Учение об истине

<... > Уважение к истине — начало премудрости. <... > В философии, как в море, нет ни льда, ни хрусталя: все движется, течет, живет, под каждой точкой одинакая глуби­на; в ней, как в горниле, расплавляется все твердое, окаменелое, попавшееся в ее безначальный и бесконечный круговорот, и, как в море, поверхность гладка, спокойна, светла, беспредельна и отражает небо. Благодаря этому оптическому обману дилетанты подходят храбро, без страха истины, без уважения к преемствен­ному труду человечества, работавшего около трех тысяч лет, чтоб дойти до настоящего развития. Не спрашивают дороги, скользят с пренебрежением по началу, полагая, что знают его, не спраши­вают, что такое наука, что она должна дать, а требуют, чтоб она дала им то, что им вздумается спросить. Темное предчувствие говорит, что философия должна разрешить все, примирить успо-

коить; в силу этого от нее требуют доказательств на свои убежде­ния, на всякие гипотезы, утешения в неудачах. <... >

Истина жива, как все органически живое, только как целост­ность; при разъятии на части душа ее отлетает и остаются мерт­вые абстракции с запахом трупа. Но живое движение, это все­мерное диалектическое биение пульса, находит чрезвычайное сопротивление со стороны дилетантов. Они не могут допустить, чтоб порядочная истина, не сделавшись нелепостью, могла пе­рейти в противоположное. <...> Рассудочные теории приучили людей до такой степени к анатомическому способу, что только неподвижное, мертвое, т. е. не истинное, они считают за истину, заставляют мысль оледениться, застыть в каком-нибудь одно­стороннем определении, полагая, что в этом омертвелом состоя­нии легче разобрать ее. <... >

Только живой душой понимаются живые истины; у нее нет ни пустого внутри формализма, на который она растягивает ис­тину, как на прокрустовом ложе, ни твердых застылых мыслей, от которых отступить не может. Эти застылые мысли составля­ют массу аксиом и теорем, которая вперед идет, когда приступа­ют к философии; с их помощию составляются готовые понятия, определения, бог весть на чем основанные, без всякой связи между собою. Начать знание надобно с того, чтоб забыть все эти сбив­чивые, неверные понятия; они вводят в обман... Живая душа имеет симпатию к живому, какое-то ясновидение облегчает ей путь, она трепещет, вступая в область родную ей, и скоро знако­мится с нею. <...>

Люди добрые, рассудочные знают много, очень много ис­тин, но одна истина им недоступна; какой-то оптический обман представляет им истину в уродливом виде, и притом каждому на свой лад. <...> Одни говорят — атеизм, другие — пантеизм; одни говорят — трудность, ужасная трудность, другие — пусто­та, просто ничего нет. Материалисты улыбаются над мечтатель­ным идеализмом науки; идеалисты находят в аналитизме науки хитро скрытый материализм. <...> Кого поразил свет, кого пустота, кому стыдно стало наготы истины, кому черты ее не понравились, потому что в них много земного. Все обманулись, — а обманулись оттого, что хотели не истины.

Там же. С. 89—97.

Эмпирический и теоретический уровни науки <... > Мы привыкли человеческий мир отделять каменной стеною от мира природы — это несправедливо; в действительно­сти вообще нет никаких строго проведенных межей и граней, к великой горести всех систематиков; но в этом случае, сверх того, опускают из вида, что человек имеет свое мировое призвание в той же самой природе, доканчивает ее возведением в мысль; они противоположны так, как полюсы магнита или, лучше, как цве­ток противоположен стеблю, как юноша ребенку. <... >

Философия и естествоведение выросли из временного анта­гонизма своего, имеют все средства в руках понять, откуда он вышел и в чем состояла его историческая необходимость, — одно только унаследованное чувство вражды может поддерживать об­ветшалые и жалкие взаимные обвинения. Им надобно объяс­ниться во что бы то ни стало, понять раз навсегда свое отноше­ние и освободиться от антагонизма; всякая исключительность тягостна, она не дает места свободному развитию. Но для этого объяснения необходимо, чтоб философия оставила свои грубые притязания на безусловную власть и на всегдашнюю непогре-шительность. <...> Философия развивает природу и сознание a priori, и в этом ее творческая власть; но природа и история тем и велики, что они не нуждаются в этом a priori: они сами представляют живой организм, развивающий логику a posteriori. Что тут за местничество? Наука одна; двух наук нет, как нет двух вселенных; спокон века сравнивали науки с ветвящимся деревом — сходство чрезвычайно верное; каждая ветвь дерева, даже каждая почка имеет свою относительную самобытность; их можно принять за особые растения; но совокупность их при­надлежит одному целому, живому растению этих растений — дереву; отнимите ветви — останется мертвый пень, отнимите ствол — ветви распадутся. <...> Отделите орган от организ­ма, и он перестанет быть проводником жизни, сделается мерт­вою вещью, и организм, в свою очередь лишенный органов, сделается искаженным трупом, кучею частиц. Жизнь есть со­храняющееся единство многоразличия, единство целого и час­тей; когда нарушена связь между ними, когда единство, связу­ющее и хранящее, нарушено, тогда каждая точка начинает свой процесс. <... > Такая ограниченность рано или поздно должна найти выход: эмпирия перестанет бояться мысли, мысль, в свою очередь, не будет пятиться от неподвижной чуждости мира яв-

лений. <... > Частные науки конечны, они ограничены двумя вперед идущими: предметом, твердо стоящим вне наблюдате­ля, и личностию наблюдателя, прямо противоположною пред­мету. Философия снимает логикой личность и предмет, но, снимая, она сохраняет их. Философия есть единство частных наук; они втекают в нее, они — ее питание. <... >

Естествоиспытатели и медики ссылаются всегда на то, что им еще не до теории, что у них еще не все факты собраны, не все опыты сделаны и т. д. Может быть, собранные материалы в самом деле недостаточны, даже наверное так; но, не говоря о том, что фактов бесконечное множество и что, сколько их ни собирай, до конца все не дойдешь, это не мешает поставить надлежащим образом вопрос, развить действительные требова­ния, истинные понятия об отношении мышления к бытию. На­ращение фактов и углубление в смысл нисколько не противоре­чат друг другу. Все живое, развиваясь, растет по двум направ­лениям: оно увеличивается в объеме и в то же время сосредото­чивается; развитие наружу есть развитие внутрь: дитя растет телом и умнеет; оба развития необходимы друг для друга и подавляют друг друга только при одностороннем перевесе. Нау­ка — живой организм, посредством которого отделяющаяся в человеке сущность вещей развивается до совершенного самопознания; у нее те же два роста; наращение извне наблюдениями, фактами, опытами — это ее питание, без кото­рого она не могла бы жить; но внешнее приобретение должно переработаться внутренним началом, которое одно дает жизнь и смысл кристаллизующейся массе сведений. Приращение фак­тическое, подобно осаждающемуся раствору, беспрерывно рас­тет, тихо по песчинке набирает слои, не теряет ничего попавше­го прежде, всегда готово принять новое, не делая, впрочем, для него ничего более приема; это развитие бесконечного успеха, движение прямолинейное, беспредельное, апатическое, утоля­ющее и усиливающее жажду в одно и то же время, потому что за рядами подробностей открываются новые ряды, и т. д.; только этим путем нельзя достигнуть полного и истинного знания, а это есть исключительный путь фактических наук. Разум, дей­ствуя нормально, развивает самопознание; обогащаясь сведе­ниями, он открывает в себе то идеальное средоточие, к которо­му все отнесено, ту бесконечную форму, которая все приобре­тенное употребит на пластическое самовыполнение. <...> Этот

разум, эта сущая истина, это развивающееся самопознание — назовите его философией, логикой, наукой или просто челове­ческим мышлением, спекулятивной эмпирией или как хотите — беспрерывно превращает данное эмпирическое в ясную, свет­лую мысль, усвоивает себе все сущее, раскрывая идею его. <... > Странное положение естественных наук относительно мыш­ления долго продолжиться не может: они до того богатеют фак­тами, что нехотя взгляд их делается яснее и яснее. Они немину­емо должны наконец будут откровенно и не шутя решить вопрос об отношении мышления к бытию, естествоведения к филосо­фии и громко высказать возможность или невозможность веде­ния истины.

Герцен А.И. Письма об изучении природы // Там же. С. 228-229, 236-237, 251.

Чернышевский Николай Гаврилович (1828—1889) — фи­лософ-материалист, общественный деятель радикального на­правления, редактор журнала «Современник», революционер. Формировался под влиянием взглядов Шеллинга, Гегеля, Л. Фейербаха; Бентама и Милля; Белинского и Герцена. В своей диссертации утверждал, что искусство есть замена дей­ствительности, а истинная красота присуща реальной жиз­ни. Исповедуя «антропологизм», он строил концепцию че­ловека как единого организма, обладающего «духовным» из­мерением. Центральным законом природы считал принцип причинности, который развивал в борьбе с доктриной сво­бодной воли. Любимой этической теорией была теория ра­зумного эгоизма с идеей полезности. Радикальные соци­альные взгляды и сотрудничество с членами тайного обще­ства «Земля и воля» привели его к аресту, к ссылке в Сибири (с 1864 г.), лишь только перед самой смертью ему было раз­решено вернуться в родной Саратов. Его революционные взгляды весьма высоко оценивались Марксом, Плехановым

и Лениным.

Основные философские работы: «Эстетическое отноше­ние искусства к действительности» (1855), «Очерки гоголев­ского периода русской литературы» (1855—1856), «Антропо­логический принцип в философии» (1860).

Учение о человеке

<...> Основанием для той части философии, которая рас­сматривает вопросы о человеке, точно так же служат естествен­ные науки, как и для другой части, рассматривающей вопросы о внешней природе. Принципом философского воззрения на чело­веческую жизнь со всеми ее феноменами служит выработанная естественными науками идея о единстве человеческого организ­ма; наблюдениями физиологов, зоологов и медиков отстранена всякая мысль о дуализме человека. Философия видит в нем то, что видят медицина, физиология, химия; эти науки доказывают, что никакого дуализма в человеке не видно, а философия при­бавляет, что если бы человек имел, кроме реальной своей нату­ры, другую натуру, то эта другая натура непременно обнаружи­лась бы в чем-нибудь, и так как она не обнаруживается ни в чем, так как все происходящее и проявляющееся в человеке происхо­дит по одной реальной его натуре, то другой натуры в нем нет. <...>

Но при единстве натуры мы замечаем в человеке два различ­ные ряда явлений: явления так называемого материального по­рядка (человек ест, ходит) и явления так называемого нравствен­ного порядка (человек думает, чувствует, желает). В каком же отношении между собою находятся эти два порядка явлений? Не противоречит ли их различие единству натуры человека, показы­ваемому естественными науками? Естественные науки опять от­вечают, что делать такую гипотезу мы не имеем основания, по­тому что нет предмета, который имел бы только одно качество, — напротив, каждый предмет обнаруживает бесчисленное множе­ство разных явлений, которые мы для удобства суждения о нем подводим под разные разряды, давая каждому разряду имя каче­ства, так что в каждом предмете очень много разных качеств. <...>

В побуждениях человека, как и во всех сторонах его жизни, нет двух различных натур, двух основных законов, различных или противоположных между собою, а все разнообразие явления в сфере человеческих побуждений к действованию, как и во всей человеческой жизни, происходит из одной и той же натуры, по одному и тому же закону. <...>

Отдельный человек называет добрыми поступками те дела других людей, которые полезны для него; в мнении общества добром признается то, что полезно для всего общества или для

большинства его членов; наконец, люди вообще, без различия наций и сословий, называют добром то, что полезно для челове­ка вообще. Очень часты случаи, в которых интересы разных на­ций и сословий противоположны между собою или с общими человеческими интересами; столь же часты случаи, в которых выгоды какого-нибудь отдельного сословия противоположны национальному интересу. Во всех этих случаях возникает спор о характере поступка, учреждения или отношения, выгодного для одних, вредного для других интересов; приверженцы той сторо­ны, для которой он вреден, называют его дурным, злым; защит­ники интересов, получающих от него пользу, называют его хоро­шим, добрым. На чьей стороне бывает в таких случаях теорети­ческая справедливость, решить очень не трудно: общечеловечес­кий интерес стоит выше выгод отдельной нации, общий интерес целой нации стоит выше выгод отдельного сословия, интерес многочисленного сословия выше выгод малочисленного. В тео­рии эта градация не подлежит никакому сомнению, она состав­ляет только применение геометрических аксиом — «целое боль­ше своей части», «большее количество больше меньшего количе­ства» — к общественным вопросам. Теоретическая ложь непре­менно ведет к практическому вреду; те случаи, в которых от­дельная нация попирает для своей выгоды общечеловеческие интересы или отдельное сословие — интересы целой нации, все­гда оказываются в результате вредными не только для стороны, интересы которой были нарушены, но и для той стороны, кото­рая думала доставить себе выгоду их нарушением: всегда оказы­вается, что нация губит сама себя, порабощая человечество, что отдельное сословие приводит себя к дурному концу, принося в жертву себе целый народ. Из этого мы видим, что при столкно­вениях национального интереса с сословным, сословие, думаю­щее извлечь пользу себе из народного вреда, с самого начала ошибается, ослепляется фальшивым расчетом. Иллюзия, кото­рою оно увлекается, имеет иногда вид очень основательного рас­чета. <...>

Если есть какая-нибудь разница между добром и пользою, она заключается разве лишь в том, что понятие добра очень силь­ным образом выставляет черту постоянства, прочности, плодо­творности, изобилия хорошими, долговременными и многочис­ленными результатами, которая, впрочем, находится в понятии пользы; именно этой чертою отличающемся от понятий удоволь-

ствия, наслаждения. Цель всех человеческих стремлений состоит в получении наслаждений. Но источники, из которых получают­ся нами наслаждения, бывают двух родов: к одному роду при­надлежат мимолетные обстоятельства, не зависящие от нас или если и зависящие, то проходящие без всякого прочного результа­та; к другому роду относятся факты и состояния, находящиеся в нас самих прочным образом или вне нас, но постоянно при нас долгое время. <...>

Итак, полезными вещами называются, так сказать, прочные принципы наслаждений. Если бы при употреблении слова «польза» всегда твердо помнилась эта коренная черта понятия, не было бы решительно никакой разницы между пользою и доб­ром; но, во-первых, слово «польза» употребляется иногда легко­мысленным, так сказать, образом о принципах удовольствия, правда, не совершенно мимолетных, но и не очень прочных, а во-вторых, можно эти прочные принципы наслаждений разде­лить по степени их прочности опять на два разряда: не очень прочные и очень прочные. Этот последний разряд собственно и обозначается названием добра. Добро — это как будто превос­ходная степень пользы, это как будто очень полезная польза. <...>

Из того, что добром называются очень прочные источники долговременных, постоянных, очень многочисленных наслажде­ний, сама собою объясняется важность, приписываемая добру всеми рассудительными людьми, говорившими о человеческих делах. <...>

Но в том же понятии о добре, как об очень прочной пользе, мы находим еще другую важную черту, помогающую нам от­крыть, в каких именно явлениях и поступках главнейшим обра­зом состоит добро. Внешние предметы, как бы тесно ни были привязаны к человеку, все-таки слишком часто разлучаются с ним: то человек расстается с ними, то они изменяют человеку. Родина, родство, богатство, все может быть покинуто человеком или покинуть его; от одного никак не может он отделаться, пока остается жив, одно существо неразлучно с ним: это он сам. <... >

Итак, действительным источником совершенно прочной пользы для людей от действий других людей остаются только те полезные качества, которые лежат в самом человеческом орга­низме; потому собственно этим качествам и усвоено название добрых, потому и слово «добрый» настоящим образом прилага-

ется только к человеку, В его действиях основанием бывает чув­ство или сердце, а непосредственным источником их служит та сторона органической деятельности, которая называется волею. <... > Но способы к исполнению чувств сердца даются воле пред­ставлениями ума. <...>

Что это за вещь «антропологический принцип в нравствен­ных науках»?.. Принцип этот состоит в том, что на человека на­добно смотреть как на одно существо, имеющее только одну на­туру, чтобы не разрезывать человеческую жизнь на разные поло­вины, принадлежащие разным натурам, чтобы рассматривать каждую сторону деятельности человека как деятельность или всего его организма, от головы до ног включительно, или если она оказывается специальным отправлением какого-нибудь особен­ного органа в человеческом организме, то рассматривать этот орган в его натуральной связи со всем организмом. <... > Что касает­ся до самого состава слова «антропология», оно взято от слова anthropos — человек. <... > Антропология — это такая наука, ко­торая о какой бы части жизненного человеческого процесса ни говорила, всегда помнит, что весь этот процесс и каждая часть его происходит в человеческом организме, что этот организм слу­жит материалом, производящим рассматриваемые ею феноме­ны, что качества феноменов обусловливаются свойствами мате­риалами, а законы, по которым возникают феномены, есть толь­ко особенные частные случаи действия законов природы.

Чернышевский Н.Г. Антропологический принцип философии // Чернышевский Н.Г. Избранные эстетические произведения.

М., 1974. С.·42-43, 52, 56-65.

Соловьев Владимир Сергеевич (1853—1900) — философ, поэт, публицист, литературный критик. Он был хорошо зна­ком с историей мировой философской классики: учениями Платона, Декарта, Спинозы, Канта, Шеллинга, Гегеля, Шопенгауэра, Гартмана, Конта и др. (работал редактором философского отдела энциклопедии Брокгауза и Эфрона), с ранних лет проникся концепцией «всецелого разума» A.C. Хомякова и «цельности духа» И.В. Киреевского, знал труды А.И. Герцена, Н.Г. Чернышевского, полемизировал с «идей­ными консерваторами» — Н.Я. Данилевским, H.H. Страхо­вым, К.Н. Леонтьевым. Воспитывался в атмосфере духов-

ности своей семьи, отцом которой был русский историк С.М. Соловьев, — все это необходимые предпосылки «универсаль­ного синтеза» его философской системы, которую С.Н. Бул­гаков назвал «самым полнозвучным аккордом» в истории русской философской мысли. Цель своего философского и публицистического творчества он видел в том, чтобы «ввес­ти вечное содержание христианства в новую соответствую­щую ему, т. е. разумную, безусловную форму».

Основные философские работы: «Кризис западной фи­лософии (против позитивистов)» (1874), «Философские на­чала цельного знания» (1877), «Критика отвлеченных начал» (1880), «Оправдание добра» (1897), «Теоретическая филосо­фия» (1899) .