Sbornik_Vologodskiy_text_2015

10.Day J. Russian paper closes after publishing cartoons // The Guardian. 2006 [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.theguardian.com/media/ 2006/feb/21/cartoonprotests.race. Дата обращения: 08.09.2015 г.

11.Dorman V. Vologda, la belle discrète // Le Figaro. 2010 [Электронный ресурс].

Режим доступа: http://www.lefigaro.fr/publiredactionnel/2010/03/17/06006- 20100317ARTWWW00472-vologda-la-belle-discrete.php Дата обращения: 08.09.2015 г.

12.Gardner T. Murderer makes Hollywood escape from Russian prison by clinging on to rope ladder from helicopter (but is caught hours later driving a cab) // MailOnline. 2012 [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.dailymail.co.uk/news/article- 2119190/Murderer-makes-Hollywood-escape-Russian-prison-clinging-rope-ladder- helicopter-caught-hours-later-driving-cab.html. Дата обращения: 08.09.2015 г.

13.Grynszpan Е. Vologda croit plus que jamais au Père Noël // Le Figaro. 2010 [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.lefigaro.fr/publiredactionnel/ 2010/10/25/06006-20101025ARTWWW00396-vologda-croit-plus-que-jamais-au-pere- noel.php. Дата обращения: 08.09.2015 г.

14.Miller D. Running away from the circus! Bear sparks panic in Russian city after escaping from travelling show and charging through the streets // MailOnline. 2014 [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.dailymail.co.uk/news/article- 2713355/Running-away-FROM-circus-Bear-sparks-panic-Russian-city-escaping- travelling-charging-streets.html. Дата обращения: 08.09.2015 г.

15.Myers S. L. Second Russian Paper Shut in Cartoon Furor // The New York Times. 2006 [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.nytimes.com/2006/ 02/21/international/europe/21russia.html?_r=0. Дата обращения: 08.09.2015 г.

16.Russian paper shuts over Prophet cartoons // MailOnline. 2006 [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.dailymail.co.uk/news/article-377776/Russian- paper-shuts-Prophet-cartoons.html. Дата обращения: 08.09.2015 г.

17.The home front // The Economist. 2014. March 15th–21st (vol. 240, № 8878). Pp. 23–24.

18.Theroux M. All aboard the time machine // The Guardian. 2009 [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.theguardian.com/travel/2009/aug/01/russia-rail- moscow-marcel-theroux. Дата обращения: 08.09.2015 г.

19.Traynor I. Russian Orthodoxy brings Grandfather Frost in from the cold // The Guardian. 2006 [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.theguardian.com/ world/2001/jan/13/russia.iantraynor. Дата обращения: 08.09.2015 г.

20.Wines M. Vologda Journal; Russia's Favorite Spread Smeared by Counterfeiters

//The New York Times. 2000 [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.nytimes.com/2000/05/27/world/vologda-journal-russia-s-favorite-spread- smeared-by-counterfeiters.html. Дата обращения: 08.09.2015 г.

К.Н. Соколова

Вологда

ОБОЗНАЧЕНИЕ ПОНЯТИЯ ‘СНЕГ’ В РУССКОМ И АНГЛИЙСКОМ ЯЗЫКАХ

Исследование русско-английских соответствий в метеорологической лексике было предметом изучения многих отечественных лингвистов, при-

чём, исследования носят многоаспектный характер: выявление особенностей языкового выражения этого концепта «Погода» в русской и английской языковых картинах мира [5], анализ метафорических наименований, ассоциативно связанных с погодными явлениями и входящих в поле «Погодные явления», выявление образов, лежащих в их основе [12], комплексный анализ метеорологической лексики английского и русского языков [2].

Мы сконцентрировали своё внимание на понятия ‘снег’ в русском и английском языках. Данное понятие находит свои соответствия в обоих языках. Обозначающие его слова представляют метеорологическое явление, одинаковое в разных концах света. Важно показать сходство и различие этих слов в лексической системе двух языков, что позволит выявить их национальное своеобразие.

Нас будут интересовать соответствия русского языка в литературном варианте и варианте северно-русского диалекта и английского языка в его британском варианте.

Для исследования нами были выбраны 2 языка – русский и английский. Близость этих языков определяется их родством: оба языка принадлежат индоевропейской языковой семье. Русский язык является восточнославянским языком группы славянских языков, английский язык – язык германской группы западногерманской подгруппы.

По данным типологической классификации языков русский язык относится к флективным языкам синтетического типа, английский язык также является флективным языком, но аналитического типа. В связи с этим они обнаруживают сходство в развитом словообразовании и словоизменении, частых чередованиях звуков на стыках морфем. Но русский язык выражает грамматическое значение средствами самого слова: при помощи внутренней флексии, аффиксации, повторов, сложения, ударения и супплетивизма, а английский язык – аналитическим способом: при помощи служебных слов, порядка слов и интонации.

Необходимо также отметить, что в России зима длится большую часть календарного времени и играет важную роль в культуре русского народа, поэтому в русском языке можно найти следующие слова: пурга, метель,

буран, снежная буря, поземка, вьюга, которые описывают сильный ветер зимой. Для англичан нет такой необходимости, существует только одно слово для обозначения данного погодного явления в английском языке – snowstorm (буквально «снежный шторм»). Хотя Англия и славится изменчивой погодой, зима там намного теплее и короче. Как отмечает С. Г. ТерМинасова, по итогам опроса Россия ассоциируется у людей (не только русских, но и у иностранцев) с зимой и снегом, а Англия – с туманами и дождями (вспомним образное название Великобритании – Туманный Альбион) [9, с. 39].

Снег как метеорологическое явление в русском и английском языках имеет значение ‘атмосферные осадки, выпадающие из облаков в виде кристаллов льда или в виде хлопьев, представляющих собою скопление таких кристаллов’, это их основное значение. Например: Морозно и ни ветерка,

падал лёгкий пушистый снег, тишина, но знаешь такая тишина, которая полна звуков, хруста снега под ногами, гулом города и во всём этом было какое-то по-настоящему зимнее спокойствие (Письмо молодого человека подруге, 2002) [4]. И в английском: Five inches of snow fell through the night

– Пять сантиметров снега выпало ночью (Chief Joseph: guardian of the Nez Perce. Hook, Jason. Poole: Firebird Books Ltd, 1989) [11]. Но в английском языке snow является ещё и глаголом: it snows, it is snowing – идёт снег; на-

пример, It began to snow again and the dark streets of Berlin had a new, immaculate blanket, hiding the grime and grease of the day – Пошёл снег, и снова тёмные улицы Берлина были укрыты новым, безупречным одеялом, скры-

вающим дневную грязь и жир (Bury the dead. Carter, Peter. Oxford: Oxford University Press, 1986) [15].

Во множественном числе снега́имеет значение ‘нетающий снег’: Чем выше мы едем, тем чаще они начинают встречаться, белоголовые холмы, предвестники вечных горных снегов. Я вижу, как солнце и ветер разрушают великий рисунок геологической истории, как на севере ложатся на него сплошным покровом вечные снега и льды, как погребают они под собой все серые болотистые тундры и тайгу… (А. Е. Ферсман. Воспоминания о камне, 1940) [4]. В английском языке ему соответствует слово snows с тем же значением: Here the view down the Urner See, with its many cliff faces and behind them serried mountain peaks, some with perpetual snows and ice, is most dramatic – Это самый впечатляющий вид на Урнское озеро с его многочисленными скалами, с сомкнутыми горными пиками, с вечными снегами и льдами (Off the beaten track: Switzerland. Loveland, Kenneth. UK: Moorland Publishing Company, 1989, pp. 9-140) [15].

Вкруг понятия ‘снег’ в русском языке входят такие его обозначения, как снегопад – ‘выпадение снега в большом количестве’ (После многоднев-

ных морозов немного отпустило – начался снегопад, и Замоскворечье на глазах заносило снегом (Людмила Улицкая. Пиковая дама (1995-2000)) [4], позёмка или позёмок – ‘метель без снегопада, поднимающая снег с поверх-

ности земли’ (… Дымный, туманный, лиловый конец зимы. Позёмка на мостовой. Мечется снег, перебегая с места на место (И. Грекова. Фазан

(1984)) [4], пороша – ‘свежий, только что выпавший снег’ (Утро было яс-

ное и морозное. За ночь выпала густая пороша. Она обновила снега, при-

крыла следы вчерашнего боя (Михаил Бубеннов. Белая береза / части 3-6 (1942-1952)) [4], вьюга – ‘сильная метель, буря’ (А вьюга на дворе разыгрывалась, мелким снегом в окна сыпало, и по временам даже свет лучины вздрагивал и колебался (В. Г. Короленко. Чудная (1880) [4], буран – ‘метель

встепи’ (На ледниках возбужденно взвиваются снежные вьюги. Гудит буран. И несет морозной пылью, когда бог Воби начинает откусывать сугробы от своего снежного каравая (Михаил Гиголашвили. Чертово ко-

лесо, 2007) [4].

Всевернорусских диалектах встречаются и другие варианты наименования снега. Зима здесь продолжительная и довольно холодная с устойчивым снежным покровом и продолжительными снегопадами [8, с. 207].

В вологодских говорах есть свои названия и для первого снега – зазимок

(Зазимок выпал – на зиму похоже стало. Кир. Ферап. [6, II, с. 137]), и для позднего – кижа (Лонись первого-то мая кижа выпала. Нюкс. Бобр. [6, III, с. 76]), для мелкого снега – заспа (После оттепели колючая заспа – как град летом в сильный ливень. Верх. Кост. [6, II, с. 178]), для обильного сне-

га на деревьях – пухта (Ветки-то под пухтой гнутся. Тарн. Струк. [6, IX,

с. 164]). Снегопад и снежные заносы также имеют свои наименования: выпадка – ‘выпадение снега, обильный снегопад’ (В выпадку-то закурбаессе в снегу.

Хар. Никул. [6, I, с. 54]), заваль – ‘снежный занос’ (До сего году не бывало эдакого снегу, и завали-то эдакой не было. К-Г. Плоск. [6, II, с. 110]), кутерьма – ‘снежнаябуря’ (Ишькакаякутерьма, вседорогизамело. [4]).

Врусском языке также зафиксирована метафора белые мухи в значении ‘падающий снег’, не отмеченная на материале английского языка. Над де-

ревней давно уже носятся белые мухи, лениво падая на истоптанную землю, одевают её прозрачной, тонкой плёнкой сухого снега (М. Горький. Ле-

то) [11, с. 256].

Ванглийском языке такие варианты наименований снега нами не рассматривались, но могут встречаться в поэтическом языке.

Словообразовательный потенциал английского слова snow достаточно высок, оно является главным компонентом сложных слов, таких как snowfall – ‘снегопад’ (A heavy snowfall left the hills deliciously inviting and the sky was clear and bright – Сильный снегопад оставил восхитительно манящие сугробы, а небо было чистым и ярким (The first fifty. Gray, Muriel. Edinburgh: Mainstream Publishing Company Ltd, 1991, pp. 31-162) [16].), snowflake – ‘хлопья снега’ (A snowflake landed on his lower lip and immediately dissolved – Снежинка приземлилась на его нижнюю губу и сразу же растаяла (The killing frost. Hayden, Thomas. London: Random Century Group, 1991, pp. 155-256) [15]), snowdrift – ‘сугроб’ (If one of them had tunnelled into a snowdrift, his ski-sticks unfindable, another had slipped and was dangling over the edge of a snow-capped tunnel – Один из них сделал туннель в сугро-

бе, его лыжные палки невозможно найти, а другой сполз и свисал через край заснеженного туннеля ([Daily Telegraph, electronic edition of 19920411]. London: The Daily Telegraph plc, 1992, Leisure material) [16]), snowstorm – ‘обильное выпадение снега’ (Then I remember that time when the tent blew down in the snowstorm and his sleeping bag went in the slush – Затем,

япомню, как палатку занесло снегопадом и его спальный мешок оказался в грязи (Arctic odyssey: travelling Arctic Europe. Sale, Richard and Oliver, Tony. Marlborough, Wilts: The Crowood Press, 1991) [15]).

Ванглийском языке нет отдельных слов для обозначения мелкого снега или первого, чаще всего такие явления обозначаются описательным способом – при помощи прилагательных: light – ‘небольшой, мелкий’, heavy – ‘обильный’, first – ‘первый’.

Посмотрим, есть ли совпадения в системе переносных значений. Производное значение – ‘сплошная масса, слой осадков, покрывающий

какое-либо пространство’ у слов снег и snow совпадает, к примеру, в рус-

ском языке: На том месте, где садилась тарелка, лежал ровный, нетро-

нутый снег (Сергей Козлов. Новогодняя сказка // «Мурзилка», 2003) [4] и в английском: The mountains were blanketed with snow – Горы были покрыты снегом [14].

Английское snow имеет ещё одно переносное значение, не отмеченное в русском языке, ‘сыпаться со всех сторон, литься потоком’: congratulations snowed (in) – поздравления сыпались как из рога изобилия [14].

Итак, проанализировав полученные данные, можно сделать вывод о том, что система обозначений снега в русском языке значительно богаче, чем в английском языке. Это связано с тем, что русский язык и английский языки принадлежат к разным типам, русский язык выражает грамматическое значение ресурсами самого слова или при помощи сочетаний слов, а английский язык – аналитическим способом: при помощи служебных слов, порядка слов и интонации.

Это подтверждают наши наблюдения. Снег и snow обнаруживают сходство в системе основных и переносных значений, что говорит о сходном семантическом развитии. В то же время совпадают не все производные значения. Так, у английского слова snow есть значение ‘сыпаться со всех сторон, литься потоком’, эквивалентов которому в английском языке нами не обнаружено.

Различие между сопоставляемыми словами обнаруживается на уровне морфологии: в русском языке снег существительное, а в английском snow и существительное, и глагол. В английском словообразовании широко представлены сложные слова с ясной внутренней формой, к примеру: snowflake

– ‘хлопья снега’. В русском языке это же значение обозначается производным словом, образованным суффиксальным способом: снежинка.

Таким образом, в результате анализа слов снег и snow было выявлено значительное семантическое сходство, при этом обнаружено формальное различия в выражении близких значений, что обусловлено различием в типах языков.

Кроме того, на различие в наименованиях снега в двух языках оказывают влияние и экстралингвистические факторы. Это географическое положение и климатические условия: в Великобритании климат умеренный, океанический с очень теплой зимой, в России климат умеренный континентальный с достаточно холодной зимой. Эти особенности влияют на различие номинаций снега в двух языках.

В заключение можно вспомнить слова В. Фон Гумбольдта: «Разные языки – это отнюдь не различные обозначения одной и той же вещи, а различные видения её… Языки и различия между ними… должны рассматриваться как сила, пронизывающая всю историю человечества» [1, с. 375].

Литература

1. Гумбольдт В. фон. Избранные труды по языкознанию. – М., 2000. – 400 с.

2.Лазарева М. А. Сопоставительный анализ метеорологической лексики английского и русского языков. – М., 2000. – 12 с.

3.Лексический атлас русских народных говоров. Проект. – Спб.: 1994.

4.Национальный корпус русского языка. Режим доступа: http://www. ruscorpora.ru/.

5.Перфильева Н. Ю. Специфика вербализации концепта «погода» средствами русского и английского языков. – Тверь, 2008. 15 с.

6.Словарь вологодских говоров / под ред. Т. Г. Паникаровской и Л. Ю. Зори-

ной. Вып. 1–12. – Вологда, 1983–2007.

7.Словарь современного русского литературного языка: в 17 т. – Москва; Ле-

нинград, 1950–1965.

8.Страноведение: Теория и методика туристского изучения стран. – М., 2004.

–240 с.

9.Тер-Минасова С. Г. Язык и межкультурная коммуникация. – М., 2002. – 262 с.

10.Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: В 4 т. Т. 1 (А–Д). –

М., 1964. – 576 с.

11.Фразеологический словарь русского языка / Под ред. А. И. Молоткова. –

М.,1968.– 543 стр.

12.Шерина Е. А. Языковая метафора семантического поля «погодные явления» в аспекте языковой картины мира (сопоставительный анализ лексики русского и английского языков) // Фундаментальные исследования. – 2013. – № 4-3. –

С. 752–756; URL: www.rae.ru/fs/?section=content&op=show_article&article_id =10000482 (дата обращения: 15.09.2015).

13.Macmillan English Dictionary for Advanced Leaners. Oxford: Macmillan, 2007. 1748 p.

14.Snow | Definition of snow by Merriam-Webster: [Электронный ресурс] // Dictionary and Thesaurus | Merriam-Webster. 2015. URL: http://www.merriamwebster.com/dictionary/snow. Дата обращения: 11.09.2015.

15.The British National Corpus (BNC). Режим доступа: http://www. natcorp.ox.ac.uk/.

И.Е. Колесова, М.Л. Колесова

Вологда

ВОЛОГОДСКИЙ И ЧЕРЕПОВЕЦКИЙ РАЙОНЫ В КАРТИНЕ МИРА СТУДЕНТА-ПЕРВОКУРСНИКА

Восприятие географического пространства и отражение реалий окружающего мира в сознании людей в последние десятилетия неоднократно привлекали внимание исследователей. Значительный интерес при этом представляют особенности восприятия носителями языка тех или иных топографических названий, а также связанных с ними географических объектов, которые занимают важное место в человеческом сознании. Наиболее продуктивным представляется применение для исследования концептуального содержания имен собственных психолингвистических методов, в частности ассоциативного эксперимента.

Вданной статье представлены некоторые результаты исследования, которое на протяжении нескольких лет проводилось в Вологодском государственном педагогическом университете, затем в Вологодском государственном университете. Цель данного исследования состоит в том, чтобы рассмотреть и проанализировать устойчивые ассоциации, связанные с названиями районов Вологодской области в сознании студентов-перво- курсников разных поколений и разных факультетов. Для выявления устойчивых ассоциаций был проведен свободный ассоциативный эксперимент, который дает возможность проникнуть в ментальный мир человека и выявить основные ассоциации, связанные с данными топонимами, хранящиеся в сознании носителей языка. Всего было опрошено 372 студентапервокурсника, обучающихся на естественно-географическом, филологическом, историческом и социально-педагогическом факультетах. Из них 154 человека поступили в университет в 2012 году, 110 человек – в 2013 году, 108 человек – в 2014 году. Возраст опрошенных 17-20 лет, пол преимущественно женский.

Ограниченный объем данной статьи не позволяет представить результаты исследования в полном объеме, поэтому мы остановимся на восприятии топонимов Вологодский район и Череповецкий район, которые тесно связаны в сознании респондентов с наиболее значимыми городами нашей области Вологдой и Череповцом.

В2012 году следует отметить очень высокую степень стандартизированности восприятия данного топонима. Так 87 человек (56,9% опрошенных) выдали всего три ассоциации (в скобках указан процент информан-

тов): кружево (20,7%), масло (16,8%), ВГПУ (19,4%). Частотность двух первых вариантов связана, на наш взгляд, с тем, что понятия вологодское кружево и вологодское масло являются исторически сложившимися стереотипами, ставшими торговыми марками и получившими широкую известность как в нашей стране, так и за рубежом. Создание в сознании потребителей тесной взаимосвязи названия товара с местом его производства является одной из задач создания и продвижения на рынок определенного брэнда. Тот факт, что студенты, чьи знания об окружающем мире формируются во многом под влиянием средств массовой информации, устойчиво воспроизводят именно эти ассоциации, свидетельствует об удачности проводимых этими торговыми марками рекламных компаний и, в то же время,

овысокой степени стандартизированности мышления информантов, отсутствии у них эмоционального отношения к рассматриваемому топониму. Достаточно частотное упоминание ВГПУ (19,4% опрошенных) тоже вполне объяснимо. Поскольку участниками эксперимента были студенты, причем в большинстве своем приезжие, для них важно осознание Вологды как образовательного центра, связанного со студенческой жизнью и учебой. Важное место среди ассоциаций (5,5%) занимают ответы, связанные с восприятием Вологды как центра области, большого города, противопостав-

ленного деревне: центр (2,5%), столица (0,6%), масштабный (0,6%), главный (0,6%), цивилизация (0,6%), мегаполис (0,6%). Причем эти ассоциации

в первую очередь характерны для студентов-филологов, что может быть объяснено преобладанием среди них приезжих из районов, на которых большое впечатление произвел контраст между Вологдой и их родными поселками и маленькими городками. Появление большого количества одиночных ассоциаций, характерных для всех факультетов, – дом (11%), родственники (0,6%) – связано, скорее всего, с индивидуальным жизненным опытом конкретных информантов. Однако интересно отметить, что среди одиночных ассоциаций, связанных с повседневной жизнью, у студентов филологов отмечаются нехарактерные для других факультетов ассоциа-

ции: Рубцов (1,2%), оканье (0,6%), «Резной палисад» (0,6%), что может быть связано именно с гуманитарной направленностью их мышления. В то же время следует указать, что от выполнения задания отказались, мотивировав это отсутствием ассоциаций, связанных с данным топонимом, всего 4% всех информантов, что говорит о яркости восприятия рассматриваемого топонима.

Стереотипность восприятия этого района сохраняется у студентов и в последующие годы. Так у студентов, поступивших в университет в 2013 году, центр ассоциативного поля Вологодского района выглядит следую-

щим образом: масло (17,2%), кружева (16,3%), ВГПУ (13,6%) и примы-

кающая к ней ассоциация учеба (8,1%). Следует отметить реакцию, которой не было годом раньше, родина (10,9%). Появление этого ответа связано с изменением состава учащихся, среди которых стало больше вологжан и уроженцев Вологодского района. Отказались от ответа 5,5% респондентов, этот топоним по-прежнему остается очень ярким стимулом. Остальные 28,4% приходятся на разнообразные одиночные ассоциации, связанные в первую очередь с личным опытом студентов.

В 2014 году набор ассоциаций, связанных с топонимом Вологодский район, остается прежним, несколько меняются только количественные по-

казатели: масло (15,7%), кружево (15,7%), родина (9,2%), ВоГУ (11%), уче-

ба (8,3%), столица (5,5%). Отказались от ответа 3,7% респондентов, 30,9% приходится на одиночные ассоциации, связанные с личным опытом студентов.

Череповецкий район тоже оказался достаточно ярким ассоциативным стимулом для всех информантов. В 2012 году на данный топоним не назвали ни одной ассоциации всего три человека (2%). В то же время ассоциативное поле Череповецкого района достаточно ограничено и связано в первую очередь с образом «Северстали» как градообразующего предприятия, полностью заслоняющего собой все остальные возможные образы этой местности. Это такие ассоциации как (в скобках указан процент ин-

формантов): «Северсталь» (29,8%), завод (12,9%), металлургия (5,8%), сталь (5,1%), грязь/смог (2,6%), хоккей (1,9%), а также одиночные ассо-

циации свинец, промышленность, вонь. Отнесение хоккея к этой группе ассоциаций связано с тем, что речь идет о команде «Северсталь», также тесно соединенной в сознании людей с заводом. Таким образом, ассоциации, связанные с восприятием Череповца как промышленного центра, за-

нимают 67% данного ассоциативного поля. Интересно отметить, что среди ассоциаций, названных на всех факультетах, заметное место занимает ЧГУ (7,1%), что, возможно, связано со значимостью для вчерашних абитуриентов, выбиравших место учебы, всех вузов нашей области, а не только того,

вкоторый они в итоге поступили.

В2013 году ассоциативное поле Череповецкого района в картине мира студентов-первокурсников остается примерно тем же, меняются только количественные характеристики: «Северсталь» (10%), завод (14,5%), ме-

таллургия (7,2%), сталь (10,9%), смог (3,6%), хоккей (3,6%), а также оди-

ночные ассоциации свинец, промышленность, вонь. По-прежнему упоминается среди них и ЧГУ (2,7%), немного увеличивается доля тех, у кого данный топоним не вызывает никаких ассоциаций, их 4,5%. Интересно отметить появляющиеся у студентов-филологов ассоциации, связанные с внутренней формой слова «Череповецкий». Это череп (2%) и одиночные ассоциации черепица и черепок, на других факультетах подобные реакции отсутствуют.

Примерно та же картина сохраняется и в 2014 году. На периферии – одиночные ассоциации, связанные с личным опытом, а в центре ассоциативного поля все те же реакции: «Северсталь» (17,5%), завод (26,8%), ме-

таллургия (5,5%), сталь (4,6%), смог, грязь (7,4%), промышленность

(4,6%), хоккей (3,7%). Выросла доля тех, кто отказался от ответа, сославшись на отсутствие ассоциаций, их в 2014 году 7,4 %. Практически полностью исчезают упоминания ЧГУ, эту ассоциацию назвал всего один чело-

век (0,9%).

Таким образом, анализ данных ассоциативного эксперимента за три года позволяет сделать следующие выводы.

Во-первых, следует отметить высокую стандартизированность и устойчивость ассоциативных полей, связанных с этими двумя топонимами. Вологда прочно связана в сознании первокурсников с кружевом, маслом и Вологодским госуниверситетом, а Череповец – с «Северсталью» в различных ее проявлениях. Связано это, на наш взгляд, в первую очередь с единым информационным полем, в котором существуют информанты, их подверженность стереотипам, создаваемым средствами массовой информации.

Во-вторых, студенты-первокурсники в целом склонны к позитивному восприятию мира, оба ассоциативных поля позитивны более чем на 80%. Негативными можно считать только те ассоциации с Череповецким районом, которые связаны с загрязнениями, вызываемыми металлургическим производством

В-третьих, следует отметить некоторые различия в восприятии студентов разных факультетов. Так, например, студенты-филологи демонстрируют большую по сравнению с другими готовность воспринимать предложенные слова не только как конкретные топонимы, но и как просто слова, реагируя на внешний облик названия, а также чаще выдают ассоциации, связанные с культурной, в частности литературной составляющей.

Данное исследование может быть продолжено как в сторону увеличения географического охвата, то есть анализа ассоциаций, возникающих у ранее опрошенных студентов на названия оставшихся двадцати одного района Вологодской области, так и в сторону привлечения дополнительных информантов, относящихся к иным возрастным или социальным группам. Подобное исследование представляет интерес как с точки зрения анализа языковой картины мира, так и с точки зрения разработки территориальных брэндов и формирования в сознании людей тех или иных образов географических объектов.

В.В. Катермина

Краснодар

ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ТЕКСТ КАК ЭСТЕТИЧЕСКАЯ РЕАЛЬНОСТЬ

Путь художника – это побег от человеческих идей к самой жизни материала, а путь читателя от этого оживленного художником материала к новой идее, интересной и новой, быть может, больше всех самому автору.

М. М. Пришвин

В последнее время все более актуальным и всеми признанным становится изучение в лингвистике художественного текста как замкнутой системы, существующей по своим законам и «творящей смысл». При этом понятие «язык художественной литературы» характеризуется как система языковых средств и правил, в каждую эпоху различных, но равно позволяющих создание воображаемого мира в художественной литературе; как особый интенсиональный язык, который строится по законам логики, но с некоторыми специфическими законами семантики. В «языке художественной литературы» не действуют правила истинности и ложности высказывания, невозможна, в общем случае, замена синонимами практического языка, напротив, допустима более широкое семантическая и лексическая сочетаемость слов и высказываний, синонимическая замена в рамках имплицитных соглашений данного поэтического языка, языка отдельного произведения или автора.

При таком подходе художественный текст рассматривается как особая знаковая система, что становится основой стилистики восприятия, развитием которой является «стилистика декодирования» [1, c. 17]. Этот термин был предложен американским ученым М. Риффатером, который отмечал, что «…писатель заботится о том, чтобы его сообщение было декодировано так, как он это задумал, чтобы не только содержание сообщения, но и его отношение к нему было передано читателю» [11, c. 21].

Язык художественного текста, как свидетельствуют лингвисты, занимающиеся проблемами его анализа, характеризуется неоднозначностью семантики, множественностью интерпретаций. Мы присоединяемся к мнению современных лингвистов, которые полагают, что эта указанная множественность возможных толкований зависит от ряда причин: это и многогранность художественного образа, и различие кодов читателя и писателя,

ите социально-исторические, культурные и языковые изменения, через которые проходит литературное произведение на пути к читателю. Читатель, интерпретируя текст, основывается на культурных традициях своей эпохи [9]; используя знания «вертикального контекста» [2], он глубже проникает в тот «глубинный пласт этической национальной картины мира» [5], который запечатлен в ХТ.

Не вызывает сомнений, что понимание художественного текста зависит от способности читателя воспринимать произведение, опираясь на знание языка, совокупности «всех литературных, художественных и культурных представлений, моральных, этических и эстетических ценностей», способов языкового выражения, которые являются «указателями на то, что лежит за пределами текста и тесно связано с его пониманием» [9, c. 133].

Критерием адекватного понимания в концепции М. М. Бахтина является его «глубина», постижение глубинного смысла. «Глубинный смысл высказывания всегда несколько завуалирован, скрыт. Его нельзя свести к чисто логическим или чисто предметным отношениям» (Бахтин 1979, 300). Вслед за В. Г. Кузнецовым, мы считаем методом постижения глубинного смысла «восполняющее понимание», направленное на постижение бессознательных мотивов творческого процесса автора текста и на усвоение «многосмысленности», на «раскрытие многообразия смыслов» текста [7, c. 134–135].

Как утверждается в ряде научных исследований, подтекст является обязательным компонентом структурно-семантической организации художественного текста, компонентом структуры содержания, которая заключается в структуре выражения.

Вхудожественном тексте складываются особые отношения между тремя основными величинами – миром действительности, миром понятий

имиром значений. Если для текста как продукта речи универсальной является формула «действительность – смысл – текст», то в художественном тексте, по мнению Г. В. Степанова, эта формула модифицируется в иную триаду: «действительность – образ – текст». Это отражает такие глубинные характеристики художественного текста, как сочетание отражения объективной действительности (сложного, незеркального, непрямого) и фантазии, сочетание правды и вымысла [12].

Необходимо также отметить, что художественный текст одновременно предполагает расширение возможной сочетаемости языковых единиц, то есть для него обычным становится «соединение несоединимого». В необычных сочетаниях заложена будущая неоднозначность текста, поскольку при таком соединении развиваются дополнительные смыслы входящих в

них единиц при сохранении «исходных» (словарных, регулярных) их значений [6].

Художественные тексты демонстрируют два вида концептуализации: общекультурную, которая включает межнациональный и национально специфический компонент, и индивидуально-авторскую, то есть модальноконцептуальные смыслы конкретного текста или всего творчества данного автора.

Общекультурная концептуализация составляет концептуальный фон, а индивидуально-авторские концептуальные смыслы – концептосферу конкретного текста или данного автора.

Способы передачи национально-культурной информации универсальны для текстов, созданных разными языковыми личностями, поскольку каждый носитель языка, используя возможности, предоставляемые языковой и концептуальной системами, вольно (а скорее невольно) вносит в текст национальные ментальные стереотипы.

Концептуальное пространство текста отражает национальную и авторскую картины мира. Своеобразие художественно текста как объекта исследования заключается в том, что он, имея самостоятельную значимость, опирается на исторически сложившиеся культурные ценности, пропущенные через языковую личность писателя.

Художественное отражение действительности предполагает и преобразование отраженной действительности в особую эстетическую реальность художественного произведения. В. А. Пищальникова определяет художественный текст как «коммуникативно направленное вербальное произведение, обладающее эстетической ценностью, выявляемой в процессе его восприятия» [10, c. 4].

Результатом эстетической речевой деятельности так же, как и всякой другой деятельности, является репрезентация личностных смыслов. Художественный текст поэтому можно рассматривать как совокупность эстетических речевых действий, представляющую определенное содержание сознания автора.

Любые подходы к анализу художественного текста должны базироваться на положении о его специфичности и функциональном плане – художественное произведение обязательно должно выполнять эстетическую функцию, «создавать красоту». Понятия эстетического значения и эстетической функции в последнее время все больше привлекает внимание лингвистов. Понятие эстетического значения элемента художественного текста разрабатывалось Б. А. Лариным и понималось им и его учениками как «глубина смысла, который слово приобретает в составе языка целого литературного произведения» [8, c. 9]. В. В. Виноградов, обращаясь к вопросу об эстетическом своеобразии художественного слова, писал о том, что если явление языка и речи в плане речевой деятельности выступает в своих наиболее общих коммуникативных качествах, то в сфере литературнохудожественного творчества эти же явления приобретают другие качества и свойства, а именно – эстетические [4, c. 204].

Искусство создает ценности, предназначенные для удовлетворения эстетических потребностей человека. Конкретно-чувственные образы, воздействуя на органы чувств, заставляют читателя переносить на себя изображаемые события и чувства, вызывают то эмоциональное состояние, без которого не может состояться художественное (эстетическое) восприятие произведения. Эстетическая реальность, составляющая основу художественного произведения, не будучи прямым и точным воспроизведением действительности, отражает сущность явлений реальной жизни, основные ее закономерности и логику развития. Поэтому эмоциональное переживание вымышленных событий с вымышленными персонажами дает познание реальной жизни.

Следовательно, художественный текст представляет собой особый объект исследования. Отвечая всем общетекстовым определениям (он обладает структурно-смысловым единством, упорядоченной последовательностью единиц, составляющих его, законченностью, коммуникативной целенаправленностью, информативностью и так далее), художественный текст в то же время имеет и специфическую функцию – эстетическое воздействие на читателя (слушателя).

Литература

1.Арнольд И. В. Стилистика декодирования. Л., 1974.

2.Ахманова О. С., Гюббенет И. В. «Вертикальный контекст» как филологическая проблема // Вопросы языкознания. – 1977. – № 3. – С. 47-54.

3.Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979.

4.Виноградов В. В. Стилистика. Теория поэтической речи. Поэтика. М., 1963.

5.Диброва Е. И. Феномены текста: культурофилологический и психофилоло-

гический // Филология – Philologica. Краснода, 1996. – № 10. – С. 2-5.

6.Исаева Л. А. Лингвистический анализ художественного текста: проблемы интерпретации скрытых смыслов. – Краснодар, 1999.

7.Кузнецов В. Г. Герменевтика и гуманитарное познание. – М., 1991.

8.Ларин Б. А. Эстетика слова и язык писателя: Избранные статьи. – Л., 1974.

9.Назарова Т. Б. Филология и семиотика. – М., 1994.

10.Пищальникова В. А. Проблемы лингвоэстетического анализа художественного текста. Барнаул, 1984.

11.Риффатер М. Критерии стилистического анализа // Новое в зарубежной лингвистике. Лингвостилистика. 1980. – Вып. IX. – С. 69–97.

12.Степанов Г. В. О границах лингвистического и литературоведческого анализа художественного текста // Изв. АН СССР. Отд. лит. и яз. –1980. – Т. 39.– № 3.

–С. 195-204.

Н.Л. Фишер

Гейдельберг, Германия

ЭГОЦЕНТРИЧЕСКОЕ ПОВЕСТВОВАНИЕ В СИСТЕМЕ ПОВЕСТВОВАТЕЛЬНЫХ ПЕРСПЕКТИВ

Анализ художественных произведений крупных форм, прежде всего романов, неизменно ставит перед исследователем задачу определения того организующего центра, к которому возводятся все элементы смыслового и формального плана. Вслед за В. В. Виноградовым такой объединяющей текст категорией является образ автора. «Образ автора – это та цементирующая сила, которая связывает все стилевые средства в цельную словес- но-художественную систему. Образ автора – это внутренний стержень, вокруг которого группируется вся стилевая система произведения» [1, с. 92]. Не смотря на довольно четкое определение образа автора, данное В. В. Виноградовым и уточненное далее в работах М. М. Бахтина, сложность описания организующего центра повествования обусловлена параллельным использованием в филологии терминов «автор», «рассказчик», «повествователь». Если автор, по мнению М. М. Бахтина, «должен находиться на границе создаваемого им мира как активный творец его, ибо вторжение его в этот мир разрушает его эстетическую устойчивость» [2, с. 18], то рассказчик и повествователь – это «лики» автора в маскараде художественных перевоплощений. В свое время рассказчик ассоциируется с конкретным лицом – персонажем или наблюдателем событий литературного произведения, что позволяет анализировать его в связи с содержательным планом романа, а повествователь как некий центр организации художественного произведения как высказывания становится основанием для классификаций формальной стороны романа, прежде всего перспективы изображения мира художественной фикции.

Выбранная автором форма повествователя определяет не только перспективу изображения событий, хронотоп и степень объективности/субъективности моделируемого образа реальности в рамках художественного произведения, но и оказывает влияние на выбор композиционно речевых форм, способов изображения речи, стиль и систему метафор, а также на степень эксплицитности адресованности текста как читателю, так и литературному контексту.

В филологических исследованиях по проблеме повествователя (Ю. Н. Тынянов, Г. А. Гуковский, Н. А. Кожевникова, J. Vogt, F. K. Stanzel, K. Kanzog) в зависимости от исходных положений в определении (фор- мально-структурный или формально-лингвистический подход) можно выделить оппозиционные системы: аукториальный / персонифицированный повествователь; Он-повествователь / Я-повествователь. При наложении и смешении данных систем возникают дополнительные формы повествователей, что осложняет анализ и типологию текстов художественных произведений. Так, например, в системах Й. Фогта и Ф. Штанцеля различаются

аукториальное, персонифицированное и Я-повествование (“auktoriale, personale, Ich-Erzählsituation” [3:330]), где Я-повествование может нести в себе черты как аукториального (рассказ стороннего наблюдателя о произошедшем событии), так и персонифицированного (рассказ участника событий, персонажа). Ситуация чистого Я-повествования имеет место тогда, когда мир художественного произведения моделируется посредством взгляда и сознания Я. Приоритеты изображения деталей и субъектов такого мира, а также система их оценки строго подчинена субъективным интересам Я. Мнения других участников если и цитируются, то оспариваются и критикуются Я-повествователем. В качестве адресата высказывания выступает само Я, а техника повествования может быть определена как поток сознания. В связи с этим анализ Я-повествования не может ограничиваться лишь внешним маркером – местоимением Я –, а требует более широкого круга привлекаемых для интерпретации признаков как формального, так и содержательного плана.

Я-повествование становится в современной литературе активно используемой техникой, поскольку отвечает ряду функций и задач литературы – моделирование разговора с читателем через иллюзию аутентичности, непосредственности и спонтанности высказывания (повествования), а также предоставление ему возможности ролевой игры, где изначально маркированы роли Я-рассказчик (ассоциировать себя с ролью Другого Я) и Слушатель. Как следствие возникает большое количество текстов, сходных по формальному показателю повествующего Я, но различных по жанровой специфике. В таких произведениях Я-повествователь выполняет уже не роль формального конструкта, моделирующего непосредственный диалог с читателем и удостоверяющего фикцию, а вносит в ткань произведения черты собственной субъективности. Организующим элементом содержания и композиции художественного текста становится эгоцентризм.

В качестве примеров эгоцентрических текстов выступают произведений автобиографической и дневниковой формы, ряд произведений психологической прозы с явно выраженной саморефлексией Я-субъекта повествования. Особый интерес для анализа имеют эгоцентрические тексты, фиктивные по своему содержанию и сконцентрированные на Я, находящееся в кризисном личностном состоянии и пытающееся преодолеть его посредством прописывания, проговаривания собственной биографии. Дистанция между Я-повествователем и Я-протагонистом в таком произведении минимальна, что осложняет определение повествовательной перспективы и типа повествователя ввиду смешения планов персонажа и рассказчика, двуперспективности повествования.

Для создания типологии жаров эгоцентрических текстов, а также для определения позиции Я-повествователя в системе повествовательных перспектив важен анализ ролевых воплощений Я и их комбинаций, которые получают в классификации исследователей (Ю. С. Степанов (1985), В. Рат (1985), Ф. Нойхауз (1971), Й. Фогт (1990) [4]) различное терминологическое обозначение и неоднозначное толкование:

- Я-объект художественной действительности; Ich-hero; das erlebende

Ich;

-Я-субъект, познающий себя как объект в художественном мире тек-

ста; Ich-historian, das erzählende Ich;

-Сверх-Я, субъективированный образ всезнающего автора, анализирующий действия и взаимоотношения первых двух; Ich-Beobachter; Reflektor.

Обобщая, можно отметить, что Я в текстах эгоцентрического повествования выступает как триединая сущность, две роли которой достаточно стабильны:

-Я повествующего субъекта, “который производит данный речевой акт, содержащий акт производства языковой формы Я” [5, с. 287]. Он находится за рамками текста, во внешней позиции относительно повествуемого, ведущей композиционно-речевой формой становится рассказ, а описательные блоки (ландшафты, персонажи) подчинены не только задачам развертывания повествования, но и эмоциональным состояниям Я;

-Я повествуемого, объективированного, абстрагированного от первого Я. Переживающий и действующий персонаж располагает широким спектром референциальной соотнесенности с миром моделируемой реальности и артикулирует себя в формах прямой речи.

Третья роль динамична и может выступить основанием для более детальной классификации в блоке текстов эгоцентрического повествования: наблюдатель, координатор отношений Я-субъекта и Я-объекта мира фикции, (анализирующее сверх-ego); собеседник в диалоге Я-субъекта и Я-объекта (“du”); другое воплощение Я в фантазийной и мнемонической плоскости (“er”). Каждое из данных воплощений Я обусловливает специфические ограничения повествовательной перспективы, что предполагает специфический набор языковых средств ее маркированности, а в качестве ведущей композиционно-речевой формы здесь выступает рассуждение.

Следует отметить, что в текстах эгоцентрического повествования речь ведущего рассказ Я во многих чертах совпадает с речью Я-персонажа и является своего рода мимезисом (подражанием) устного высказывания. Однако нельзя утверждать, что имеет место стилизация устной речи, типичная для персонифицированного повествователя. Здесь рассказчик стремится скорее преодолеть свою «ограниченную» перспективу и создать дополнительное игровое пространство для самореализации Я в роли автора.

Как и любое повествование, эгоцентрическое повествование всегда имеет два центра ориентации или координат: Я-здесь-сейчас рассказчика; Я-здесь-сейчас персонажа повествования. Однако в отличие от эксплицитного рассказа, где Я является второстепенным лицом, наблюдателем (периферийный рассказчик, мемуарист), разделить здесь оба центра оказывается сложнее ввиду наложения перспектив двух эгоцентров. В качестве лингвистических маркеров рассказа Я-наблюдателя выступают наречие

«здесь», jetzt (jetzt geschah, jetzt erzähle ich…) и другие дейктические слова,

хронологически последовательное изложение событий и формы претери-

тума как знака рассказа о происшедшем событии в плане «тогда» (damals war ich…). Такое Я-повествование можно соотнести с формой персонифицированного повествователя, участника событий. В отдельных случаях смоделированный субъект высказывания может брать на себя роль аукториального повествователя, становится голосом автора, ввиду подчеркнутой объективности, значительной дистанции от повествуемых событий, а также большей информированностью о других персонажах.

Более сложная для анализа ситуация возникает при эгоцентрическом повествовании, когда повествующее Я одновременно является главным действующим лицом повествуемых событий. Дуализованное, документирующее свое бытие и его ощущение Я становится частью вещного мира своего повествования. В ряде черт внешнего, описательного и внутреннего, чувственного, а также художественно-речевого планов оно совпадает с повествуемым Я. Важную роль в анализе такой повествовательной перспективы играет наряду с дейктическими словами, темпоральными формами глаголов также и нарушение хронологической последовательности фрагментов рассказа, сопровождаемых блоками субъективной реакции на них.

Я-повествователь выступает как наблюдатель событий и всезнающий рассказчик, поскольку имеет возможность заглянуть во внутренний мир центрального персонажа, что сближает данную перспективу с аукториальной. Однако фрагментарность и «утилитарность» изображения внешнего мира, других персонажей свойственна скорее перспективе «камеры» или «периферийного рассказчика», наблюдателя. План рассказа сопровождается непосредственной реакцией Я-повествователя на пережитые Я-персонажем события в форме рефлексии, аналитических блоков текста, которые носят характер ограниченной, субъективированной, персонифицированной повествовательной перспективы. План рассказа и план субъективной реакции Я на событийный ряд рассказа обусловливают удвоение повествовательной перспективы эгоцентрического повествования, сфокусированной на вопросы рефлексии внешнего мира и субъективной рефлексии Я на происшедшее и происходящее.

Для анализа текстов эгоцентрического повествования важно четко определить объем понятия «рефлексия», два значения которого могут осложнить рассмотрение проблематики перспективы повествования. «Рефлексия» как непосредственное отражение окружающего мира в глазах и через сознание Я-повествователя и «рефлексия» как ментальное отражение событий, проекция наблюдаемого на внутренний мир Я.

Таким образом, в первом случае имеет место объективное отражение, являющееся смысловой и вещественной составляющей рассказа эгоцентрического повествования. Позиция Я-повествователя как фиктивного субъекта высказывания сближается здесь с позицией аукториального, а его коммуникативная стратегия обусловливает активное использование средств адресованности, ориентированных на читателя, а также на текст художественного произведения, обусловливая его композицию и связь отдельных фрагментов с разными перспективами повествования.

Рефлексия как ментальное отражение выступает основой второй перспективы эгоцентрического повествования, ориентированной на роль Я-аналитика. Наблюдаемые и описываемые события проецируются на внутренний мир субъекта и выступают катализаторами работы сознания, анализа реакции Я на событийный ряд, проекцию на прошлое и возможное будущее бытия Я, что обусловливает переключение в иную перспективу повествования – рефлективную. Высказывания аналитика строго Я-центрированы, эгоцентрированы, в них отсутствуют аспекты удостоверения правдоподобия повествования и прямая апелляция к возможному слушателю, адресату. Коммуникация замкнута на Я, роль читателя может быть определена как случайный свидетель.

Обе перспективы демонстрируют различия лингвистического плана: на уровне лексики – использование номинаций разных форм познания внешнего мира (чувственное восприятие в перспективе рассказа и мыслительные процессы в перспективе рефлексии); на уровне синтаксиса – более простые, «наглядные» структуры предложения в перспективе рассказа, как носители последовательного, причинно-следственного развертывания событийного ряда; предложения сложной синтаксической структуры в перспективе рефлексии, отражающие мыслительные и аналитические процессы в сознании Я; на уровне стиля – черты объективно-нейтрального, аукториального стиля Я-повествование в перспективе рассказа и эмоционально, субъективно маркированный стиль перспективы рефлексии, анализирующий и сам стиль Я-повествователя в целом.

В качестве важного лингвистического средства разграничения повествовательных перспектив при эгоцентрическом повествовании выступает анализ форм внутреннего монолога и несобственно-прямой речи, которые являются стилистическими вариантами изображения сознания персонажа. Монолог повествователя, как неотъемлемая характеристика перспективы рассказа, может превращаться во внутренний диалог и внутренний монолог, когда в качестве адресата выступает иное состояние Я (маска рефлектора), иногда сопровождаемое приемами объективации типа “Nicht von mir soll hier die Rede sein…”. Во внутреннем монологе Я-повествователя остальные фигуры становятся его мыслительными конструктами, их изображение редуцируется до личностно значимых для Я черт и характеристик, цитируется, субъективируется. Они живут и “умирают”, когда заканчивается мыслительная операция Я-повествователя, чем сближают рассказ с драматическим изображением реальности, с повествовательной перспективой «камеры» (“Kamera-Perspektive”). Как вариант драматического повествования, внутренний монолог одноцентрирован, эгоцентрирован на созна-

ние персонажа, “aktuell die (innere) Rede allein im Geschehen stehenden Person” [6, с. 44] и как вариант чистого Я-повествования доминирует в перспективе рефлексии. Интерес к внутреннему миру субъекта повествования придает ему черты персонифицированного повествования. В контексте всего произведения внутренний монолог адресован читателю.

Вотличие от внутреннего монолога несобственно-прямая речь двуцентрирована, на сознание персонажа и на эгоцентр рассказчика, “Rede eines außenstehenden Geschehensvermittlers über eine im Geschehen stehende Person mit Einführung in deren Gedanken” [6, с. 44]. Ю. Петерсен указывает, что несобственно-прямая речь объединяет речь повествователя и взгляд протагониста, так что читатель постоянно чувствует напряжение между событийной и оценочной перспективами. В результате возникает сложное диалектическое отношение, выражающее внутренний мир внешнего проявления внутреннего мира субъекта. Ю. Петерсен определяет такую перспективу как

“Es ist die Darstellung der Innenwelt der Außenwelt der Innenwelt” [7, с. 13].

Элементы несобственно-прямой речи как совмещения двух голосов в рамках одного высказывания маркируют в текстах эгоцентрического повествования границы перспектив рассказа и рефлексии, содержат словакатализаторы переключения перспектив, а также знаки перехода от отражения мира к его осмыслению (глаголы восприятия сменяются глаголами мыслительных процессов). Параллели в содержательном плане поддерживаются в плане выражения синтаксическими конструкциями (парантезами, условными предложениями).

Взаключении следует еще раз подчеркнуть, что разграничение терминов “повествователь” и «рассказчик», особенно в случаях Я-повествования, осложнено не только характером смысловых связей внутри произведения и в специфике моделируемой коммуникативной цепочки автор-текст/повест- вователь-читатель, но и разнообразием лингвистических средств создания их ролей. Рассказчик, как субъект высказывания, присутствует в стилизованных рассказах устной формы. В текстах эгоцентрического повествования уместны предложенные О. Вебером (1998) [6] термины: «дайрист», пишущий, говорящий протагонист. Повествовательная ситуация здесь демонстрирует сложную комбинацию ролевых воплощений Я, подчеркнуто художественный характер речи повествующего субъекта и многоплановость повествования, которая в свою очередь влияет на роль читателя в структуре текста и на лингвистические особенности моделирования мира фикции.

Учитывая двуперспективность повествования в эгоцентрических текстах, следует отметить, что в плане рассказа Я-повествователь демонстрирует черты аукториального рассказчика в плане изображения внешнего мира и черты персонифицированного повествователя ввиду явной субъективности при изображении других персонажей. Рассказ Я-повествователя здесь адресован читателю. В то время как перспектива рефлектора центрирована на внутренний мир Я, эгоцентрирована и адресована не читателю, а скорее другой роли Я. Рефлектор не является рассказчиком, это – Я-повествователь ограниченной, субъективированной, эгоцентрированной перспективы.

Литература

1.Виноградов В. В. Стилистика. Теория поэтической речи. Поэтика. – М.,

1963.

2.Бахтин М. М., цит. по Чернец Л. В., Хализев В. Е. Введение в литературове-

дение. – М., 1999.

3.Stanzel, F. K. Theorie des Erzählens. – Göttingen, 1979.

4.Степанов Ю. С. В трехмерном пространстве языка. – М.,1985; Rath W. Fremd in Fremden. Zur Scheidung des Ich und Welt im deutschen Gegenwartsroman. – Heidelberg,1985; Neuhaus V. Typen multiperspektivistischen Erzählens. – KölnWien,1971; Vogt J. Aspekte erzählender Prosa. – Opladen, 1990.

5.Бенвенист Э. Общая лингвистика. – М., 1974.

6.Weber D., Erzählliteratur. – Göttingen, 1998.

7.Jurgensen M., Erzählformen des fiktionalen Ich. – Berlin, München, 1990.

И.Е. Саблина

Вологда

ДЕТСКОЕ СЛОВОТВОРЧЕСТВО В ЛЕКСИКОГРАФИЧЕСКОМ АСПЕКТЕ

Изучение феномена детского словотворчества представляет для современной онтолингвистики немалый интерес. Он вызван тем, что «все, без исключения детские новообразования не только не противоречат словообразовательной системе современного языка, но, более того, прямо порождены ею, представляя собой реализацию ее потенциальных возможностей, выявляя скрытые ресурсы словообразования» [8, с. 2]. Кроме того, через призму детского словотворчества преломляются разнообразные изменения в лексике языка «взрослого». Именно поэтому важным для исследователей является постоянное наблюдение за речью детей, особенно в нынешних условиях быстро меняющейся жизни (в связи с техническим прогрессом и расширением информационного потока).

Постоянному пополнению и систематизации банка детских инноваций способствует лексикография детской речи, бурно развивающаяся в наши дни. В рамках этой тенденции проводилось и наше исследование, имеющее целью сбор и систематизацию фактов детского словотворчества, а также анализ способов их лексикографического описания.

Исследования в данной области вывели нас на идею создания «Опыта мотивационно-словообразовательного словаря детского словотворчества». Дело в том, что в рамках детской лексикографии создано немало словарей различной направленности, мы же попытались синтезировать подходы предшественников и отразить в нашем «Опыте словаря» две важнейшие стороны детских инноваций: принципы их образования и их мотивированность.