Sbornik_Vologodskiy_text_2015

сердце, которому вовсе не хотелось гнить в могиле. На беду, загремела еще и музыка, и … все кончено! Смерть встала в кадриль рядом с жизнью в розовом платье; а жизни этой под розовым платьем было столько, что ее достало бы дляоживлениямертвецовцелогокладбища» [7, с. 12].

Кручинин хранит в душе идеал, к которому Иваницкий относится скептически, поскольку, по мнению автора, стремление к нему не является признаком неповторимой индивидуальности, избранности его носителя, как происходит в случае с настоящим романтическим героем. «У него, как и у всякого порядочного и прилежного школьника, давно уже в глубине души был составлен идеал, мечтательный образ будущей подруги, которого он искал везде и всегда» [7, с. 14]. Герой испытывает разочарование – модную болезнь века, которая принимает форму эпидемии. Е. Ростопчина в повести «Поединок» называет разочарование «чумой нашего времени, сообщенной бедному юношеству неосторожными исповедями некоторых страдальцев» [13, с. 403]. К таким «страдальцам» относится, прежде всего, Байрон, произведения которого, как отмечает В.Ф. Одоевский, «произвели толпу людей, притворившихся несчастливыми в этой жизни, как будто бы они понимали другую, лучшую» [10, с. 263]. Кручинин, как и Корсар из одноименной поэмы Байрона, в порыве разочарования возненавидел людей. Однако если Корсар разочарован из-за того, что был обманут, отвергнут обществом, то «разочарованность» Кручинина спровоцирована кокетством, ветреным поведением понравившейся ему девушки. «Она надеялась обмануть меня, заставить вздыхать безнадежно…<…> Я ее презираю! <…> ее, и всех женщин, ее и весь род человеческий!» [7, с. 17]. Иваницкий иронизирует над мнимым байронизмом Кручинина, именуя его «настоящим школьником».

Кручинин, обыкновенный герой, принадлежащий обыкновенному миру (реальности), попадает в необыкновенные обстоятельства. Ему встречается представитель темной стороны потустороннего мира – демонический герой Геогений. Вопрос о природе данного ирреального существа представляется спорным. Геогений соединяет в себе признаки домового и черта. В повести данные понятия используются как синонимичные.

«– Что он такое говорил: черти в кулачки не бились?

– Он рассказывал, будто встал сегодня, когда еще все домовые спали»

[7, с. 18].

В этом отличие «Неразменного червонца» от повести О.И. Сенковского «Записки одного домового», о которой упоминает слуга Кручинина, доказывая своему барину, что домовые существуют [7, с. 19]. В повести Сенковского фигурируют и домовой, и черт, которые отличаются по внешнему виду, месту обитания и даже, как отмечает домовой Чурка, по поведению. «Надобно признаться, что эти черти – благовоспитаны как нельзя лучше! Я не хочу унижать моих соплеменников – но из наших домовых никто б не догадался этого сделать» [16, с. 463].

Имя Геогений, в переводе с греческого означающее «рожденный от земли», указывает на связь героя с Духом Земли из трагедии И.В. Гете

«Фауст». Однако в большей мере он напоминает Мефистофеля, одетого «как франт». «Несмотря на зиму, он (Геогений. – А.Т.) был без шинели: один только сюртучок, сшитый по последней моде, защищал его от холода; на голове – шляпа, не знаю Чуркина или Циммермана, но только также по последней моде» [7, с. 20]. Но это сходство частичное и чисто внешнее. В отличие от Мефистофеля и ориентированных на него демонических героев русской романтической прозы (например, барон Брокен из романа М.Н. Загоскина «Искуситель» [6, с. 290]) образ Геогения представлен в сниженном, комическом плане, поскольку его существование неотделимо от бытовых явлений, обыденности реального мира. Пространственный мир героя во многом ограничен домашними стенами, так как, по словам Геогения, он «сидит семь тысяч лет за печкой» [7, с. 44].

До искушения Кручинина деятельность Геогения носит приземленный характер. Он участвует в кулачных боях, происходящих между бесами изза спора о стилистической принадлежности слова «хвост». Да и само искушение Кручинина, основанное на увеличении денежных средств путем неразменного червонца, направлено на приобретение обывательского благополучия. Модный сюртук, высокая должность, репутация успешного игрока, уважение грязеславских «вельмож» – эти и другие радости обывательской жизни испытывает Кручинин. Лженаука Геогения дискредитирует духовно-нравственные ценности героя, который доходит даже до манкирования христианскими добродетелями. «Я считала вас более религиозным человеком», – говорит Кручинину после прочтения рукописи его романа Оленька Рощина [7, с. 46]. Вместо привычного для демона договора о продаже души Геогений побуждает искушаемого героя написать роман, который должен заключаться «маленьким, но блестящим торжеством порока и мошенничества» [7, с. 27].

Оленька Рощина, та ветреная красавица, кокетство которой довело Кручинина до жажды смерти и презрения рода человеческого, становится его земным ангелом-хранителем. Оленька – обыкновенная девушка, принадлежащая обыденному миру – светской аристократии Грязеславля. Однако она становится олицетворением идеала для Кручинина. Под влиянием Рощиной герой обретает забытые было духовные ценности. Ее игра на фортепиано возвращает Кручинину утерянные воспоминания юности. Благодаря Рощиной герой вновь становится способным переживать эстетическое наслаждение от музыки. «Вы подняли меня в небо!» – признается девушке молодой кандидат философии. Подобное нравственное воздействие силой музыки оказывает на своего «подопечного» и Эльвира из повести К.С. Аксакова «Облако», которая под аккомпанемент фортепиано исполняет песню о небе [1, с. 489–490]. Беседы с Оленькой способствуют нравственному очищению Кручинина. Он отказывается от «лукавой философии», навязанной ему Геогением (в частности, уничтожает роман), и испытывает религиозные чувства («начал молиться пламенно и слезно» [7, с. 48]). Кручинин избавляется от своего искусителя при помощи чертополоха, подаренного ему Оленькой. От неразменного червонца и его дарителя защища-

ет Кручинина также трефовый туз. Данную масть, которая представляет собой крест в виде трилистника, остерегается и черт Бубантес из указанной выше повести О.И. Сенковского [15, с. 464].

Врусской фантастической повести эпохи романтизма, к которой относится «Неразменный червонец» Иваницкого, обыкновенные герои, оказавшись в необыкновенных обстоятельствах, как правило, не справляются с ними. Потерпев поражение, они возвращаются к обыденной жизни (Алеша из повести А. Погорельского «Черная курица, или Подземные жители») и нравственно страдают (Павел из повести В.П. Титова «Уединенный домик на Васильевском»), а иногда и гибнут (Вера из указанной повести Титова, Глафира из повести Н.А. Мельгунова «Кто же он?»). В повести Иваницкого обыкновенный герой Кручинин не только побеждает демонического героя, избегая духовной деградации, уготованной ему Геогением, но и сохраняет все блага, полученные неправедным путем. Отметим попутно, что

врусском фольклоре золото имеет «оборотническую» природу [9, с. 121– 156]. Золото, подаренное лукавым или отобранное у него, в земном мире превращается в сор, уголья, черепки. Тема гибельности неправедного богатства и наказания его владельца находит отражение в фольклорных стилизациях русских романтиков, прежде всего, в малороссийских повестях Н.В. Гоголя и его подражателей (например, повесть П. Сумарокова «Ночь на Иванов день» – 1849).

Итак, в повести Иваницкого оппозиция «обыкновенное – необыкновенное» выражается в утверждении нравственных ценностей, реализованных в образе Оленьки Рощиной, которые вступают в конфликт с ложными идеалами Геогения. Парадокс заключается в том, что самые, казалось бы, обыкновенные, привычные для человека нравственные ценности в обыденном мире грязеславских «вельмож» становятся необыкновенными. Обывательская философия Геогения, основанная на приобретении материальных благ, как и сам герой, чья жизнь связана с бытом и повседневностью, принадлежат миру обыкновенному. Снижение потустороннего мира до уровня низменной действительности представлено автором в юмористическом плане. Воздействию авторской иронии подвергается все, относящееся к категории «необыкновенного», в том числе и романтический идеал, воплощенный Оленькой Рощиной. Соединение с возлюбленной оставляет Кручинина в мире обыденности. Вступив в брак, герои уезжают в столицу, где Кручинин, скорее всего, попытается, как и в Грязеславле, вести жизнь светского человека. В финале повести авторская ирония над необыкновенным направлена на саму историю с неразменным червонцем. Иваницкий допускает ее неправдоподобность, предлагая читателю альтернативный, более прозаичный вариант обогащения Кручинина – получение наследства.

В1839 году, когда был опубликован «Неразменный червонец», русская фантастическая повесть, одним из первых образцов которой принято считать повесть А. Погорельского «Лафертовская маковница» (1825), уже не в полной мере соответствовала «духу времени». Она уступала лидирующие

позиции светской повести, которая, заявив о себе в конце 20-х годов, к середине 30-х достигла подлинной художественной зрелости [8, с. 169–199]. Светская повесть, оставляя в стороне область ирреального, обратилась к проблемам современной действительности, среди которых центральное место было отведено противостоянию исключительной личности и высших кругов света. Поэтому в период господства светской повести, представленной творчеством Н.Ф. Павлова, И.И. Панаева, В.А. Соллогуба и других писателей, балансировавших на грани романтизма и реализма, модификация жанра фантастической повести была неизбежна, что мы и наблюдаем на примере повести А.И. Иваницкого «Неразменный червонец».

Литература

1.Аксаков К.С. Облако // Русская фантастическая проза эпохи романтизма. –

Л., 1991.

2.Бенедиктов В.Г. Жизнь и смерть // Бенедиктов В.Г. Стихотворения. – 2-е изд. – Л., 1983.

3.Ган Е. Идеал // Русская романтическая повесть. – М., 1980.

4.Гоголь Н.В. Портрет // Русская романтическая повесть. – М., 1980.

5.Гуревич А.М. Романтизм в русской литературе. – М., 1980.

6.Загоскин М.Н. Искуситель // Загоскин М.Н Аскольдова могила: Романы, по-

вести. – М., 1989.

7.Иваницкий А.И. Неразменный червонец // Иваницкий А.И. Провинциальные мечтатели. – Вологда, 2011.

8.Иезуитова Р.В. Светская повесть // Русская повесть XIX века: История и проблематика жанра / Под ред. Б.С Мейлаха. – Л., 1973.

9.Новичкова Т.А. Сор и золото в фольклоре // Полярность в культуре / сост. В.Е. Багно, Т.А. Новичкова. (Альманах «Канун». Вып. 2). – СПб., 1996.

10.Одоевский В.Ф. О вражде к просвещению, замечаемой в новейшей литературе // Одоевский В.Ф. О литературе и искусстве. – М., 1982.

11.Погодин М.П. Невеста на ярмарке // Погодин М.П. Повести. Драма. – М.,

1984.

12.Погодин М.П. Черная немочь // Русская романтическая повесть. – М., 1980.

13.Ростопчина Е.П. Поединок // Русская романтическая повесть писателей 20– 40-х годов ХIХ в. – М., 1992.

14.Ростопчина Е.П. Чины и деньги // Марьина роща: Московская романтическая повесть. – М., 1984.

15.Сенковский О.И. Записки одного домового // Сенковский О.И. Сочинения барона Брамбеуса. – М., 1989.

16.Сенковский О. Любовь и смерть // Записки домового. Русская фантастика первой половины XIX века. – Т. 5. – М., 1996.

17.Соллогуб В.А. История двух калош // Русская романтическая повесть. – М.,

1980.

К.В. Смирнов

Вологда

«ТЕПЕРЬ Я РЕШИТЕЛЬНО ЖИВУ В ПРОШЕДШЕМ» (О вологодском периоде жизни и творчества Н.И. Надеждина)

Николай Иванович Надеждин – личность во многом непонятная и мало исследуемая. Сказать о Надеждине лучше, чем Н.К. Козмин, никому до сих пор не удавалось: «Среди писателей, имена которых занесены на страницы истории, есть любимцы судьбы, есть и пасынки. “Завиден прекрасный удел первых”. Им, по словам поэта, все рукоплещут; их называют великими, и “далеко и громко разносится их слава”. Иной удел вторых, тех, которые “не собирают народных рукоплесканий”. Им “не избежать лицемернобесчувственного современного суда, который назовет ничтожными и низкими ими лелеянные создания”. К числу последних следует отнести и Николая Ивановича Надеждина» [3, с. V].

Для многих Н.И. Надеждин является фигурой, в значительной степени неизвестной: его творчество не изучают в рамках стандартного курса философии; его фамилию не упоминают на школьных занятиях по литературе; его стихотворения в большинстве своем утеряны. Но при этом вклад Надеждина в развитие русской философии и литературы огромен. Именно Надеждин воспитал значительную часть «Золотого века» русской литературы.

Эстетическая концепция В.Г. Белинского построена на трудах Надеждина [2, с. 197]; классическая формула развития искусств воплощена в лучших произведениях И.А. Гончарова и братьев Аксаковых. А.И. Герцен, Н.В. Станкевич, М.Ю. Лермонтов – все они в той или иной степени прошли лекции Надеждина. Наделенный от природы трудолюбием, он полемизировал с А.С. Пушкиным, выстраивал свою философскую концепцию, репрезентируя античную и классическую немецкую философию, успешно читал курсы лекций-импровизаций в Московском университете.

Скрываясь под псевдонимом «экс-студент Никодим Надоумко», философ Надеждин печатался в журнале «Телескоп» и в приложении к нему – литературной газете «Молва». Стремительное развитие карьеры оборвалось слишком резко. Влюбившись в Е.В. Сухово-Кобылину и понимая бесперспективность своих ухаживаний (он – сын священника, она – дворянка), Никодим Надоумко принял предложение П.Я. Чаадаева, обещавшего все устроить [4, с. 170].

Публикация «Философического письма» в журнале «Телескоп» (№ 15 за 1836 год) стоила Надеждину всего: он был изгнан из Москвы в ссылку в Усть-Сысольск [11, с. 1]. Оттуда Никодим Надоумко уже не вернулся. Конечно, Надеждин в 1838 году был прощен, но это был совсем другой человек. О смерти Никодима Надоумко в провинциальном городе Вологда и пойдет речь в настоящей статье.

Надеждин прибыл в Вологду 7 февраля 1837 года в три часа пополудни. Впечатления, которые произвела на Надеждина Вологда, выглядят удручающе: «Дорога ужасная, ухаб на ухабе; точно море, застывшее в самом бурном волнении; я нырял в буквальном смысле слова. <…> Около Вологды засинелись уже безбрежные леса, в которые я должен погрязнуть: перспектива мрачная, но она имеет в себе и то утешительное, что дорога летом будет лучше, глаже. В том только беда, что едва ли не придется мне бросить здесь мою кибитку и взять здешний омнибус. Дороги так тесны, что обыкновенными христианскими санями не проедешь… Об УстьСысольске везде и от всех слышу горькие отзывы. Канада – общий приговор! Впрочем, говорят, местоположение, несмотря на леса, сухо, потому что город расположен на горе. Ртуть зимой беспрестанно мерзнет, так что можно делать из нее биллиардные шары. <…> Сама Вологда – город небольшой, но незавидной. Строение – святая старина. Церквей множество, и все носят печать глубокой древности. Это дает городу особую физиономию. Жизни, сравнительно с другими губернскими городами, меньше: может быть, оттого, что дома разбросаны; на улицах мертво и пусто», – пишет он в письме С.Т. Аксакову [4, с. 172].

Несмотря на расположенность к Надеждину Л.В. Дубельта, пытавшегося создать философу лучшие условия жизни (в рамках дозволенного, конечно), Николай Иванович в феврале заболел ревматизмом. Вологодский губернатор Д.Н. Болговский отправился к Бенкендорфу с докладом о болезни Надеждина, в котором просил задержать Надеждина в Вологде до полного выздоровления. Бенкендорф поддержал инициативу. Надеждин задержался в Вологде вместо трех дней на полгода [4, с. 173–174].

Но даже испытывая серьезное недомогание, Надеждин активно трудился. Известно, что он писал и посылал статьи в Петербург для «Лексикона», а также для «Энциклопедического лексикона» Адольфа Плюшара. За период ссылки Надеждин написал для Плюшара более ста статей, в том числе статьи «Вологда», «Великий Устюг», «Вологодская губерния» и т.д.

Анализируя эти статьи, не зная их автора, никак нельзя предположить, что они принадлежат Надеждину. Человек, легко «оперирующий именами Горация, Ролленя, Лагарпа, Мерзлякова, Жуи, Фосса, Лесажа, Фильдинга» [10, с. 94] и прочих, ни разу никого не процитировал. Один лишь раз проскользнула никодимонедоумовская формулировка: в статье «Вологда», анализируя торговлю, он писал: Вологда «своей обширностью и множеством церквей представляет теперь одну только монументальную тень прежнего величия» [6, с. 399].

До ссылки специфической чертой Надеждина был как раз способ построения высказываний. В статье «О высоком»: «Самое торжественное проявление изящного есть высокое. Это – зенит беспредельного мира красоты» [8, с. 50]. В диссертации: «Первые памятники жизни человеческой, похищенные от всеистребляющей едкости времени и до нас дошедшие, запечатлены изяществом поэтическим» [9, с. 97]. Ничего похожего в вологодских статьях нет. Надеждин был окончательно сломлен как философ-

оратор. Мир, казавшийся доступным для изучения, неожиданно отвернулся от него.

Все вологодские статьи отличаются сухостью и документальностью. В статье «Вологда» Надеждин характеризует город, который так ему и не полюбился. «С постепенным упадком Архангельской торговли, по открытии других, удобнейших и кратчайших путей сообщения, начался и постепенный упадок Вологды» [6, с. 399]. Однако, «несмотря на то, Вологда и теперь занимает не последнее место между губернскими городами империи» [6, с. 400]. (Надеждин уже знал о существовании поселения УстьСысольск.) «Домов считается в ней 1310, в том числе каменных только 64; жителей обоего пола 16278, между которыми мужского 8,806» [6, с. 400]. «Главнейшую красоту города составляют церкви, свидетельствующие сколько благочестие, сколько богатство древних Вологжан. Число их пропорционально населению Вологды, превосходит самую Москву» [6, с. 400]. Всего, отмечает Надеждин, в Вологде 50 церквей, и все каменные. Здесь достоинства города заканчиваются. «Во всех прочих отношениях наружность города незначительна» [6, с. 401]. Как человек интеллигентный, Надеждин аккуратно обходит вопрос о специфике этих построек: «Домы низшего класса жителей отличаются патриархальною простотою»

[6, с. 401].

С промышленностью и образованием дела обстоят не лучше. «Промышленность граждан очень незначительна. Заводов считается… (здесь, почему-то Надеждин цифру не указал, предоставляя право читателям самим осуществить подсчет), кожевенных 9, прядильных 6, булочных 2, водочный 1, сахарных 2, свечных сальных 11, свечной восковой 1, уксусных 2, пивной 1, крупяной 1, солодовенных 3, колоколенный 1, кирпичных 14. Но из них многие не действуют, другие производят только для домашнего городского обихода» [6, с. 401].

«Учебные заведения состоят из двух семинарий с уездным и приходским училищем, губернской гимназией с такими же, и пансиона для благородных девиц, который, впрочем, с прошлого 1837 года обучает только приходящих учениц. Гимназия образована из народного училища, которое учреждено при самом открытии Вологодского наместничества»; «Учащихся в семинарии и ее учащих считается до 1000 человек» [6, с. 402].

Наблюдательности Надеждина можно позавидовать: «Благотворительные заведения в Вологде состоят преимущественно из тех, которые содержатся приказом общественного призрения. Их числом 5, именно, больница на 72 кровати, дома для неизлечимых на 20 кроватей, дом ума лишенных, богадельня на 52 кровати и пансион для благородных детей бедного со-

стояния» [6, с. 402].

И если в Вологде дела обстоят не так плохо, то в Вологодской губернии все из рук вон. «Здесь сохраняются до сих пор во всей своей чистоте древние предания, поверья, обычаи, забавы, игрища; особенно в Устюге, кажется, живешь еще в блаженные времена русских сказок» [7, с. 416]. «Хозяйство Вологодской губернии, как сельское, так и городовое, стоит

еще на низкой ступени развития. В западной половине есть некоторые признаки промышленности, которая ведет за собой довольство и роскошь; но на востоке до сих пор царствует патриархальная простота, граничащая с дикостью» [7, с. 417].

По наблюдению Надеждина, на востоке обитают так называемые зыряне. В XIX веке они мало чем отличаются от «людей неразумных». Они практически не занимаются ремеслами и земледелием (вторым, вероятно, в силу климата); у них отсутствует искусство. Не имея путей сообщения, ни внутренних, ни внешних, зыряне сумели освоить только звероловство. Если в Усть-Сысольске еще иногда собирают достойный урожай, то на прочие уезды надежды нет никакой. «В Сольвычегодском уезде, на Пинеге, в Яренском удоре, в Устьсысольском на Верхней Вычегде и Печоре, нередко случается, что жители, в продолжение нескольких лет сряду, питаются пихтовою корою вместо хлеба» [7, с. 417].

Помимо этого, Надеждин публикуется в журналах «Библиотека для чтения», «Литературные прибавления к Русскому инвалиду», пишет для «Одесского альманаха» и для альманаха «Утренняя заря». На зарабатываемые от публикаций деньги Надеждин и живет.

А Вологда в его глазах совершенно не меняется.

Из письма С.Т. Аксакову: «Здесь, кажется, весны не бывает вовсе… Вообразите, что с Благовещенья, когда птичка божия в вашем мире завивает свое гнездышко, у нас повалил снег хлопьями, а ныне завернул мороз и ветер бушует» [4, с. 176].

Вологодские новости тоже не блещут разнообразием: «Нынешнюю ночь я всю не спал. В городе был пожар. На колокольнях били в набат. Шум, крик, гам – среди темной, хоть глаза уколи, ночи. Горело не очень далеко от моей квартиры. Стали было готовиться выбираться. К свету, однако, огонь был прекращен. Сгорело в рядах две лавки. Вот вам мои новости, вот вам наша вологодская история!..» [4, с. 177].

Не менее «интересен» и Великий Устюг. Из письма М.Н. Погодину: «Чтобы сделать что-нибудь большое, важное, вековечное – надо работать с жаром, с одушевлением. А там, где в продолжение нескольких месяцев замерзает ртуть, где на расстоянии тысячи верст нет живой души – мудрено иметь жар и одушевление» [1, с. 192].

Однако в сравнении с Вологдой Великий Устюг описан Надеждиным как более цивилизованный город: «Настоящий правильный и красивый вид город получил в 1772 году, после пожара, от которого почти весь выгорел. Существование такого многолюдного (7830 душ – К.С.) и цветущего города в стране отдаленной и суровой изъясняется счастливым положением его при стечении двух больших рек, вливающихся Северной Двиной в Белое море. Главнейшая из них – Сухона» [5, с. 291].

Всередине 1837 года Надеждин отправляется в Усть-Сысольск.

Вавгусте того же года он молит Д.Н. Болговского забрать его обратно

вВологду. Уже 3 ноября 1837 года последовала резолюция Николая I о содержании Надеждина в Вологде под строгим надзором [4, с. 174].

Спустя месяц Надеждин пишет С.Т. Аксакову: «В Вологде есть, по крайней мере, хоть два-три человека с образом и подобием божиим…» [4,

с. 178].

В апреле 1838 года Надеждин был прощен; ему разрешалось жить там, где он пожелает. Как итог звучит общая оценка Вологды письме все тому же Аксакову: «Вологда, какова ни на есть, а губернский город!» [4, с. 180].

Вскоре Надеждин переехал в Петербург. В северной столице он активно трудится для «Журнала Министерства внутренних дел», становится в 1848 году представительствующим в отделении этнографии. Спустя год вместе с К.Д. Кавелиным отстаивает идею организации массовой работы по изучению русского языка в России. Философия и литературная критика навсегда остались в прошлом.

Литература

1.Ирсетская Л.А. Письма Н.И. Надеждина к М.Н. Погодину // Государственная библиотека СССР им. В.И. Ленина. Записки отдела рукописей. – Вып. 39.– М., 1978.

2.Каменский З.А. Н.И. Надеждин: Очерк философских и эстетических взгля-

дов (1828–1836). – М., 1984.

3.Козмин Н.К. Н.И. Надеждин. Жизнь и научно-литературная деятельность. 1804–1836. – СПб., 1912.

4.Кошелев В.А. Вологодские давности: Литературно-краеведческие очерки. – Архангельск, 1985.

5.Надеждин Н.И. Великий Устюг // Энциклопедический лексикон: в 16-ти тт. –

Т. IX. – СПб., 1838.

6.Надеждин Н.И. Вологда // Энциклопедический лексикон: в 16-ти тт. – Т. XII. –

СПб., 1838.

7. Надеждин Н.И. Вологодская губерния // Энциклопедический лексикон:

в16-ти тт.– Т. XII. – СПб., 1838.

8.Надеждин Н.И. О высоком // Надеждин Н.И. Сочинения: в 2-х тт. – Т. I. –

СПб., 2000.

9.Надеждин Н.И. О происхождении, природе и судьбах поэзии, называемой романтической // Надеждин Н.И. Сочинения: в 2-х тт. – Т. II.– СПб., 2000.

10.Осовцов С.М. С.Т. Аксаков или Н.И. Надеждин? // Русская литература. – 1963. – № 3.

11.Попов Н. Н.И. Надеждин на службе в Московском университете (1832– 1835) // ЖМНП. – 1880. – № 1.

С.Ю. Баранов

Вологда

ТОТЕМСКАЯ СТРАНИЦА ИСТОРИИ РУССКОЙ БАЛЛАДЫ («Граф Адольф Полье» Н.А. Иваницкого)*

Произведение, о котором идет речь, входит в состав рукописного сборника стихотворений Н.А. Иваницкого, подготовленного им в пору пребывания в Кадникове. Сборник этот хранится в секторе письменных источников Вологодского государственного историко-архитектурного му- зея-заповедника [ВГМЗ 33497]. Он меньше по объему другого сборника, обнаруженного в середине прошлого века в бумагах академика А.А. Шахматова [17: Х (первая пагинация)]**. Но, в отличие от шахматовского, в котором 40 % поэтических текстов переводные, кадниковский сборник почти целиком состоит из произведений оригинальных (включая одно на немецком языке – «Ich hab’ dich erwartet so lange…»). Переводов в нем все-

го два, оба из Фридриха Рюккерта («Однажды жил храбрец из храбрецов…» и «На куче навозной петух…»). Оригинальное творчество Иваниц- кого-поэта в обоих сборниках представлено примерно в одинаковом объеме. Баллада «Граф Адольф Полье» входит и в тот, и в другой.

Судя по дате, стоящей на титульном листе, работа над кадниковским сборником была начата в 1888 году, а завершена, согласно помете в верхней части этого листа, 10 сентября 1889 года. Тем же годом датирован и ряд стихотворений, завершающих сборник. На титульном листе есть дарственная надпись: «Многоуважаемому Александру Евграфовичу Мерцалову на память от автора». Не исключено, что именно 10 сентября 1889 рукопись и была подарена этому известному вологодскому краеведу и историку.

Датированная 1869 годом, баллада «Граф Адольф Полье» могла бы находиться в самом начале рукописи, рядом с созданными тогда же стихотворениями «Зимняя ночь» и «Вставала бледная заря…» Но автор поместил ее в конец тетради (л. 49–50). Возможно, он испытывал сомнения относительно включения баллады в сборник и отбросил их лишь на последней стадии работы над рукописью.

Баллада заметно выделяется на общем фоне поэтического творчества Иваницкого, в котором доминирует лирика элегического характера. В данной связи представляется уместным обратить внимание на следующие моменты: 1) как поэт Иваницкий к жанру баллады тяготения не испытывал, и «Граф Адольф Полье» является скорее пародией на жанровый канон, чем

*Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ (проект № 15-04-00364 «Вологодский текст в русской словесности»).

**Таких сборников было несколько, сведения о еще одном из них, по-видимому, утраченном, содержатся во вступительной статье Я. Кузьмина и И. Перфильева к публикации «Записок» Иваницкого, там же цитируются целиком и фрагментарно некоторые его стихотворения [11,

кн. 2: 13–15].

примером следования ему; 2) со стихотворениями, вынесенными в конец сборника («А.О. К<острову>ву», «Город мертвых» и др.), данное произведение сближает наличие социально-обличительного пафоса; 3) оно отсылает читателя к фактам и обстоятельствам, нуждающимся в пояснениях.

Вот текст этого произведения.

ГРАФ АДОЛЬФ ПОЛЬЕ

Баллада (посвящается Д.К. Гирс)

“This is nothing but dreaming: Let us on by this tremulous light”.

Poe

Графиня Шувалова в полночь пришла К могиле усопшего друга

И, тихо склонившись над хладной плитой, Звала дорогого супруга:

«Вставай из могилы, мой милый Адольф, Вставай, ненаглядный, скорее!

Мы в тихом сияньи луны золотой Пройдемся по темной аллее…»

Выходит из гроба покойный Адольф. Кафтан на нем, золотом шитый, На черепе полуистлевший парик, И плащ на нем, молью избитый.

Он, руку согнувши, ее подает Графине, бряцая костями; Из темного склепа, выходят они

Итихо идут меж кустами.

Итомно графиня ему говорит:

«Скажи же мне что-нибудь, милый! Ведь мы так давно не видались с тобой, И что ты так смотришь уныло?

Взгляни: меж деревьев как месяц блестит, А там вон звезда золотая… О, будь ты лишь ангел мой добрый со мной, Не надо б тогда мне и рая!»

И мрачно в ответ ей Адольф прошептал: «Я рая врагу не желаю!

Я в царстве небесном уж сорок пять лет Со скуки совсем умираю…

Гуляем мы с Богом в прекрасном саду, Гуляем, гуляем – и только.

А как бы другой раз хотелося мне Кадриль проплясать или польку…

Хотел бы хорошего выпить винца, В картишки сыграть, посмеяться, Но Бог по глазам мои мысли прочтет И скажет: читай-ка, брат, святцы!

Ты знаешь, как Гейне, великий поэт, Описывал рай несравненно?

Я сдуру поверил, и каюся в том Теперь я и нощно, и денно».

Графиня со страхом взглянула в глаза Супругу, свой шаг замедляя.

«Ведь духам бесплотным в господнем раю Не надобна пища земная?»

«Какие тут духи – ответствовал граф И плюнул как будто с презреньем.– Как нету с полвека ни крошки во рту, Так станешь бесплотным виденьем!

Ведь все эти духи – поповский обман. Мы просто – глупейшее тело, И уж “созерцанье” хваленое мне? По правде сказать, надоело.

Нет, рай христианский – пресквернейший рай! То ль дело в раю Магомета… И я бы обратно туда перешел, Когда б лишь дозволили это…

Как счастливы люди, что живы еще, Что могут земным наслаждаться! Однако, ты слышишь, поют петухи, И мне уж пора убираться…»

И, тяжко вздохнувши, Адольфова тень В могилу свою опустилась.

Графиня же долго в сияньи зари За милого друга молилась.

1869

Вбалладе соблюден свойственный жанру фантастический антураж, но

унее есть и реальная историко-бытовая основа. Оба ее персонажа – реальные лица. Варвара Петровна Шувалова (1796–1870) была дочерью князя, действительного камергера Петра Федоровича Шаховского и внучкой богатого горнозаводчика барона А.Г. Строганова. В 1815 году она стала женой графа Павла Андреевича Шувалова. В 1823 году граф скончался, графиня уехала за границу и там, страстно влюбившись в швейцарского француза графа Адольфа Полье и получив от императора Николая I разрешение на брак с иностранным подданным, вышла за него замуж. В 1827 году супруги приехали в Россию. Полье стал российским подданным, пользовался расположением монарха, был определен на службу в министерство финансов и удостоился высокого придворного звания камергера. Затем он получил должность церемониймейстера Высочайшего двора и был награжден орденом св. Анны 2-й степени. Супружеское счастье длилось немногим более трех лет. В 1830 году, совершая поездку по владениям жены на Урале, граф заболел и умер.

По заказу неутешной вдовы в ее Парголовском имении под Петербургом над склепом усопшего была воздвигнута церковь в готическом стиле. Проект склепа и церкви разработал архитектор А.П. Брюллов, старший брат знаменитого художника К.П. Брюллова [1]. Графиня Шувалова-Полье часто посещала склеп и молилась над прахом безвременно почившего мужа. Работы по возведению церкви были завершены к 1833 году. Но задолго до этого срока распространились слухи, согласно которым знаки скорби, демонстрируемые графиней, заслуживали не сочувствия, а насмешки. Об этом свидетельствует, например, запись в дневнике А.М. Грибовского от 16 августа 1831 года: «Пришел обедать Ан<дрей> Кон<стантинович> Крыжановский [директор Медицинского департамента. – С.Б.] и пожелал ехать в Парголово, за 8 верст от заставы по Выборгской дороге. Поехали поздно, приехали туда ночью и ничего не видали, кроме освещенного дома помещицы, вдовушки после двух мужей: графа Шувалова и учителя графа Полье, француза, после которого она сама не хотела жить и целый год ходила на могилу его оплакивать; но сыскался живой утешитель, который вывел из памяти мертвого» [3: 130].

Бывший статс-секретарь Екатерины II А.М. Грибовской по отношению

кграфу Адольфу Полье не совсем справедлив. Его дневниковая запись пересыпана «солью светской злости», и в ней, по-видимому, дает о себе знать раздражение близких к императорскому двору кругов, вызванное быстрым продвижением «выскочки-иноземца» по лестнице чинов, почетных должностей и званий. Учителем Полье не был и к разряду «побродяг», которых берут «и в дом, и по билетам», не принадлежал. Он происходил из древнего рода, его отец обладал значительным состоянием и много сил, времени и средств отдавал изучению культуры Индии. Сам граф участвовал в наполеоновских войнах, затем по поручению Королевского генераль-

ного штаба занимался стратегическими работами на территории Франции. Он был весьма образованным человеком, прекрасно рисовал, живо интересовался наукой, общался с выдающимся естествоиспытателем Александром фон Гумбольдтом, хорошо разбирался в минералогии и способствовал открытию первого в России месторождения алмазов на Урале [2: 465]. Не приводит Грибовской и подтверждений тому, что уже через год после смерти Полье «сыскался живой утешитель» графини. Возможно, он просто передает одну из сплетен, забавлявших петербургское светское общество. Очередной повод для злословия по поводу глубоко переживаемого В.П. Шуваловой горя, появился позднее, когда она находилась за границей. 17 марта 1834 года А.С. Пушкин записал в дневнике: «Из Италии пишут, что графиня Полье идет замуж за какого-то принца, вдовца и богача. Похоже на шутку; но здесь об этом смеются и рады верить» [19: 322]. Последняя фраза показательна, она свидетельствует о том, что Варвара Петровна Шувалова продолжала оставаться объектом светского злословия на матримониальную тему. Замуж она действительно вышла, но спустя два года. Ее третьим и последним супругом стал чрезвычайный посланник Королевства обеих Сицилий в Петербурге князь Бутера ди Ридали Джорджио Вильдинг. Этот брак также оказался недолгим, князь умер через пять лет, княгиня Варвара Петровна пережила его почти на три десятилетия, скончалась в 1870 году и была похоронена в Висбадене.

В 1869 году, когда Иваницкий писал свою балладу, она была еще жива, но толки о ней уже утратили свою актуальность. Наступили новые времена, пробудившие новые интересы. Повод для воспоминаний о Варваре Петровне и ее втором муже давала лишь готическая церковь Петра и Павла, склеп, который гуляющая в Шуваловском парке публика прозвала Адольфовой могилой (ассоциативная перекличка с названием оперы А.Н. Верстовского «Аскольдова могила»), а также Адольфова гора и Адольфова аллея – следы преобразований в имении, начатых, но незавершенных Полье.

Однако в сознании современников та давняя история запечатлелась как примечательный факт жизни дворянского общества тридцатых годов XIX столетия. Ей, например, уделила специальное внимание в своих воспоминаниях М.Ф. Каменская, дочь художника Ф.П. Толстого, того самого, кисть которого А.С. Пушкин в главе четвертой романа «Евгений Онегин» назвал «чудотворной». Воспоминания эти она писала в начале 1890-х годов, в преклонном возрасте, от парголовских событий, приобретших благодаря молве анекдотическую окраску, ее отделяли шесть десятков лет. Но рассказывала мемуаристка о них с увлечением, свидетельствующим о том, что она придавала им значение историко-культурных фактов, заслуживающих сохранения в памяти поколений. Не без иронии Каменская описывает «чудеса, которые творила вдовствующая графиня Полье… на первых порах своего неистового горя по боготворимом муже» [14: 153]. Среди

этих «чудес» были и пустая могила, предназначенная неутешной вдовой для самой себя, и тропические растения, украшавшие грот снаружи и внутри, и ночные ламентации у гроба покойного, осыпанного светящимися червячками, которые ежедневно собирались крестьянскими ребятишками по окрестностям и обеспечивали им немалый для того времени доход (по пятиалтынному за штуку). Есть в рассказе Каменской и «мистические» мотивы, позволяющие наметить образную связь между ее воспоминаниями и балладой Иваницкого. Это «трагикомедия», разыгранная «шалопаямистудентами», решившими подшутить над скорбящей в ночном гроте вдовой: «Вот раз, перед приходом графини, забрались проказники в грот, сдвинули плиту с пустой могилы, один из них спрыгнул в склеп и притих, а другие задвинули над ним плиту и попрятались… Приходит графиня; как всегда, плачет, рыдает и упрекает обожаемого супруга за то, что он покинул ее одну на белом свете… И вдруг из недр земли страшный замогильный голос отвечает:

– Я здесь, я жду тебя, приди ко мне!..

Быстрее молнии улепетнула вдова из грота, студенты с громким хохотом убежали восвояси по Адольфовой аллее…

С тех пор графиня в грот ни ногой…» [14:154] Включение в текст воспоминаний рассказа о чудачествах графини Шу-

валовой-Полье мемуаристка мотивирует тем, что о них, «может быть, и не все знают». Сама она была наслышана обо всем творившемся у «Адольфовой гробницы» в первое время после его смерти, потому, что не раз вместе семьей проводила лето на даче в Парголове. Но можно не сомневаться, что те, кому доводилось слышать рассказы о забавных проявлениях супружеской любви и верности, имевших место в парголовском парке, с удовольствием пересказывали их своим близким и знакомым.

Каким-то образом они дошли и до Иваницкого. Он мог слышать их в годы отрочества и юности, проведенные в Петербурге (с 1858 по 1868 годы). О них ему могли рассказать петербуржцы, отбывающие вместе с ним ссылку в Вологодской губернии. Одним из таких ссыльных был Дмитрий Константинович Гирс, которому баллада «Граф Адольф Полье» посвящена. Гирс, выпускник 1-го кадетского корпуса и Инженерного училища, послуживший некоторое время в саперном батальоне и побывший слушателем Академии Генштаба, выбрал в конце концов поприще литератора, публиковался в журнале «Русский вестник» и в газете «Неделя», прославился как автор романа «Старая и юная Россия», две части которого были напечатаны в редактируемом Н.А. Некрасовым и М.Е. СалтыковымЩедриным журнале «Отечественные записки» за 1868 год. Он попал в Тотьму за речь, произнесенную на похоронах Д.И. Писарева, и пробыл здесь, по свидетельству Иваницкого, около года (с зимы 1869 до зимы 1870). Они много общались, и Иваницкий в своих записках отвел рассказу о товарище по ссылке целую главу. Когда он пишет: «…слово Тотьма та-

кое же многозначащее в моей жизни слово, как для какого-нибудь студента слова: Харьков, Петербург, Берлин, Гейдельберг», [11, кн. 2: 35] – то имеет в виду не только самообразование, которым в этом уездном городке Вологодской губернии усиленно занимался, но и людей, сыгравших большую роль в его духовном развитии. К их разряду принадлежал и Д.К. Гирс, который, по свидетельству его биографа, «среди литераторов 60-х годов <…> выделялся своим блестящим образованием» [9: 235]. Он был старше Иваницкого на десять с половиной лет. Тем не менее, Иваницкий относился к нему с некоторой долей иронии и даже превосходства, считая его человеком романтического склада, не очень хорошо приспособленным к прозе жизни. Это не совсем согласуется с мнением биографа Гирса, который отмечал его крайнюю невзыскательность, пренебрежение к материальным благам и приспособляемость к любым условиям, в которых ему приходилось жить [9: 235]. Насмешливый тон задан Иваницким уже в описании впечатления, порожденного рассказами Гирса о себе при первой встрече с тотемскими ссыльными: «В Петербурге у него осталась невеста, красавица собой, необыкновенного ума и образования, девушка, воспитанница графа Кушелева-Безбородко. Теперь она в отчаянии, и сам Гирс тоже в отчаянии. Чтобы успокоить свои потрясенные этим отчаянием нервы, он взял в Вологде в аптеке несколько склянок Cali bromati и теперь пьет это лекарство. Как он будет жить в Тотьме – неизвестно, но один вид ее его ужасает и, так сказать, парализует действие бромистого кали, так что он, Гирс, вероятно сляжет. Между тем роман его остановился на самом интересном месте, публика требует продолжения, негодует на журнал, и Некрасов в отчаянии. А разве можно работать в снежных сугробах, на берегу какой-то Песьейденьги, в двух с половиной верстах от северного полюса. От всего этого можно просто помешаться» [11, кн. 3–4: 37]. Тон этот последовательно выдержан в «Записках» Иваницкого и в дальнейшем, несмотря на то, что, как он сам признается, именно Гирс помог ему осознать себя как поэта. В пользу товарища по ссылке Иваницкого мог расположить и герой романа «Старая и юная Россия» Василий Теленев, упорно работающий над собой и педантично занимающийся самообразованием. Страницы, где характеризуется образ жизни Теленева, обнаруживают поразительное сходство с тем, как описывает Иваницкий свой распорядок жизни в Тотьме [7: 391–393; 11, кн. 3-4: 30–32]. Однако ни сам Гирс как личность, ни повод, по которому он попал в ссылку, ни его роман высокой оценки Иваницкого не удостоились. К Писареву он относился весьма критически (много идей Писарева не разделяю и вообще не считаю Писарева реформатором [11, кн. 2: 21– 22]), наличие таланта романиста в авторе «Старой и юной России» не признавал («Легкие очерки из военного быта, корреспонденции с театра войны, фельетоны – вот его область, философские же романы – это не дело Гирсов» [11, кн. 3–4: 40]). Не считал Иваницкий достойными серьезного отношения и сердечные дела Гирса. Это побудило его подчеркнуть разни-

цу между тем, как описывал сам Гирс свою невесту, и собственным впечатлением от ее портрета (по-видимому, фотографического): «Когда я взглянул на этот портрет, то вовсе не признал изображенную на нем барышню за красавицу. Это была просто пухлая мордашка с целой копной какой-то путаницы на голове. Одна эта копна свидетельствовала, что под нею тоже кроме путаницы ничего быть не может. Но Гирс был поэт, и ничего нет удивительного, если его горячая фантазия манекена превратила в ангела» [11, кн. 3–4: 38]. Ироническая окраска придана и словам Иваницкого о «счастливом» исходе любовной истории Гирса: «Зимою 1870 г. Гирс по своей просьбе был переведен в Арзамас. Здесь он прожил недолго, вернулся в Петербург и женился на своем совершенстве» [11, кн. 3–4: 57].

В вопросах любви Иваницкий был более близок к позиции тургеневского Базарова, чем к воззрениям всех трех Кирсановых, и вполне мог вместе с ним удивляться, «почему не посадили в желтый дом Тоггенбурга со всеми меннизингерами и трубадурами?» [21: 231]. Гирс, по его представлениям, относился именно к тогенбурговскому типу влюбленного, без меры идеализирующего предмет своего обожания. Баллада «Граф Адольф Полье» стала своеобразным высказыванием Иваницкого по вопросам любви и брака. В ней иронической интерпретации подверглась не только театрально обставленная и словно бы стилизованная под известное произведение Шиллера и Жуковского супружеская скорбь графини Шуваловой, но и романтическая воодушевленность Гирса.

Впрочем, вполне возможно, что за насмешливостью Иваницкого крылась и его личная драма. О том, что ему не были чужды любовные переживания, свидетельствует его лирика. Но отношения с женщинами у него не складывались. И касалось это не только его собственных сердечных дел. Не была, по-видимому, благополучной семейная обстановка в родительском доме. Дядя Николая Александровича, сразу же после того, как его отец вступил в брак, записал в своем дневнике: «Свадьба несчастная: брат жестоко ошибся» [13: 307]. «Ошибка» эта, скорее всего, заключалась в резком несходстве типов личности. Супруг был учителем вологодской гимназии, тяготеющим к занятиям наукой и литературным творчеством и страдающим от нравов той среды, в которой ему приходилось жить и работать. В его повестях, публиковавшихся в столичных журналах, содержалась резкая критика местного провинциального общества. Супруга же претендовала на роль значимой фигуры этого общества и властно утверждала себя в качестве главы семьи. В сохранившемся дневнике одного из вологодских гимназистов того времени она величается не иначе, как «сама Шарлотта Августовна» [10: 82]. (Девичья фамилия матери Иваницкого – Гейне.) Не было с ее стороны понимания и сочувствия к сыну, попавшему в беду. Иваницкий был убежден в том, что отправлен в ссылку незаслуженно. Мать придерживалась иного мнения. Оказавшись в Вологде, он, отчасти по собственной неосмотрительности, отчасти по стечению обстоятельств, ос-

тался без средств к существованию, голодал и был вынужден писать ей в Петербург, прося о помощи и ссылаясь на право получить свою долю гонорара за издание книги покойного отца. Она не отвечала и отреагировала лишь на телеграмму доведенного до крайности сына: «Наконец, получилось письмо из Петербурга с 25-ю рублями, письмо, полное упреков: самде виноват, дескать, что сидишь без денег, но виноват не потому, что отдал свои деньги, а потому, что попал в ссылку» [11, кн. 2: 24 ]. Судя по запискам Иваницкого, душевной близости с матерью у него не было.

Неудачным оказался и собственный брак Николая Александровича с вологодской дворянкой Н.Н. Зубовой, заключенный в 1880 году [17: Х (первая пагинация, примечание 37)]. Печальный опыт общения с женщинами, давал основание Иваницкому для того, чтобы лишь немногих из них причислять к разряду «порядочных» [11, кн. 2: 25]. Перспективы семейной жизни Гирса с «сокровищем», имеющем «путаницу» на голове и в голове, оценивались им скептически. Ночные бдения графини Шуваловой у гроба супруга, также не вызывали уважения и доверия.

В балладе «Граф Адольф Полье» на первый план выдвинут пародийно интерпретированный вопрос о загробном мире. Основная коллизия баллады восходит к эпизоду из песни одиннадцатой «Одиссеи», где герой поэмы, встретившись в царстве мертвых с тенью Ахилла, слышит от нее такие речи:

«О, Одиссей, утешения в смерти мне дать не надейся; Лучше б хотел я живой, как поденщик, работая в поле, Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный,

Нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать, мертвый». (Перевод В.А. Жуковского) [8: 228].)

Но антураж произведения Иваницкого не античный, а балладный, средневековый, подсказанный, возможно, архитектурным обликом церкви над склепом Полье***. При его создании приняты во внимание наиболее характерные черты баллады как жанра эпохи романтизма. На протяжении XIX века баллада меняла свой художественный облик. В первой трети этого столетия, в пору расцвета романтизма, она представляла собой фабульное стихотворение, содержащее элемент чудесного и ориентированное на тематический фонд фольклора или национальной истории. Некоторое время спустя «балладой стали называть всякую стихотворную повесть о чудесном, затем отпал и элемент фантастики, и под балладой стали разуметь стихотворение с фабулой» [20: 191].

*** В балладах эпохи романтизма ситуация «разговор с духом покойного о его пребывании в потустороннем мире» также встречается (см., напр., балладу В.А. Жуковского «Замок Смальгольм, или Иванов вечер»).

Хронологически произведение Иваницкого относится ко второму этапу развития жанра, но жанровая модель, которая в нем используется для сатирической перелицовки парголовского сюжета, более раннего происхождения. Это не случайно, поскольку именно в первой трети XIX столетия баллада была жанром новаторским, играла видную роль в литературном процессе и обладала настолько ярко выраженной художественной спецификой, что легко становилась объектом пародирования. Ее общепризнанным жанровым прототипом была «Ленора» Бюргера, многократно перепетая поэтами-романтиками и послужившая непосредственным источником трех произведений наиболее известного русского балладника В.И. Жуковского («Людмила», «Светлана», «Ленора»). Отдельные мотивы немецкого прототипа варьировались Жуковским и в других его балладах. Пародийная метахарактеристика внедренной им в русскую литературу баллады дана в комедии А.А. Шаховского «Урок кокеткам, или Липецкие воды» устами поэта Филкина, имеющего особое пристрастие к этому жанру: мертвец, увлекающий в гроб невесту, «И полночь, и петух, и звон костей в гробах, И, чу!.. все страшно в них» [22: 238].

Баллады Жуковского и в дальнейшем охотно использовались русскими поэтами как объект или средство пародирования («Новая Светлана» М.А. Дмитриева, «Югельский барон» М.Ю. Лермонтова, «Немецкая баллада» Козьмы Пруткова и др.). Баллада «Граф Адольф Полье» Н.А. Иваницкого стоит в этом ряду. Однако в ней пародируется не какое-то конкретное произведение Жуковского (у Лермонтова, например, это «Замок Смальгольм, или Иванов вечер», у Козьмы Пруткова «Рыцарь Тогенбург»), а комплекс образов-мотивов наиболее характерных для творческой манеры самого известного русского балладника. В этой балладе есть и полночь, и гроб, и мертвец, и его возлюбленная, и бряцание костей, и петух – весь набор атрибутов, названных в комедии Шаховского. Общий балладный колорит усилен эпиграфом из Эдгара По, обращение Иваницкого к творчеству которого можно расценивать как следствие его усиленных занятий английским языком в тотемской ссылке [11, кн. 3–4: 30–31]. Но, конечно, в данном случае на выбор источника для эпиграфа повлияла и сгущенная балладная образность, в этом источнике содержащаяся. В балладе По «Улялюм» фабульное начало ослаблено, в ней доминирует лирическая медитация (диалог между героем и его Душой) [15: 8] по поводу вечной разлуки с умершей возлюбленной. Но и ночной пейзаж, и склеп, и демоны, и тайна в тексте присутствуют. Сам же эпиграф («Ведь это – мечтанье! Понесемся в трепещущий свет» – пер. Л. И. Уманца) созвучен словам графини Шуваловой («Взгляни: меж деревьев как месяц блестит, А там вон звезда золотая… О, будь ты лишь ангел мой добрый со мной, Не надо б тогда мне и рая!»), провоцирующим графа-покойника на высказывание о загробном мире. Это высказывание – основная и самая значительная по объему часть произведения Иваницкого, в котором жанр баллады пародируется не

сам по себе, а как принадлежность старой дворянской культуры. Предпочтение, оказываемое выходцем с того света миру земному мотивировано его светскими привычками, свойственными аристократии старой, дореформенной России. Отсюда – архаизация облика покойного Полье (золотом шитый кафтан вместо камергерского или церемониймейстерского придворного мундира, вышедший из употребления к началу XIX века парик и побитый молью плащ), а также явный хронологический сдвиг – сорокапятилетнее пребывание графа в склепе****.

Монолог Полье в балладе – своеобразное выражение скептического отношения Иваницкого к учению церкви о жизни после смерти*****. При этом он апеллирует к творчеству близкого ему по духу и по взглядам Генриха Гейне. Отсылка эта осложнена тем, что упоминающий о «великом» немецком поэте персонаж попадает впросак из-за неспособности улавливать иронический подтекст, свойственный его произведениям. «Несравненные» описания рая, так чаровавшие графа в пору земного существования, содержатся в произведении Гейне «Идеи. Книга Le Grand», которое входит в цикл «Путевые картины»: «Там приводят время совсем великолепно, там всевозможные развлечения, там живется среди беспредельных радостей и удовольствий… С утра до вечера кушают, и кухня не хуже, чем в ресторане Ягора, жареные гуси летают всюду, держа в клюве чашечки с соусом, и чувствуют себя польщенными, когда их поедают; блестящие от масла сладкие пирожки растут на свободе, точно подсолнечники, везде протекают ручьи с бульоном и шампанским, везде деревья, на которых развеваются салфетки; и все кушают, и вытирают рот, и снова кушают, не расстроивая себе желудка, и поют набожные песни, или шутят и забавляются с милыми, нежными духами, или гуляют по зеленым полям, и в широких белых одеждах так привольно и хорошо, и ничто не нарушает чувства блаженства; никакой боли, никаких неудобств, до того даже, что когда кто-нибудь случайно наступит другому на мозоль и скажет “excusez!”, то этот другой улыбается неземною улыбкой и уверяет: “От твоего натиска, брат мой, совсем не больно – au contraire, мое сердце наполняется вследствие его еще более сладостным небесным блаженством”». (Перевод П.И. Вейнберга) [6: 205].

Картина рая у Гейне сконструирована по образцу мещанского представления о счастливой жизни. Примечательно, что главное место в ней отводится гастрономическим удовольствиям, т. е. телесным, а не духовным

****Полье умер в 1830 году. Ночные посещения могилы графиней приходятся на первое время после его кончины (см. цитированный ранее дневник А.М. Грибовского). Баллада написана Иваницким спустя 39 лет. Получается, что автор отнес действие произведения к будущему, к 1875 году. Тем самым была увеличена временная дистанция между смертью персонажа и его явлением скорбящей супруге.

*****Об этой стороне его мировоззрения см.: 17: XV–XVI (первая пагинация).