Свободная мысль №5 2007

ИГОРЬ ЭЙДМАН

вязывании потребителям бесполезных товаров и услуг. Ведь все это именно им принадлежит и приносит доход.

Во-вторых, многие открытия (клонирование и т. п.) нарушают иррациональные религиозно-идеологические табу, до сих пор господствующие даже во многих передовых странах.

Только радикальная реформа социально-экономической системы в странах Запада сможет обеспечить преодоление сопротивления старой правящей элиты и позволит человечеству справиться с глобальными проблемами. А дальше благодаря более рациональному формированию социальной иерархии в интернет-обществе, мобилизующему его творческий потенциал, наверняка произойдет еще один научно-технический прорыв к новым, даже не представляемым сегодня высотам.

130

Ars longa

ЛЕВ АННИНСКИЙ

Феномен Марии Башкирцевой

…Трудно подниматься по лестнице.

Дневник Марии Башкирцевой. Последняя запись — 20 октября 1884 года, за 11 дней до смерти.

Мышь, бегущая сквозь строй слонов

В детстве она — Муся. Она недолюбливает это имя, считает его пошлым, говорит, что домашние ее им изводят. Это не мешает «Мусе» приклеиться к ней настолько, что через сто десять лет после ее смерти искусствовед Олег Добровольский озаглавливает свою повесть о Башкирцевой все той же неистребимой «Мусей».

А может, оттого изводило ее это имя, что русское «х» произносила она на французский манер и получалось «Мука», меж тем как родные норовили «Мусю» переделать в «Муху», «Мушку».

Позднее ее сравнивали с птичкой, воробьем (по которому нет смысла палить из пушек), рыбой (которая тычется в стекла аквариума). В этом было чуть больше интеллектуального смысла, чем в «мухе», от которой уж вовсе ничего не было в бойкой и мечтательной девочке, носящей столь обычное для русских дворянских семей («пошлое», как догадывалась она) имя.

Конечно, я субъективен, но у меня это имя (и этот образ) ассоциируется с мышью. Белой мышью (она обожала белое — от детских чистеньких платьиц до предсмертных кружев, похожих на саван).

Между прочим, из шести (как она сама ревностно подсчитала) влюбленностей первая, полудетская еще, имела объектом британца, аристократически неприступного в пестроте Ниццы; несколько лет спустя увидев его женившимся, она могла бы сказать, что он раздобрел до слоноподобности.

«Mous» — отзывается во мне этот английский эпизод. Бесстрашно и отчаянно бросается мышь в ноги слонам, уверенная, что те либо отступят в панике, либо… станут союзниками и подчинятся ее воле. Исписав за десяток лет сотню толстых тетрадей, она адресуется к слонам словесности, ища покровителя (как

АННИНСКИЙ Лев Александрович — литературный критик, публицист.

131

ЛЕВ АННИНСКИЙ

сказали бы теперь: «пристраивая рукопись»). Она пишет Эдмону Гонкуру, Александру Дюма-сыну, Мопассану…

Гонкур не удостаивает ее ответом. Дюма-сын издевательски советует: чем назначать ему свидание, лучше б ей лечь спать пораньше. Один только Мопассан втягивается в обмен письмами, отзываясь не столько на литературные, сколько на эротические обертона ее эпистолярного стиля, и доходит при этом до такой степени похотливости, что она сама прерывает переписку.

К русским столпам, то есть слонам, словесности она не прибегает, хотя в силу русского происхождения вроде бы должна. Но по части ее «русскости» нужны некоторые оговорки. Во-первых, ее родина (то есть место, где она родилась и провела ранние годы жизни) не Россия собственно, а Украина: Гавронцы, потом Черняковка (прямо-таки «близ Диканьки»… и родилась через

какие-то шесть лет после смерти Гоголя!). Но ничего гоголевского не всходило в ее душе, когда уже в относительно зрелом состоянии духа она посещала родные места: русские (то бишь украинские) родичи казались ей недостаточно деликатными (ишь, чего захотела! — остроумно прокомментировал эту формулировку современный биограф Башкирцевой), хотя поиметь кого-ни- будь из богатющих полтавских «гиппопотамов» в качестве жениха она была непрочь.

Во-вторых, в ее русских корнях, особенно фамилии, биографы раскапывают больше тюркского, чем славянского. Башкирцева действительно происходит от татар-ордынцев (или от «башкирцев»), но ирония судьбы заключается в том, что тюркские корни идут не по отцовской линии (не от Башкирцевых), а по линии материнской — от Бабаниных, а в этой фамилии можно при желании расслышать столько же восточного (тюркского или персидского), сколько и славянского. К тому же дед по матери был женат на француженке, так что Мария (ребенком увезенная семьей с Украины в Ниццу, а потом перебравшаяся в Париж) в известном смысле вернулась на «землю предков».

И в-третьих, самое важное — она выработалась вовсе не в русскую, а во французскую писательницу. При ее способности к языкам (а овладела она основными языками Европы и в придачу — латынью и древнегреческим) русский

сохранила только как домашний и, кажется, не написала по-русски ни строчки; французский же стал для нее родным, и весь ее тысячестраничный «Дневник» исполнен по-французски. При том, что описана там преимущественно французская реальность и обращен текст к французским читателям (в том, что это за кентавр: интимный дневник, обращенный к читателям, — разберемся чуть ниже; это, собственно, главный предмет моего нынешнего к Башкирцевой интереса), — так что же остается от русской словесности в этом литературном памятнике? Он и издан впервые во Франции, и прославлен первоначально там же, и в Россию попал в переводе с французского… как произведение французской знаменитости, причем не столько литературной, сколько «живописной»

(то есть она стала известна не как писательница, занимавшаяся живописью, а как художница, писавшая дневник).

132

Ф Е Н О М Е Н М А Р И И Б А Ш К И Р Ц Е В О Й

Не хочу гадать, каким был бы этот ее дневник, напиши она его по-русски. Впрочем, можно предположить два варианта: или непритязательность «семейного употребления» наложила бы на текст печать «недотянутости» и угробила его, или странность русской речи, сохраненной в иноязычной среде, сообщила бы тексту ту прелесть «неправильности», которая бывает художественно неотразима, и тогда «Дневник» Марии Башкирцевой стал бы явлением русской словесности.

Атак мы имеем четкий, ясный, иногда акварельно-тонкий, иногда чекан- но-точный перевод Любови Гуревич (напечатанный в «Северном вестнике», он фактически спас журнал от банкротства). Будем иметь и новый перевод, о работе над которым (по добытым во французских архивах оригиналам) сообщает из Гавронцев Татьяна Швец.

Текст несомненно французского происхождения, а вот душа, в нем запечатленная, — столь же несомненно русского происхождения. Во всяком случае, воспринимался «Дневник» именно так.

Вот теперь мышь подкатывается прямо под слоновьи ноги столпов русской словесности.

Лев Толстой вряд ли сам читает Башкирцеву. Читает Софья Андреевна, а Лев Николаевич, видя у нее книгу («Дневник» и переписку с Мопассаном), скорее всего реагирует на ее портрет в книге:

— Как искусственно все у нее: и держится, и одета.

Что замечание Толстого относится и к тексту тоже — предположение доктора Маковицкого, который и донес до нас весь эпизод. Если это предположение правильно и Толстой действительно имел в виду «Дневник», тогда у меня вопрос: может ли такое естественное явление, как дневник, быть искусственным?

Оказывается, может, и именно к этой загадке мы понемногу приближаемся.

Апока — мнение Чехова, который Башкирцеву прочел, видимо, по наводке Суворина. (Суворину Любовь Гуревич предложила «Дневник» издать, тот отказал, заметив, что весь этот «Дневник» не стоит одной строчки Толстого, а Чехова, скорее всего, призвал в свидетели.) Чехов ответил Суворину в письме двумя

фразами: «Читаю ‘‘Дневник’’ Башкирцевой. Чепуха, но к концу повеяло чем-то человеческим» (позолотил пилюлю).

Уязвленная таким отзывом, исследовательница «Дневника» уже в XXI веке пригвоздила «бедного мистера Чехова»: у Башкирцевой так много всего, что это не вместить и в десяток невнятных и скучных «Чаек». (Запомним имя автора этой инвективы — Наталья Воронцова-Юрьева: ее проницательность и темперамент еще понадобятся нам в дальнейшем.)

Куда более резким и определенным надо признать высказывание еще одного «слона» русской общественности, правда не литературной, а юридической. Вот что пишет знаменитый адвокат Анатолий Кони: «Я читал отрывки из

дневника Башкирцевой и жалею, что Любочка (которой я очень симпатизирую) переводит это больное, гнилое, страдающее преждевременным истоще-

133

ЛЕВ АННИНСКИЙ

нием произведение раздутой знаменитости. Наша литература ничего бы не проиграла от отсутствия этого перевода. Видите — я говорю не стесняясь, как подобает по дружбе».

Пикантность этого мнения состоит не только в том, что адвокат берет на себя роль прокурора, а в том, что высказывается близкий родственник Любови Гуревич, той самой, что усердно продвигает «Дневник» Башкирцевой в русскую публику: письмо адресовано ее отцу, оно частное и достоянием публики, естественно, не становится.

Достоянием публики становятся статьи Николая Михайловского, дважды написавшего о Башкирцевой, и не в частной переписке, а в широкочитаемом журнале «Русское богатство»: сначала в декабре 1887 года — в отклик на появление «Дневника», потом в январе 1893 года — в обобщение судьбы и образа,

сложившегося в русской публике.

Вот мысли критика относительно «Дневника»:

—много вздора; читать скучно; кое-что просто возмутительно;

—много политического невежества: «монархистка при встрече с ВикторомЭммануилом, республиканка на похоронах Гамбетты, социалистка по прочтении Золя»;

—общей идеи нет, поиски ее бессмысленны и бесперспективны; так рыба, имеющая в аквариуме все необходимое для сытой и беспечной жизни, тычется

встекло, всматриваясь в широкие горизонты, но выйти не может и бьется в отчаянии;

—главная беда: нет принципа, за который она могла бы положить жизнь; «она не отворачивалась от солнца, она не знала, где оно».

Истый народник Михайловский знает, «где оно». Шесть лет спустя он о судьбе Башкирцевой пишет следующее:

—ее слава двусмысленна, во многом это плод скандала;

—ее смерть столько же трагедия, сколь и комедия — в ее мужественном ожидании конца всегда чувствуется поза;

—при таком врожденном тщеславии спасти личность могла бы лишь одержимость великой идеей, «но до идеи она так и не доросла».

Вывод: «Башкирцевой было дано слишком много для заурядного счастья и слишком мало для счастья людей окрыленных».

Выпустив по бедной «Мусе» такой заряд, Михайловский замечает, что, пожалуй, выстрелил из пушки по воробью, что звучит и вовсе пренебрежительно, так что в XXI веке Наталья Воронцова-Юрьева задним числом советует Михайловскому вообще не числиться в литературных критиках и в сердцах пишет его фамилию с маленькой буквы.

Никак не решаясь следовать Михайловскому в его общих идеях, я все же должен взять его под защиту как профессионала. Авторитет его в конце XIX века огромен: он единственный литературный критик, которого читающая

Россия ставит в продолжение ряда: Белинский—Чернышевский—Добролюбов (даже Писарев не всегда попадает в этот ряд).

134

Ф Е Н О М Е Н М А Р И И Б А Ш К И Р Ц Е В О Й

И уж что Михайловский точно сформулировал касательно Башкирцевой: без окрыленности какой-то общей идеей, без верности какому-то великому принципу (прынцыпу, произносили тургеневские нигилисты на взлете эпохи) — без такой идеи в русской реальности делать нечего!

Идею эту суждено России сначала выстрадать, а потом ценою большой крови воплотить. Исповедь несчастной «Муси» ни помочь, ни помешать нам в этом не может. Русское самосознание, выработанное в XIX веке вышедшими из того времени «слонами», либо шарахается от дерзкой и отважной «белой мыши», либо «не замечает» ее.

Пифия, добравшаяся до черты Фраунгофера

Ее замечают вестники авангарда, исповедники совершенно другого мирочувствования, столпы культуры нового, еще только подступавшего ХХ века, вбиравшие противоречивость эпохи, в ходе которой идеи и принципы должны вывернуться в свою противоположность.

Здесь «Дневник» Башкирцевой читают и комментируют сочувственно, хотя (как и полагается людям в перекашивающейся ситуации) не очень внятно.

Валерий Брюсов: Башкирцева — «это я сам со всеми мыслями, убеждениями и мечтами». Такое самоуподобление делается логичным в контексте, где «бледные ноги» декаданса сомкнуты с членством в партии большевиков и деятельностью в красном наркомпросе.

Велимир Хлебников видит в «Дневнике» Башкирцевой… ключ к толкованиям снов, а также «Фраунгоферову черту — самую яркую черту современного человечества». Биограф Башкирцевой А. Александров безуспешно пытался понять, при чем тут Фраунгофер, и примирился на том, что именем немецкого оптика безумный Велимир заклинает художников будущего вести точные наблюдения восходов и закатов их духа. «В этом смысле (как сказал Хлебников) у человечества есть лишь дневник Марии Башкирцевой — и больше ничего».

«Ничего» и «все» так запросто переглядываются!

Несколько более внятна Марина Цветаева, посвятившая «светлой памяти» Башкирцевой свою первую книгу. Это вполне согласуется с юным честолюбием дебютантки, поклонявшейся гению Наполеона; в воспоминаниях Анастасии Цветаевой описано то благоговение, с каким сестры внимали любой информации об их героине вплоть до ее галлюцинаций. Марина (тоже, между прочим, по домашнему имени «Муся») даже писала матери Марии Башкирцевой.

Но более интересно, что писала она о Башкирцевой Василию Розанову… в отличие от Мопассана, наш знаменитый литератор не вступил с пылкой корреспонденткой в эпистолярно-эротическую интригу, однако вставил в «Уединенное» запись, неуловимо двусмысленную и по существу издевательскую:

«За нумизматикой, о Башкирцевой… Секрет ее страданий в том, что она при

изумительном умственном блеске — имела, однако, во всем только полуталанты. Ни — живописица, ни — ученый, ни — певица, хотя и певица, и живописи-

135

ЛЕВ АННИНСКИЙ

ца, и (больше и легче всего) ученый (годы учения, усвоение лингвистики). И она все меркла, меркла неудержимо…»

Понадобилась яростная проницательность все той же Натальи ВоронцовойЮрьевой, чтобы разгадать эту иероглифему, в коей с помощью «живописицы» (звучащей явно насмешливо), «певицы» (вообще никак не звучащей, ибо всем было известно, что Башкирцева имела голос, пока не обезголосела) и «ученой» (тоже насмешка, ибо практически, зная языки, Башкирцева не осваивала никакой «лингвистики» и признавалась, что даже по-французски пишет с ошибками) — с помощью этих глумливых преувеличений «змей нумизматики» умело отвлекает внимание от литературной неподдельности башкирцевского текста. Почему? Потому что ее текст написан в том самом невообразимом, неотразимом и неопределимом жанре, который нащупывает сам Розанов, ревниво

следящий, чтобы ему не перешли дорогу.

Судьба вняла: увековечила Василия Розанова как гениального провозвестника словесности, век спустя воцарившейся в мировой литературе под титулом «нон-фикшн».

Марии Башкирцевой в России на рубеже ХХ века такое воцарение не светило — она не вписывалась ни в один из сюжетов российской истории: ни в самодержавный, ни в революционно-демократический (от которого ее отлучил Михайловский), ни тем более в наступавший социалистический (тут на дух не могли принять ее дворянское высокомерие, с которым она как-то походя заклеймила русских социалистов как «ужасающих негодяев» да, кстати, и правительство — «глупое и самовластное»). Ничего нельзя было извлечь из ее исповеди ни в пользу социализма, ни в пользу власти вообще. Удивительно ли, что за все советские годы не было у нее в СССР ни одного издания?

И это — в контраст безоговорочному поклонению, которым окружила Башкирцеву французская публика (и европейская вообще — когда после ее смерти «Дневник» перевели на основные языки), а в 1930-е годы — и публика, так сказать, мировая, втянувшаяся в новый стиль жизни. На Западе это вылилось в сенсационные издательские перелицовки ее текстов («Интимные тетради»), ее биографии (пьесы и романы о ее любовных подвигах, в частности фильм о связи с Мопассаном, где героев уложили наконец-то в одну постель).

Нет, эта слава вовсе не была только низкопробной, и самые умные «слоны» западного мира отдали должное «мышке», смело вторгшейся в их строй. Статью о Марии Башкирцевой опубликовал сам «великий старик» Гладстон, который отнюдь не претендовал на лавры литературного критика, однако обнаружил в этой невольной роли замечательную зоркость.

«Она выставляет перед нами великолепную ткань, вывороченную наизнанку».

Хочется подхватить: а когда мир вывернется наизнанку, какой покажется эта ткань?

«Она русская, притом интенсивно русская, потому что она интенсивна во всем».

136

Ф Е Н О М Е Н М А Р И И Б А Ш К И Р Ц Е В О Й

Хочется подхватить у британца это проницательное определение русского способа жизни: чрезмерную интенсивность.

«Храм разрушен до такой степени, что он… превратился в массу отдельных камней, но каждый камень величествен сам по себе».

Хочется подхватить: а когда величественный храм превращают в ничто, то есть разрушают до основанья, можно ли затем из этих камней построить все?

Когда соответствующий эксперимент завершился (от берегов Туманного альбиона переходим под родные осины), в 1990-е годы постсоветская Россия воздала своей отпавшей дочери должное с истинно русской интенсивностью. Разошелся трехтысячный тираж «Дневника» Марии Башкирцевой, изданного Захаровым. У того же Захарова вышла биография «Мадемуазель Башкирцевой», с блеском исполненная А. Александровым. Перевели с французского и

издали пронзительно дотошную книгу Колетты Коснье, объяснившей современным читателям, кто и почему корежил текст «Дневника» в прежних изданиях. Примечательно, что восстановленные фрагменты этой исповеди не только не выглядят нескромными (чего боялись первые публикаторы и прежде всего родственники Марии, изымавшие из «Дневника» все рискованное), но именно в этой предельной обнаженности текст начинает отвечать запросам современного читателя, вырулившего наконец-то из безумного ХХ века и въехавшего в неведомый ХХI.

Колетта Коснье формулирует свою задачу так: разнести в пух и прах ту «девицу на выданье», которую мог воспринять в Башкирцевой ее век, и осознать в ней героиню нашего времени.

От имени русской части человечества Игорь Владимиров в предисловии к книге француженки подтверждает: «Мария Башкирцева — подлинная героиня

нашего времени».

Татьяна Швец в послесловии от имени украинской части находит такую формулировку: «Парижанка из села Гавронцы родилась раньше своего времени». То есть нашего.

Как перечитывает ее «наше время»?

Фемина поющая, живописующая, любящая

«Поющая» — это моя дань биографии: в отрочестве у Марии Башкирцевой обнаружился голос (меццо-сопрано, а по другим пробам — контральто), и она приготовилась снискать славу как певица. Потом голос пропал — первая потеря. Вторая потеря — слух (не музыкальный, а реальный: подступившая глухота). Третья потеря — сама жизнь. На двадцать седьмом году. От чахотки.

Славы она успела добиться, взяв в руки кисть, — лихорадочным, изматывающим трудом. Как художница («живописица», съязвил Розанов) она действительно обрела статус, сначала во Франции, а потом и в России; в Россию ее

картины пришли раньше текстов («Жан и Жак» на обложке журнала «Всемирная иллюстрация» в 1883 году). И в общем, как художница, добившаяся права

137

ЛЕВ АННИНСКИЙ

выставляться в парижских салонах, она добилась-таки признания, то есть почувствовала себя на пороге большой славы, о которой мечтала всю жизнь.

Но только «на пороге», не больше. Дело даже не в том, что сделать «больше» ей помешала смерть. Дело в направлении усилий. Башкирцева оставила (по описям и каталогам) порядка полутораста работ, но большею частью незаконченных. Некоторые были куплены европейскими музеями (где хранятся и выставляются до сих пор), некоторые переданы в музеи на Украину, ее родину (где погибли от бомбежек и обстрелов уже во время Великой Отечественной войны).

Но даже если бы ничего не погибло и все было закончено, неистовая труженица не оставила бы особого следа в истории мировой живописи (что со знанием дела констатировал биограф Башкирцевой А. Александров). Она действительно поднималась по лестнице… но не по той. Привязанная к салонам,

она силилась сравняться со столпами академизма, меж тем складом таланта ее сносило в «жанр», и в жанровых картинах (дети приюта, уличная сходка мальчишек) она обнаружила проникновенность и теплоту, и мастерство незаурядное… то есть она заняла прочное место во втором ряду…

Почему не в первом? Потому что первым рядом суждено было овладеть художникам, искавшим вообще в другом направлении, не бравшим в расчет никакого академизма и не соблазнявшимся его жанровыми запасниками. Надо было дышать тем воздухом, которым дышали импрессионисты.

Башкирцева с ее чутьем что-то уловила в дуновении ветров, она оценила Эдуарда Мане и даже как-то заметила, что в живописи главное — не сюжет, который можно пересказать, а краски. Но надо ж было и писать так, и всею жизнью повернуться на другой край искусства… но жизни уже не хватило.

Осталась запись в «Дневнике»: «Бог оставил мне живопись, и я заключилась в ней, как в священном убежище».

Бог, однако, оставил ей еще одну нишу, в которой по сей день хранят о Башкирцевой память неистовые последовательницы; эта ниша — феминизм.

Здесь опять-таки сошлюсь на суждение А. Александрова: чисто женским общественным движением Мария Башкирцева увлеклась ненадолго; по социальному составу это движение было вовсе «не ее»; в суфражистки шли буржуазные

дамы среднего класса, уже освобожденные служанками и кухарками от низких забот быта, но еще не добившиеся вольно-интеллектуальной жизни, заведомо обеспеченной аристократкам.

Башкирцевой не надо было бороться за свои права ни вместе с кухарками (она достаточно богата, чтобы не печься о насущном), ни вместе с суфражистками среднего класса — она претендует на большее, и не столько в сфере женских прав вообще, сколько в практической жажде подняться в высшее общество… но, как сказал тот же А. Александров, и «современные феминистки со спокойной совестью причисляют Марию Башкирцеву к лику своих первых святых».

А всего-то там — лестница в двухэтажной парижской мастерской: дамы пи-

шут холсты на втором этаже, кавалеры — на первом, так что задачей для «Муси», записавшейся в студию, становится преодоление ступенек: написать так, чтобы

138

Ф Е Н О М Е Н М А Р И И Б А Ш К И Р Ц Е В О Й

холст показали на мужском этаже. Как это (на мой взгляд) ни дико, разделение живописи на мужскую и женскую — реальность того времени.

В душевной драме Марии Башкирцевой феминистский сюжет мало что значит. А вот природа души значит многое.

«От женщины у меня лишь кожа…» Сказано по-мужски крепко. Расширю цитату:

«Никогда еще я так не возмущалась положением женщин в обществе. Я не настолько глупа, чтобы требовать равенства, которое является утопией (да и, кроме всего прочего, это дурной вкус)… Я ни о чем не прошу, ведь у женщины и так все есть, но я ропщу, потому как от женщины у меня лишь кожа».

И наконец — вот начало этой записи 1878 года:

«Замужество — единственный путь для женщин! Мужчинам даны все трид-

цать шесть шансов для выигрыша, женщинам лишь один — зеро. И все же, бывает, зеро выигрывает… Как же в таком случае, выбирая супруга, не разглядывать претендентов под микроскопом? ...Я не настолько глупа…» и т. д.

Тут мы попадаем наконец на нужную лестницу. Живопись, феминизм — это, так сказать, попутные факторы, сопровождающие «Дневник» Башкирцевой на ветрах культуры. Факторы внутренние, заключенные в самом тексте, глубже, острей и… безысходнее.

Безнадежнейший из них — любовь.

Из шести влюбленностей, иногда, можно сказать, и взаимных (и гордо подсчитанных в «Дневнике»), ни одна не увенчана даже помолвкой. Не потому, что перед нами бесприданница — необходимые миллионы при ней да и внешность хороша (беспрестанно выверяется перед зеркалом). Причина драмы в совершенно безумной внутренней установке, согласно которой любой встречный рассматривается как потенциальный ухажер и именно в этом качестве вызывает непреодолимое отвращение. Фантастическая тяга к великосветским львам и одновременно — к распутникам, повесам и негодяям. Не вышло с Кассаньяком, так назло ему женить на себе Гамбетту… Что это? Расчетливость? Об руку с безумием? Днем — невинная девушка, ночью — шалит на балах. Чувство улетучивается, едва ощущается взаимность. И все это заносится в дневник с

обезоруживающей (или до зубов вооруженной?) наивностью.

Немудрено, что первые читатели (особенно читательницы) не могут взять

втолк, то ли счастливица Муся любит всех и каждого, то ли никого не способна полюбить, то ли любят ее избранники, то ли так и не полюбил ее никто

вжизни. А дело в ней самой, в складе ее души: она не может найти смысл в замужестве, ибо оно помешает ее успеху в свете, а успех как раз и упирается в необходимость замужества.

«Ярмарка невест» — продолжение ярмарки успеха на знаменитой Английской набережной Ниццы. Хочется блистать, но чрезмерный блеск опасен: слишком красивую и нарядную девицу могут принять за кокотку… а найти середину

между красавицей и дурнушкой не получается. Как вообще найти середину, если хочется «всего», а не получается «ничего».

139