текстах Клюева слово ракита уже не входит в постоянный лексический ряд солнце, заря, как это наблюдалось, когда образ ракиты символи-

зировал Родину. Здесь выстраивается иной ассоциативный лексический ряд: вздохи туманов, безмолвия жуть, туман – холоден, хмур и зловеще глубок, а ракита – не золотящаяся на солнце, не белая, а в лиловых потемках:

Невесела нынче весна,

Вполях безголосье и дрёма, Дымится, от ливней черна, На крышах избенок солома. <...> Душа по лазури грустит, По ладану ландышей, кашек.

Влиловых потемках ракит

Не чуется щебета пташек.

Образ «росной ракиты» символизирует печальное одиночество женщины, выданной замуж за нелюбимого. Свою героиню Прасковью в поэме «Песнь о Великой Матери» поэт сравнивает с ракитой. Голос Богородицы, исходящий от иконы «Утоли моя Печали», говорит Прасковье: Как я, вдов-

цом укрыта, / Ты росною ракитой / Под платом отцветешь / И сына сладкопевца / Повыпустишь из сердца,/ Как жаворонка в рожь!

4. Символ потустороннего, инфернального

Данное символическое значение ракиты (и вербы), распространенное в славянской мифологии и в фольклоре [15, с. 83], также встречается в ряде текстов Клюева. Если в ранний период творчества это значение ракиты связано с нарочито фольклорным изображением безобидного лесового (У

лесового нос – лукошко, / Волосья – поросли ракит), то позднее, в поэме

«Каин», это слово участвует в создании страшного образа наступающего на лирического героя темного видения – беспощадного демонического начала, от которого веет адом:

То было в числах октября

Взавечеревший понедельник,

Когда, как тартара насельник,

Боролась с тучами заря, И мыши грызли половицы, Гнилушки гроба вурдалак,

Свечой неодолимый мрак –

Казался крыльями орлицы.

Визлуке крыл увидел я

Лицо мертвецки испитое.

В его изваянном покое Сокрытой чуялась змея.

И уловил я тонкий смрад, Как на погосте листьев тленье...

«О, кто ты, темное виденье?» –

Спросило сердце наугад.

И как над омутом ракита, Корнями пеленая труп,

Мгла зашептала: «Не укрыто Зерно от жернова и ступ <...>

5. Мистический символ таинственного, сокровенного, пророческого

В славянском фольклоре образы ракиты и вербы отражали мистические верования в чудо, в потусторонний мир, они участвовали в различных языческих ритуалах [15, с. 81-834; 6]. Мистический ореол имеет ракита и в русской литературе. Например, в стихотворении И. С. Никитина лирический герой прислушивается к говору ветра с листьями ракиты и размышляет о его таинственном смысле:

Подле реки одиноко стою я под тенью ракиты, Свет ослепительный солнца скользит по широким уступам

Гор меловых, будто снегом нетающим плотно покрытых. <...>

Есть ли таинственный смысл в этом говоре ветра с листами? Я ли один созерцаю присутствие Бога в творенье...?

В фольклорных произведениях у ракиты нередко решалась судьба героя. Клюевский лирический герой также гадает о своей судьбе у «ракитова кустика» в «Песне про судьбу», которая полностью написана на основе фольклорного материала и поэтому воспринимается как народная песня:

Из-за леса – лесу темного, Из-за садика зеленого, Не ясен сокол вылетывал –

Добрый молодец выезживал. По одеже он купецкий сын, По обличью парень-пахотник. Он подъехал во чистом поле

Ко ракитовому кустику,

С корня сламывал три прутика, Повыстругивал три жеребья. Он слезал с коня пеганого, Становился на прогалине, Черной земи низко кланяясь:

«Ты ответствуй, мать сыра земля,

С волчняком-травой, с дубровою, Мне какой, заочно суженый, Изо трех повыбрать жеребий?

Как и в произведениях народного творчества, мотив пророческого дара ракиты вплетается в лирический сюжет некоторых стихотворений Клюева духовной тематики, например: Я – посвященный от народа, / На мне великая печать,/ И на чело свое природа / Мою прияла благодать. / Вот почему на речке-ряби, / В ракитах ветер-Алконост / Поет о Мекке и арабе, / Прозревших лик карельских звезд. В стихотворении «Ожидание» стук в окно веток ракиты и ее шум предвещают появление светлого всадника и пробуждение души лирического героя:

Кто-то стучится в окно:

Буря ли, сучья ль ракит? В звуках, текущих ровно, –

Топот поспешных копыт. <...>

Кто он? Седой пилигрим? Смерти костлявая тень? Или с мечом серафим, Пламеннокрылый, как день?

Никнут ракиты, шурша,

Топот как буря растет...

Встань, пробудися, душа, – Светлый ездок у ворот!

6. Символ поэтического творчества

Клюев часто подчеркивал кровную связь своего творчества с народнопоэтической традицией и говорил о ее таинственном содержании, которое не понять ученым людям. Шумы ракит являются символом этого сокровенного таинственного начала:

Родительский талисман

Вученую лупу незрим. И мамин еловый дух Гербарий не полонит...

Люблю величавых старух,

Вчьих шалях шумы ракит.

Появляется символ ракиты и при создании возвышенного, таинственного образа Анны Ахматовой в стихотворении «Клеветникам искусства»:

Ахматова – жасминный куст, Обожженный асфальтом серым, Тропу утратила ль к пещерам, Где Данте шел, и воздух густ,

Инимфа лен прядет хрустальный! Средь русских женщин Анной дальней

Она как облачко сквозит Вечерней проседью ракит!

Встихотворении «О ели, родимые ели...» Клюев сравнивает свой стих

спророческими звуками ракиты:

Истих мой под бурей простужен,

Как осенью листья ракит, –

В нем сизо-багряные жилки Запекшейся крови, – подпилки И критик ее не сотрут.

Пусть давят томов Гималаи –

Ракиты рыдают о рае, Где вечен листвы изумруд.

По данным «Поэтического словаря Н. А. Клюева», в произведениях поэта наиболее употребительны следующие фольклоризмы-фитонимы:

береза 84, ракита 42, дуб 30, ива 28, верба 25, калина 18. Таким образом,

приблизительно пятая часть из общего количества употреблений названий деревьев падает на слово ракита. Особенности символического функционирования этого слова в поэтических текстах обусловлены фольклорными традициями и принципами поэтики Н. А. Клюева, особенно принципом синкретизма, характерным для мифологического мышления.

Литература

1.Азадовский К. М. Николай Клюев: Путь поэта. – Л., 1990.

2.Базанов В. Г. С родного берега. О поэзии Николая Клюева. – Л., 1990.

3.Зуева Т. В., Кирдан Б. П. Русский фольклор: Учебник для высших учебных заведений. – М., 2002.

4.Клюев Николай. Сердце Единорога. Стихотворения и поэмы. – СПб, 1999.

5.Клюев Н. Словесное древо. – СПб., 2003.

6.Красс Н. А. Концепт дерева в лексико-фразеологической семантике русского языка: На материале мифологии, фольклора и поэзии. Автореферат дисс. канд. филол. наук. – М., 2000.

7.Лазутин С. Г. Очерки по истории русской народной песни: филологическое исследование. – Воронеж, 1964. С. 86.

8.Летова А. М. Семантические функции фитонимов в русском фольклоре. Автореферат кандидатской диссертации. – М., 2012.

9.Лобанова А. С. «Ворон к ворону летит». Русский источник «шотландской песни» Пушкина // http://feb-web.ru/

10.Маркова Е. И. Творчество Н. Клюева в контексте севернорусского словесного искусства. – Петрозаводск, 1997.

11.Мекш Э. Б. Образ Великой Матери (религиозно-мифологические традиции

вэпическом творчестве Николая Клюева). – Даугавпилс, 1995.

12.Пашко О. «Индия» в творчестве Н. А. Клюева (К определению границ мифопоэтического пространства) // Ритуально-мiфологiчний пiдхiд до iнтерпретацiï тексту. Зборник наукових праць. – Киïв. 1998.

13.Песни, собранные П.Н. Рыбниковым: В 4 ч. – М., 1861. – Ч. 1.

14.Поэтический словарь Николая Клюева. Выпуск 1: Частотные словоуказатели / сост. Богданова М. В., Виноградова С. Б., Головкина С. Х., Смольников С. Н., Яцкевич Л. Г. – Вологда, 2007. – 256 с.

15.Славянская мифология. Энциклопедический словарь. – М., 1995.

16.Смольников С.Н., Яцкевич Л.Г. На золотом пороге немеркнущих времен: Поэтика имен собственных в произведениях Н. Клюева. – Вологда, 2006.

17.Смольников С. Н. Концептуализация фольклорного антропонима Садко в поэтическом языке Н. А. Клюева // Проблемы концептуализации действительности и моделирования языковой картины мира. Сб. науч. трудов. Вып. 6. – Москва, Ар-

хангельск, 2013. – С. 335-343.

18.Этимологический словарь славянских языков. Праславянский лексический фонд. Вып. 32. Под ред. академика О. Н. Трубачева и А.Ф. Журавлева. – М., 2005.

19.Юхименко Е.М. Народные основы творчества Н.А. Клюева // Николай Клюев: Исследования и материалы. – М., 1997. – С. 5-16.

20.Яцкевич Л. Г. Фольклорная лексика в поэзии Клюева // Яцкевич Л. Г., Головкина С. Х., Виноградова С. Б. Поэтическое слово Николая Клюева. – Вологда, 2005. – С. 118-132.

21.Яцкевич Л. Г. Фольклоризмы в поэзии Н. А. Клюева // Язык и поэтика русского фольклора: к 120-летию со дня рождения В. Я. Проппа. – Петрозаводск, 2015.

С.Х. Головкина

Вологда

ОБРАЗНО-СИМВОЛИЧЕСКИЙ ПОТЕНЦИАЛ СЛОВ-НАЗВАНИЙ ДЕРЕВЬЕВ В ПОЭЗИИ Н. А. КЛЮЕВА*

Поэтические образы деревьев – один из центров мифопоэтической картины мира Николая Клюева. Художественная реальность Клюевского бытия отражает связь человека, природы (в первую очередь растительного и животного мира) и цивилизации. Индивидуально-авторское восприятие природы отражает значимые для поэта традиции осмысления ведущих мотивов и образов: фольклорную, мифопоэтическую, христианскую.

Не случайно образная семантика номинаций деревьев (особенно хвойных) привлекает внимание исследователей творчества Н. А. Клюева

* Статья подготовлена при финансовой поддержке ГРНФ, проект № 15-04-00364 «Вологодский текст в русской словесности».

(Е. И. Маркова, В. П. Ершов, В. И. Николаев, В. Г. Солоненко, Е. Шокальский). Описывая лесную стихию лирики Н. Клюева, Е. Шокальский сосредоточивает внимание на народно-христианских традициях создания образов хвойных деревьев. Сакрализация образов сосны, ели, кедра, пихты, по мнению ученого, обусловлена развитием в поэтических текстах мотивов святости, смерти, «скорби Распятия и радости Воскресения» [7, c. 119]. Исследователь указывает на многоярусность, антропоморфизм, молитвенность образов хвойных деревьев. Не менее интересны наблюдения В. П. Ершова над лексемами ель и сосна, участвующими в поэтическом воплощении темы смерти, проходящей через все творчество Н. Клюева. Ценны замечания ученого об участии слов ель и сосна в «поэтической самохарактеристике Клюева» [1, c. 141]. Отметим, что самовосприятие поэта, идентификация своего творчества в не меньшей степени связаны и с образ-

ами лиственных деревьев: «И пал ли Клюев бородатый, Как дуб, перунами сраженный, С дуплом, где сирин огневейный, Клад стережет – бериллы, яхонт?..» [12, с. 266]; «Я твой любовь! Под пятьдесят, Торжественный дубовый сад Иль паруса под свежей тучей – Вздыхает борода могуче!» [12, с. 269]; «Я – древо, а сердце – дупло, Где Сирина-птицы зимовье, Поет он – и сени светло, Умолкнет – заплачется кровью» [10, с. 323]; «Я не сталь, а хвойный изумруд, Из березовой коры сосуд, Налитый густой му-

жицкой кровью...» [11, с. 148]. Обращает на себя внимание тройственная связь поэт (творец, творчество, поэзия, слово) – древо, дерево (дуб, кедр, кипарис…) – Сирин (в славянской народной традиции, сладкоголосая птица, имеющая двойственную природу). Такую парадигматическую связь нередко можно наблюдать в произведениях Клюева.

Названия лиственных деревьев, зафиксированные в поэзии Клюева, оказываются за рамками научного осмысления. Возможно, это связано со сложностью охвата всей лексики «лиственного леса» (деревья и кустарники): многообразием слов, большим количеством номинаций (в сравнении с хвойными) и при этом довольно высокой частотой их употребления в поэтических текстах Н. Клюева.

Позволим себе не согласиться с мнением Е. Шокальского о том, что «лиственные леса для поэта – скорее нечто сказочно-литературное» и что «отдельные лиственные деревья у него появляются не так уж часто [7, с. 125]. Оба положения, выдвинутые ученым, представляется неопределенным, отражают самые общие (ничем не конкретизированные) наблюдения. Данные «Поэтического словаря Н. Клюева» [5] свидетельствуют о довольно высокой средней частоте слов, называющих лиственные деревья. Приведем наиболее употребительные лексемы (без учета имен прилагатель-

ных, от них образованных): береза – 28, березка – 32, березонька – 7, верба

– 27, дуб – 15, ива – 22, калина – 10, липа – 15, осина – 14, ракита – 39, ря-

бина – 11, черемуха – 21, яблоня – 15. Конечно, есть и единичные случаи употребления слов (например, вяз – 3, граб – 4, слива – 4, черешня – 2), однако количественный признак не обязательно определяет роль слова или образа в целостной поэтической системе.

Образы лиственных деревьев в поэзии Клюева формируются под воздействием прежде всего славянской народной традиции. В мифологической культуре славян «дерево, куст – один из основных элементов традиционной картины мира, моделирующий его пространственный и временной образы… Значима связь дерева с человеком (его телом, категориями жизнедеятельности, судьбой и т. д.)» [6, т.2, с. 60]. В поэзии Н. Клюева нередко можно наблюдать отождествление человека (частей его тела, признаков, свойств, действий) с деревом или его частями: «Дуб – ухо, и сосна

– другое, Одно – листы, сосед же хвои» [11, с. 159]; «Стать бы гроздью на рябине… Медом липовым в кувшине Я созвучия коплю» [11, с. 153]; «Дерево-сполох – кудрявый Федот Даст им смолу и сжигающий мед!» [10, с. 462]; «Чтобы сны стожарые В явь оборотить Думы – листья зарные По ветру пустить» [10, с. 206].

Фольклорная традиция отражает подобные представления (сопоставление, соположение дерева и человека) в рамках психологического параллелизма и сравнительных конструкций. Например, в рекрутских причита-

ниях: «И молодешенек, наш свет, да как травиночка, и зелена стоит быв он да деревиночка, и не доросла, как кудрявая рябинушка» [6, т.2, с. 63].

Следование этой традиции отмечаем и у Клюева в контекстах стилизации:

«Деревца вилавого С маху не срубить – Парня разудалого Силой не любить» [10, с. 104]; «Недозрелую калинушку Не ломают и не рвут, – Недорощена детинушку Во солдаты не берут» [10, с. 171]; Ах, девки, – калина с малиной, Хороши вы за прялкой с лучиной…» [12, с. 305]; «Ах ты дитятко, свет Миколушка, Как дубравный дуб – Ты матер-станлив, Поглядеть кому – сердцу завистно, Да осилит дуб душегуб-топор, Моготу твою – штоф зеленого! [10, с. 217]; Заручился кто от любы Скатным клятвенным кольцом: Волос – зарь, малина – губы, В цвет черемухи лицом?.. [12, с. 25].

Одним из ведущих мотивов, связанных с формированием образов лиственных деревьев в поэзии Н. Клюева является темпоральный мотив движения жизни человека от рождения к смерти. Символически идею появления на свет поэт передает в образе зыбки (‘колыбели’) – березовой, липовой, ольховой или расположенной под одним из этих деревьев-оберегов:

«Под березой зыбки скрип, Ельник в маревых пеленках Кто родился иль погиб В льнянокудрых сутеменках?» [10, с. 292]; «Кто за что, а я за дво-

перстье, За байку над липовой зыбкой…» [12, с. 257]. Истинная вера и народное слово – основа идеального мироустройства и средства его постижения. С образом липовой зыбки связано и духовное рождение Спасителя крестьянского мира (Спасова поморья): «Снова голубь Иорданский Над землею воспарил В зыбке липовой крестьянской Сын спасенья опочил»

[10, с. 305]. Оно осенено явлением Архистратига, пением Сирина, явлением духов предков, возрождением и духовным преобразованием всего су-

щего: «Станет радуга лампадой, Море складнем золотым, Горн потухнувшего ада – Полем ораным мирским» [10, с. 305].

Рождение для поэта творение и творчество, своеобразная передача поэтического дара, представленная поэтом в повторяющихся образах ольхо-

вой зыбки; пчелы, шмеля или птицы (лебедь, иволга), поэзия же – золотой липовый мед. Формируется устойчивая межтекстовая парадигма.

(1)Лебедь я, и шит не лыком Не корчажным вспоен суслом, – Медом, золотом загуслым Из ладони смугло-глыбкой!

Над моей ольховой зыбкой

Эта мреяла ладонь

Ифатой сестрица-сонь, Утирая сладкий ротик,

Легкозвонной пчелкой в соте Поселилась в мой язык. [11, с. 149]

(2)Не для тебя стихов весна,

Где под ольхою, в пестрой зыбке

Роятся иволги-улыбки,

Иель смолистой едкой титькой Поит Аленушку с Микиткой… [9, с. 25]

(3) Так на Вятке, в цветущих чарусах, Пил я солнце и пихтовый зной.

Я вернулся в Москву черемисом,

Весь медовый, как липовый шмель… [12, с. 264]

(4)Отец «Ответов» Андрей Денисов

Итрость живая – Иван Филиппов

Суземок пили, как пчелы липы…. [12, с. 317]

(5)И ненавижу и люблю Затоны лунные – опалы, Где муза крылья искупала, Лебяжьи, с сыченой капелью,

Сречным разливом по апрелю,

Смалиновым калуцким словом

И с соловьем в кусту ольховом! [11, с. 159]

Созвучия, стихи, и сама способность творить поэзию проникают (втекают) в избранного человека (как в сосуд) через рот, язык. Одним из ключевых слов стихотворений становится глаголы «пить», «поить». Развернутые метафорические контексты рождения истинного поэта и поэзии демонстрируют нам неповторимый клюевский стиль: «Стать бы гроздью на рябине, Тихой пряжей при лучине, Чтобы выпрясть коноплю – Листопадное – люблю! Медом липовым в кувшине Я созвучия коплю» [11, с. 153]; «Воск с медынью яблоновою – Адамант в словостроении, И цвести над Русью новою Будут гречневые гении» [12, с. 179].

Тема трагической судьбы и смерти проходит через все творчество Н. А. Клюева. Как справедливо отмечает В.П. Ершов, «образ смерти у Клюева многолик» [1, с. 133]. Нередко хвойные и лиственные деревья связаны с его воплощением. Для поэта смерть тела неизбежна, неотвратима, хотя утрата невосполнима, а смерть души невозможна, недопустима. Следуя фольклорным и мифологическим традициям, Н. Клюев прибегает к устойчивым образам деревьев, свойственным похоронной обрядности. Так, например, осина поэтизируется как могильное дерево, мотив вырастания деревьев на могилах невинно убиенных отражен в стихотворении «Обидин плач»:

Как кручинная кручинушка, Та пугливая осинушка, Что шумит – поет по осени Песню жалкую свирельную,

Ронит листья – слезу желтые На могилу безымянную».

Поэтический текст осложнен мотивом, встречающимся в духовных стихах, апокрифических рассказах, народных песнях и связанным с этиологическими преданиями о причинах дрожания осины, трепетании ее листьев. «Осина виновата в том, что позволила мучителям Христа сделать из своей древесины крест, на котором его распяли (иногда гвозди или гроб). Богородица (либо сам Христос) прокляла осину и наказала ее вечным страхом, от которого та трясется по сей день» (6, т.3, с. 570). Библейская традиция, представляющая осину как проклятое дерево, на котором повесился Иуда, наследована и художественно осмыслена Н. А. Клюевым, она символ гибели Руси, ее природного, естественного, творческого, сакрального начала: «И песню позабыл народ, Как молодость, как цвет калины… Под скрип иудиной осины Сидит на гноище Москва…» [11, с. 231].

Символику дерева смерти несут также рябина и калина: «Но спи под

рябиной и кашкой Ножовая кровь на рубашке Дитя пригвожденной страны» [12, с. 273]; «И не плещутся пингвины, Мертвы гаги, рыба спит, - Это цвет моей калины – В пенном саване гранит!» [9, с. 35].

Срубание дерева или его засыхание служит метафорой смерти в приметах, поверьях, снотолкованиях (6, т.2, с.63). Подобные представления отражены и в развернутых индивидуально-авторских поэтических метафорах Николая Клюева:

Ах, кому судьбинушка

Ворожит беду: Горькая осинушка

Ронит лист-руду. Полымем разубрана, Вся красным-красна,

Может быть, подрублена

Топором она. [10, с. 206]

Перед нами своеобразная метаморфоза. Цвет опадающих листьев, подобный крови, – сигнал беды. Но он и не столько результат естественного природного умирания листвы осенью, сколько возможное следствие смертельного ранения дерева.

В поэтической картине мира Н. Клюева дерево – cвязующий элемент зeмного мирa c «вeрхним» и «нижним», «универсальный медиатор, посредством которого человек попадает в мир людей и покидает его, перемещаясь на небо, в потусторонний мир, на тот свет» (6, т.2, с. 61). Такая метаморфоза описана в одном из предсказаний судьбы героини «Песни о Великой Матери»:

Черемухою белой Пройдя земное тело, В него войдешь душой! Как я, вдовцом укрыта, Ты росною ракитой

Под платом отцветешь… [9, с. 19]

Предсказание, или «песенка судьбы», перерастает в предвидение бу-

дущего Руси: «Запомни, Параскева – Близка година гнева, В гробу Святая Русь!» [9, с. 19]. Дерево в «Песне о Великой Матери» становится хронотопом, маркирующим время и место неотвратимой смерти, известных из пророчества:

Запомни, дитятко, годину, Как белоцветную калину, – Твою невесту под окном, Что я усну в калинов цвет Чрез семь плакучих легких лет

Невозмутимым гробным сном! (9, с. 29)

Деревья в поэтических текстах Н. Клюва нередко становятся символической границей между миром живых и мертвых, как, например, в сле-

дующих стихотворениях: «Продрогли липы до костей Стучатся в ставни костылями» [11, с. 168]; «Городские, предбольничные березы Захворали корью и гангреной…» [8, c. 124].

Одним из ярких воплощений темы смерти в творчестве Н. Клюева является образное описание гибели Святой Руси. Крестьянская Русь уподобляется поэтом девушке – березке или черемухе (весенней, цветущей):

«Лишь только бы шелками шиты, Дремали сосны у окон, Да родина нас овевала Черемуховым крылом» [12, с. 332]. Образ черемухи связан с темой уходящей Руси, ностальгии по утраченному, родному для поэта мироустройству. Ощущение глобальной утраты в поэтических текстах Клюева нередко визуализировано в образах черемухи, дома, матери, песни (слова),