Свободная мысль №5 2007

Она утверждает, что с помощью религии и современных информационных технологий можно искусственно вызвать у человека эмоции, которые даже в отсутствие общей национальной идеи способны интегрировать общество: «Страдания бедных

иугнетенных людей в различных регионах мира должны заставить американцев забыть о своих разногласиях. Осознание того, в каком положении находятся бедные, должно послужить стимулом к единению американцев. Для этого необходимо оказать поддержку религии и ее основополагающим принципам, способствовать созданию условий для их практической реализации» (С. 122).

Воспитание человеколюбия, жалости

имилосердия по отношению к ближнему своему непосредственно сопряжено, по мнению госпожи Олбрайт, с проповедью идеалов толерантности. По ее собственным словам, ее «ужасно раздражают те люди, которые, вырвав из Священного Писания несколько цитат, пытаются с их помощью доказать, что женщина не может быть священнослужителем или что гомосексуализм не угоден Богу, как будто не сам Творец создал “голубых” <…> Если у Бога есть план, он будет выполнен. И это небесная сфера полномочий, а не наша. Если же вы верите, что Создатель даровал нам и жизнь, и свободу воли, то перед Вами возникает вопрос: как распорядиться этими дарами. Вам брошен вызов, который носит как сугубо практический (вы должны предпринять какие-то действия), так

ичисто нравственный характер (любые ваши поступки будут иметь моральный аспект). Именно об этом — данная книга» (С. 324—325).

Что здесь сказать? Автора этих строк, конечно, можно обвинить в нетерпимости, но она никоим образом не понимает, вопервых, того, каким же это образом «Творец создал “голубых”» (если следовать этой логике, то получается, что Он же создал и мировое зло…), а во-вторых, того, на каком основании женщина может стать священником (уж не находятся ли в распоряжении М. Олбрайт какие-либо «цитаты», не «вырванные из Священного Писания», с помо-

щью которых можно доказать обратное?). Наше непонимание и, скажем жестче, принципиальное несогласие с приведенными выше утверждениями М. Олбрайт основываются прежде всего на недопустимости смешения нескольких совершенно разнородных явлений. Никогда и ни при каких обстоятельствах нельзя путать существа феноменов терпимости и терпения, с одной стороны, и вседозволенности и распущенности, с другой. Никогда нельзя забывать о том, что свобода — это вовсе не отсутствие границ и правил, когда каждый делает то, что хочет (не случайно И. Кант определил ее как «осознанную необходимость»). А потому, воспитывая общество в традициях свободы и демократии, необходимо жесточайшим образом следить за соблюдением в нем установленных правил и законов. Едва ли эти прописные истины не известны эксгоссекретарю. Но тогда о чем она?

От проблемы формирования новой национальной идеологии, основанной на религиозных идеалах, М. Олбрайт переходит к размышлениям о роли политика в современном обществе и, что не менее интересно, о роли религии в политике и для политика. При этом она последовательно отождествляет лиц, принимающих политические решения, с обществом в целом. Отсюда и возникает утверждение, что политик, воспитывая в себе истинные человеческие качества, воспитывает их и в обществе. Соответственно, одна из основных задач, стоящих перед политическим деятелем, — это решение проблемы соответствия проводимой им политики требованиям и нормам морали.

Интересно, что сама госпожа Олбрайт, по ее словам, сумела осознать, что не все принятые ею решения могут быть морально оправданны лишь после ухода от политики. В качестве примера подобного своего раскаяния она приводит следующий эпизод, связанный с проведением знаменитой операции «Буря в пустыне»: «Как-то раз один репортер задал мне вопрос: “Неужели экономические санкции были так важны, что их введение можно считать вполне оправданным, несмотря на то что, как полагают многие, они, эти

211

санкции, стали причиной смерти многих иракских детей?” Поколебавшись, я ответила: “Это было трудное решение, но мы полагаем, что достигнутые цели стоили заплаченной цены”. Вместо этого мне следовало сказать: “Да, ничто не может оправдать невинные жертвы. Именно поэтому мы делаем все, чтобы Ирак имел деньги для приобретения медикаментов и продовольствия”» (С. 75).

Эпизод этот достаточно характерен. Получается, что политик в трактовке Олбрайт, с одной стороны, должен иметь безупречную совесть святого, обладать мудростью философа и даром предвидения пророка. С другой же стороны, ему следует не колеблясь идти на непопулярные меры, даже осознавая их аморальность. По мнению автора этих строк, в данном контексте рассуждения о морали в политике выглядят достаточно ханжескими. Видимо, им можно найти какие-то параллели в Ветхом завете (Иисус Навин…), но никак не в Новом… Между тем, по М. Олбрайт, идеальный политик должен быть глубоко религиозен (иначе как он будет распространять в руководимом им обществе моральные и религиозные идеалы?), тогда как подобная религиозность неизбежно предполагает в свою очередь противопоставление себя и своих единомышленников (в данном случае — своего народа) всем тем, кто придерживается других идеалов (то есть, по существу, всему окружающему миру).

Выдвигая тезис, заимствованный у любимого ею Т. Масарика, она утверждает, что «правильно понятая вера помогает людям вести себя разумно и достойно. Только искаженные представления о наших обязанностях перед Богом превращают религию в источник конфликтов, порождают ненависть, создают массу проблем как для Америки, так и для всего остального мира» (С. 27). Опираясь, с одной стороны, на этот тезис, с другой — на положение Дж. Адамса о том, что свобода как дар Бога и демократия как завоевание человека представляют собой две грани одного целого, М. Олбрайт утверждает, что эффективное использование механизмов демократии в обществе способно предо-

212

твратить формирование в нем фундаменталистских идеалов, приводящих в итоге к формированию авторитарных режимов: «Свободные выборы — это шаг в правильном направлении. Конечно, при условии, что они сопровождаются свободными политическими дискуссиями. Существует огромная разница между обществом, в котором мнение людей определяется тем, что “думают все”, и обществом, каждый член которого может открыто заявить: “Дайте мне сказать, что думаю”» (С. 266) (Видимо, именно так недавно и было в Ираке…) Все эти умозаключения звучат впечатляюще. Но их нельзя воспринимать в отрыве от общего контекста, в значительной мере меняющего их содержание. Так, предложение строить единый мир, основанный на признании уникальности и необходимости каждого человека, безусловно, подкупает. Но строить этот мир предлагается под эгидой Соединенных Штатов Америки, под их звездно-полосатым знаменем. Что в свою очередь требует безоглядного принятия политических и культурных идеалов США, идеалов, по нашему искреннему убеждению, глубоко противных и чуждых русской культуре. Нельзя априори принять и еще один момент — М. Олбрайт, как и многие другие американские политики, очень активно пропагандирует то, что принято называть «экспортом демократии».

Эту демократию можно принимать или не принимать — это личное дело каждого. Но в условиях беззастенчивого навязывания этого «подарка» из-за океана давайте задумаемся о том, почему в самих США при ближайшем рассмотрении эта демократия оказывается весьма ощутимо ограниченной. (Следует ли повторять известное определение образа правления в США как «власти корпораций»?) Почему они навязывают миру то, от чего сами уже почти отказались? Зачем одна из самых жестких и жестоких держав современного мира призывает всех остальных быть мягче, добрее и нежнее? Мы позволим себе не отвечать здесь на эти вопросы, предоставив каждому из наших читателей ответить на них самостоятельно… Главное, что эти вопросы поставлены.

И. В. Григорьева. Италия в ХХ веке.

М., «Дрофа», 2006. 256 с.

Любопытная трансформация произошла в современной России со страноведением. По мере того как исчезали или смягчались идеологические препятствия к изучению устройства и истории иностранных государств, само это изучение в последние годы, похоже, стало отходить на обочину научно-общественного интереса. Более миллиона россиян, если верить статистике, ежегодно ездят за рубеж, и зачастую вместо сколько-нибудь серьезного ознакомления со страной, куда направляются, они полагаются на собственную наблюдательность. Нередко — с соответствующими последствиями для имиджа России в глазах местного населения. Туристические путеводители, во всяком случае, явно потеснили «скучные» страноведческие книги на полках магазинов и в планах книжных издательств.

Больше всего в этом отношении, пожалуй, не повезло Италии. Последние серьезные работы об этой стране вышли

всвет не менее двух-трех десятилетий назад. В обязательный набор современных состоятельных россиян, подобно их дореволюционным предшественникам, входит визит к «колыбели цивилизации». При этом впечатление такое, что чуть ли не каждый совершает собственное «открытие Италии» все на том же экскурсионнотуристическом уровне. Чтобы убедиться

вэтом, достаточно просмотреть газетножурнальные публикации. Дефицит солидной страновой подготовки начинает сказываться на профессиональном уровне кадров в наших представительствах (автору этих строк не раз доводилось слышать сетования российских дипломатов на этот счет).

Уже поэтому опубликованную недавно издательством «Дрофа» книгу нельзя не считать важным приобретением для российской высшей школы, российской системы образования, да и российской культуры в целом. «Италия в ХХ веке» И. Григорьевой написана с той взыскательностью, которая принесла заслуженную известность ее многочисленным предыдущим работам. Как и сама история, текст книги «стереоскопичен», вмещая в себя как изложение социально-экономи- ческой эволюции и анализ внутренней и внешней политики, так и рассказ о развитии национальной культуры: сферы искусства, философии, борьбы тенденций в общественном сознании. Об этой стороне дела рассказано обстоятельно, с добавлением тщательно отобранных черточек и деталей, которые делают объемными портреты отдельных мыслителей или художественные течения.

Минувшее столетие было, возможно, не самым драматичным в многотысячелетней истории Апеннинского полуострова, однако бурных событий и крутых поворотов в нем было более чем достаточно. Далеко не каждой стране выпали такие испытания, какие довелось пережить Италии. На первых страницах мы встречаемся со страной, только начинающей осваиваться в новом для себя качестве на- конец-то освободившейся от иноземного господства и воссоединившейся нации. Это единство еще хрупко. В лоскутных государствах, которые одно за другим силой оружия были присоединены к стоящему на отшибе, в дальнем северо-западном углу страны, пьемонтскому королевству Савойской династии, с трудом устанавли-

ваются общие для всех порядки. В стране преобладают ремесленное производство и сельское хозяйство. Для европейских держав Италия скорее объект, чем субъект международной политики… На последних же страницах книги перед нами — современная Италия: располагающаяся в середине первой десятки наиболее экономически развитых государств мира и в первой пятерке главных доноров ООН, один из ведущих игроков в ЕС, второй торговый партнер России на Западе…

На протяжении этого столетия Италия радикально преобразила себя и одновременно внесла немало оригинального в разные сферы общечеловеческого опыта: экономику, политику, культуру. Десять плотно написанных глав, составляющих книгу, последовательно раскрывают этапы этого процесса трансформаций с их взлетами и провалами, прорывами и возвратами вспять, новациями и тупиками.

Объединенная Италия рождалась как либеральная монархия, но либерализм этот был а-социального свойства. Родовой травмой Итальянского королевства была отчужденность власти от основных групп населения: крестьянства и рабочих. Творцы унитарного государства — и монархисты, и республиканцы — были движимы национальной идеей; крестьянство, между тем, прислушивалось в основном к священникам, к Церкви, до конца остававшейся врагом объединения. Рабочие же, которые быстро становились массовой силой, поддерживали скорее не национально мыслящих патриотов, а интернационалистов: анархистов и социалистов.

Католики и социалисты воспринимались властью как ненадежная, более того — враждебная сила. Суженная социальная опора власти делала ее шаткой, уязвимой для клановой борьбы, интриг, трансформизма парламентариев и министров. Кабинеты часто сменяли друг друга. В своих отношениях с обществом правительства больше полагались на ад- министративно-полицейский аппарат, репрессивные меры.

Канун ХХ столетия был ознаменован настоящей войной с бунтующим южным

214

крестьянством, а первые годы нового века — жестоким подавлением рабочих выступлений. Высокая социальная напряженность, характерная для стран «догоняющего типа развития», сохранялась в Италии фактически на протяжении всего столетия. Практически в каждом из отрезков итальянской истории минувшего века — и, соответственно, в каждой из глав книги — мы наталкиваемся на какую-ни- будь острую коллизию, своего рода социальную судорогу.

Первым драматическим испытанием для только-только ставшего на ноги итальянского государства в ХХ веке (еще были живы и деятельны многие участники Рисорджименто) стало вступление в Первую мировую войну. Ни широкие массы, ни основная часть политического истеблишмента не горели желанием воевать. К участию в войне страну подтолкнула разнузданная кампания национал-милитарист- ских групп (так называемые «лучезарные дни» — см. С. 46—47), за спиной которых стояли интересы некоторых фракций крупного капитала, — пример того, как организованное меньшинство может навязать свою волю всему обществу.

Из войны Италия вышла в числе победительниц, но крайне истощенной и глубоко травмированной. Громадные людские потери (даже большие, чем во Второй мировой войне) плюс расстройство национальной экономики крайне обострили социальную напряженность. Кульминацией «Красного двухлетия» 1920—1921 годов явился пролетарский захват предприятий на Севере страны. В ходе последующего спада революционной волны стал поднимать голову фашизм, и правящий класс весь, целиком — вещь не частая в мировой истории — предпочел (чтобы не рисковать впредь) призвать к власти чернорубашечников (см. С. 72—73, 76).

Правление Муссолини итальянцы нередко именуют просто «Двадцатилетием» («Ventennio»). Для либеральной философской школы (Б. Кроче) то был провал, внезапная «черная дыра» в многовековой истории страны, знаменитой своей культурой, цивилизованностью. Для марк-

систской мысли фашизм долгое время оставался всего лишь вариантом «обычной» буржуазной власти. Распознать принципиальную новизну тоталитарного режима было действительно непросто. Террористическое движение, прорвавшееся к власти, не сразу предстало в виде все подавляющей диктатуры. Оно маскировалось, маневрировало, на мгновение отступало (как в ходе «кризиса Маттеотти»), перетасовывало кадры и тактику — пока не облеклось в панцирь «чрезвычайных законов» и приобрело ныне «хрестоматийно знакомый» вид тоталитарного государства (см. С. 77—91).

На всех этапах этого процесса первостепенное значение имели отношения власти с массами. Лишь с учетом важности этого компонента —мобилизации масс при гарантированно сохраняемом состоянии их пассивности — можно понять экономическую и социальную политику режима, меры по привлечению интеллигенции и использованию культуры, беспрецедентно широкое применение средств пропаганды и агитации (см. С. 92—100). Детальному анализу этих, до недавнего времени сравнительно мало изучавшихся, сторон фашизма посвящены центральные главы книги. Тот необратимый «скачок» от массового движения к тоталитарному строю, который был концептуализирован Х. Арендт, в работе И. Григорьевой обильно насыщается конкретными подтверждениями, позволяющими оценить всю проницательность восходящей к А. Грамши характеристики фашизма как «массового реакционного режима».

Итальянская историография бережно хранит память о рано погибшем философе и политике П. Гобетти (кстати, высоко ценимом Грамши), который увидел в фашизме «автобиографию нации». В это определение, если вдуматься, вписываются как зарождение, так и крах муссолиниевского режима. Подточенный внутренними противоречиями, загнавший себя в капкан союза с Гитлером, получивший смертельные удары от наступавших анг- ло-американских войск, он стоял уже на краю гибели. И все же тогдашних наблю-

дателей, да и сегодняшних историков, не может не поражать мгновенность произошедшей перемены. В считанные часы после отстранения дуче от власти решением Большого фашистского совета (а в действительности — заговором с участием двора, Ватикана и самой фашистской верхушки) «фашистская нация» превратилась в страну с «32 миллионами (!) антифашистов». Эта метаморфоза, замечательно изображенная Б. Бертолуччи в финале фильма «Конформист», по-своему подтверждает «врожденную» черту итальянской политии: неукорененность, слабость связи масс с государством.

Освобождение от немецких оккупантов и их итальянских пособников-не- офашистов в ходе более чем двухлетнего вооруженного Сопротивления было, без сомнения, революционным процессом, сопровождавшимся, как во всякой революции, эксцессами, перехлестами, забеганиями вперед авангардных сил. Наиболее общий, так сказать, итоговый результат этого периода синтезировался в новой, республиканской конституции Италии, остающейся по сей день, беру на себя смелость утверждать, самой радикально демократической конституцией в мире. Однако путь к реализации провозглашенных в ней идеалов — первостепенная ценность труда, приоритет общественных интересов над частно-эго- истическими, отказ от войны как средства решения споров и т. д. — оказался (не мог не оказаться!), как говорят итальянцы, «сплошь в гору».

Первые полвека республиканской истории Италии пришлись на время «холодной войны». Раскол антифашистского единства (внутренне предопределенный остротой социальных конфликтов) был закреплен ситуацией блокового противостояния. Действие замечательных демократических норм, записанных в конституции, было наглухо заблокировано невозможностью чередования у власти правящей Христианско-демократической партии (ХДП) и оппозиционной Итальянской компартии (ИКП). В отличие от дофашистской Италии это были по-на-

215

стоящему массовые партии, благодаря которым — включая их противоборство — продвигался вперед трудный и противоречивый процесс гражданского созревания общества: превращения подданных в граждан.

Вновь и вновь, однако, напоминала о себе слабость «политического класса». Ограниченность социальной опоры государственной власти — на сей раз в виде правящей верхушки ХДП — проявлялась не только в постоянной министерской чехарде (правительства менялись в среднем чаще, чем раз в год), но и в хронической неспособности этой власти предусмотреть (предотвратить) нарастание общественных конфликтов до критической черты. Не раз за эти полвека Италия оказывалась опасно близка к порогу гражданской войны: в год первых парламентских выборов и покушения на лидера коммунистов П. Тольятти (1948); в «июльские дни» 1960 года, когда страну охватило движение протеста против сговора демохристианского правительства с неофашистами; в ходе «жаркой осени» 1969-го; в разгар политического терроризма в 1970-е «годы свинца»…

Распад СССР и прекращение «холодной войны» обнажили хрупкость сложившегося в стране уклада общественно-полити- ческих отношений. Без «внешних врагов» монополия ХДП на представительство «всех католиков» оказалась нежизнеспособной. Ничтожный вроде бы повод — арест с поличным взяточника средней руки, потянувший за собой цепную реакцию разоблачений коррупции, — превратился в лавину, которая смела не просто отдельных политиков, но обе главные правительственные партии: христианских демократов и социалистов. Политическую арену Италии заполнили новые (или радикально обновившиеся) партии и люди. Начался пересмотр республиканской конституции — пакта, заключенного после войны совсем другими акторами.

Фактически рухнуло мироздание Первой республики. Причем все это — без массовых манифестаций и многомиллионных стачек (как в 1960—1970-е годы), исключительно усилиями прокурорско-судейс- кого аппарата и СМИ…

Велик соблазн в очередной раз произнести «народ безмолвствует», если бы вслед за этими событиями не стали возникать совершенно новые явления и процессы. Через три года после кампании «Чистые руки» к власти в Италии впервые в истории пришла (и продержалась, пусть даже с краткими заминками, все пять лет) коалиция левого центра при ведущей роли бывших коммунистов. После полувека застоя заработал механизм ротации правящих политических сил. В ХХI век итальянская демократия вступила, словно бы обретя новое качество.

В этой точке, где сама жизнь перевернула очередную главу истории, ставит точку и автор. И. Григорьева оставляет нас наедине с неизбежно возникающими раздумьями о «сквозных» смыслах прожитого Италией столетия, побуждающих в чем-то по-новому взглянуть и на общественно-ис- торические перипетии за пределами этой страны. В этом, пожалуй, одно из главных достоинств рецензируемой книги.

Если уж выискивать недостатки работы, то к ним относится некоторая суховатость изложения — объяснимая, впрочем, желанием экономно охватить возможно больший объем материала. Можно только догадываться, как удерживала себя за руку автор, чтобы не потонуть в красочных подробностях, например, «дела Моро» или той же кампании «Чистые руки». Главное — что российские вузы, исследовательское сообщество, просто пытливые читатели получили в высшей степени добротное пособие, которое при желании можно использовать и как энциклопедический справочник — без малейшего опасения поскользнуться на неверной дате или неточном описании факта.

L. Olson. The Early Middle Ages. The Birth of Europe.

Bragstock (Hampshire), New York, «Palgarave Macmillan», 2007. 248 p.

Медиевистика (привычная нам с детства история средних веков) только несведущему человеку может показаться далекой от жизни, сухой академической дисциплиной. Не следует забывать, что эта эпоха занимает в европейском прошлом совершенно особое место: ведь именно тогда сформировались истоки как современных наций Европы, так и нынешнего политического пространства континента и, что еще более важно, европейского самосознания. Поэтому как минимум на протяжении двух последних столетий Средневековье неизменно остается полем «битв за историю».

Если свести высокие академические дискуссии до уровня обыденной речи, можно сказать, что всякий раз, когда возникает дискуссия о том, кто, откуда и куда «понаехал», спорящие вольно или невольно обращаются именно к хронологическому полю, с XV века определяемому понятием «средние века» (лат. medium aevum). И совсем не случайно строительство национальных мифологем в XIX веке, складывание европейских «консерватизмов», «либерализмов» и «национализмов» (и, добавим в скобках, европейского антисемитизма) в качестве материала для своих теорий активно использовали фактический материал из эпохи Средневековья, порой приобретавший весьма вольную интерпретацию.

Вступление Европы в эпоху интеграции, а затем и глобализации с новой силой поставило вопрос о содержании и исторических истоках понятия «европе-

ец». И тогда уже известные средневековые тексты стали прочитываться по-новому, а их данные — оцениваться с иной точки зрения. При этом острота вопроса не ослабевает. И причин тому множество. Назову лишь некоторые из них:

1.Четко проявившаяся тенденция к «регионализации» общеевропейского пространства, приток иммигрантов из стран «третьего мира» и Восточной Европы, когда при въезде на территорию, которую занимало средневековое Тулузское графство, вы видите надпись «Это Прованс, это не Франция» или когда в северо-восточной Испании (Каталонии, бывшей испанской марке Карла Великого) вам уверенно скажут: «Мы не испанцы, мы — европейцы».

2.Последствия расширения Европейского Союза за счет стран Восточной Европы (последними в их числе недавно стали Болгария и Румыния). Отличия этой «новой» Европы от Европы «старой» касаются не только уровня социально-экономичес- кого развития, но и (что более принципиально) основополагающих характеристик образа жизни, уходящих корнями в далекое прошлое соответствующих народов. Еще большую остроту проблеме придают давно уже «нависающий» вопрос о приеме в число членов Союза Турции, а также проблема «европерспектив» западной части постсоветского пространства (прежде всего Украины, Беларуси и Молдовы).

3.Характер и перспективы отношений сообщества с Россией, в обозримой перспективе не собирающейся стать членом ЕС, но всячески подчеркивающей «евро-

сложились как результат впечатляющего синтеза романо-христианских и исконно европейских (германских, кельтских, славянских) элементов» (Р. 198). К концу периода на смену нечеткой идентичности (fluid identity) эпохи романо-варварских королевств, отмеченной определенным противопоставлением «римлян» и «варваров», пришла новая европейская идентичность («христиане»). Прямым следствием этого явления, как считает Л. Олсон, стало формирование специфически европейских базовых политических и социаль- но-экономических институтов в период между 1000 и 1200 годами, «начиная с которого их развитие продолжалось без цивилизационных надломов вплоть до настоящего времени» (курсив мой. — О. А.)» (Ibid.).

Этот вывод уже сам по себе заслуживает внимания, поскольку предполагает именно ту концепцию европейского пространства, которая утвердилась в русской культуре домонгольского времени, с его противопоставлением христианского мира, включавшего Русь и земли к западу от ее границ, мусульманам («агарянам») на юго-востоке и «языкам», или «поганым» (миру язычества), на востоке и юге. Разумеется, в русской истории и культуре (скажем так…) было многое и после времен «Слова о полку Игореве» и «Повести временных лет». Но базовые основы представления о содержании понятия «Европа» не были утрачены, а роль славянского компонента в становлении европейского универсума всегда воспринималась как сама собой разумеющаяся. И хотя «евразийские» составляющие нашей культуры также не подлежат сомнению и не могут быть недооценены, нет основания ставить под вопрос основополагающую роль христианства как фундамента самосознания средневекового древнерусского, а затем и «московского» (периода Московской Руси) социума.

Пожалуй, наиболее ярко эта особая роль христианства как фундамента европейской цивилизации проявляется в экскурсе, посвященном христианизации Британии. Особое внимание к истории

бывшей метрополии со стороны австралийского исследователя, очевидно, и не требует особого объяснения: тесные политические связи и доныне объединяют страну-материк со страной-островом, и интеллектуалы Австралии воспринимают себя как неотъемлемую часть британского академического сообщества. Но в данном случае особенно любопытным представляется не столько сам факт интерпретации одного из основных сюжетов английской средневековой истории, сколько то место, которое Л. Олсон уделяет для него в общеевропейском контексте.

Исследователь включает соответствующий экскурс (см. Р. 53 — 59) в описание событий и явлений крайне важного, по ее мнению, и даже «переломного» седьмого столетия (см. Р. 53 — 74), когда Европа вышла из стадии простого «воспроизводства» греко-римских основ своей цивилизации и, не утратив их, двинулась по собственному, оригинальному пути. Так вот, соответствующая глава открывается именно «англосаксонскими» сюжетами, что подчеркивает их принципиальную важность для автора. Стоит напомнить, что Британия стала единственным регионом бывшей Римской империи, который в ходе Великого переселения народов утратил христианскую веру: не испытавшие значительного культурного влияния Рима варвары-германцы (англы, саксы и юты) не пожелали принимать религию побежденных. Христианство вернулось на остров лишь на рубеже VI — VII веков. параллельными усилиями римских и ирландских миссионеров и окончательно утвердилось в середине VII столетия (знаменитый собор в Уитби, 664 год).

Казалось бы, связанные с этим сюжеты являются предметом чисто академической истории. И Л. Олсон не пренебрегает требованиями академизма. Однако вместе с тем она четко оговаривает причины, руководствуясь которыми выбрала именно этот эпизод средневековой истории для своей монографии: «Для раннесредневековых правителей, избравших христианство для себя и своего народа, обращение означало присоединение к ‘‘клубу’’ циви-

219