1 В. Жирмунский. Вопросы теории литературы, стр. 248.

Стихотворение «На островах» переводит ситуацию в предметный план. Переводит мотивированно - поэт потерял свои идеальные представления (стихотворение включено ведь в «Страшный мир»):

Нет, я не первую ласкаю,

И в строгой четкости моей

Уже в покорность не играю

И царств не требую у ней.

Нет, с постоянством геометра

Я числю каждый раз без слов

Мосты, часовню, резкость ветра,

Безлюдность низких островов.

В данном случае конкретность - признак опустошенности. Но стихотворение это не замкнуто, не существует само по себе. Оно живет в блоковском контексте, прежде всего в контексте стихотворений, перечисленных В. М. Жирмунским, - как их параллель и как их предметная антитеза. Оно живет и в более широком контексте блоковской трилогии в целом, и через него проходят сквозные символы - снег, сумрак, ветер. Но рядом с предметными хрустом песка, храпом коня - резкость ветра воспринимается здесь иначе, чем в строках:

Под ветром холодные плечи

Твои обнимать так отрадно…

«Осенняя любовь»

И снег здесь («И мчаться в снег и темноту…») - не снег метафорических сплетений «Снежной маски». Но по законам блоковской поэтики контекстов реальные ветер и снег потенциально вмещают и символику «Снежной маски», и «Фаины», и многое другое.

И помнить узкие ботинки,

Влюбляясь в хладные меха…,

Вещное и конкретно-психологическое соотнесено с иносказаниями «Снежной маски»:

На плече за тканью тусклой,

На конце ботинки узкой

Дремлет тихая змея…

И ты смеешься дивным смехом,

Змеишься в чаше золотой,

И над твоим собольим мехом

Гуляет ветер голубой.

«На островах» - стихотворение об отречении от большой страсти. Блок перебирает свои прежние символы, заземляя их, овеществляя развеществленное. Поэтому символика эта присутствует здесь как бы в снятом виде, и образы стихотворения живут двойной жизнью. В последнем же стихе сумрак предстает в своей обычной для Блока иносказательности:

Из света в сумрак переход.

Согласно канонической композиции третьей книги за стихотворением «На островах» (с интервалом в два стихотворения) следует «Дух пряный марта был в лунном круге…» (написано оно через три месяца). Два эти варианта той же лирической ситуации (во втором из них место действия указано в авторском примечании: «fi марта 1910. Часовня на Крестовском острове») связаны не только постоянными блоковскими символами- вьюги, снега, ветра, но и единичной деталью (храп коня), устанавливающей соотношение именно между двумя стихотворениями:

Ты прижималась все суеверней,

И мне казалось - сквозь храп коня -

Венгерский танец, в небесной черни,

Звенит и плачет, дразня меня…

И вдруг ты - дальняя, чужая,

Сказала с молнией в глазах:

То душа, на последний путь вступая,

Безумно плачет о прошлых снах.

Здесь подразумеваемое первого варианта прямо вынесено на поверхность.

Блок до конца остался верен своему методу символического преображения мира. Но совсем не безразлично - что именно является для поэта материалом поэтического преображения. В противном случае не было бы существенной разницы между «Стихами о Прекрасной даме» и, скажем, циклом «Родина». Решающее значение имеет, использует ли поэт в своих целях книжную символику, эстетизированную, отягченную литературными ассоциациями, или обратится к таящему неожиданности, непрестанно обновляющемуся опыту действительности. В нем Блок открыл источник поэтических образов, когда ему понадобилось постичь процессы, совершающиеся в историческом бытии его страны и в сознании его современников.

Вот почему особенно значительны прозаизмы цикла «Родина». Одна линия - это отрицательные прозаизмы стихотворения «Грешить бесстыдно, непробудно…». Здесь сплошь самая грубая бытовая лексика, но строится стихотворение не как бытовая сцена, не как частное изображение социального типа, но как образ исторического явления. Этому способствует через все стихотворение проходящая безличная форма. Персонаж - лавочник, торгаш - ни разу не назван. Подлежащее появляется впервые в последних стихах:

Да, и такой, моя Россия,

Ты всех краев дороже мне.

В третьей книге за «Грешить бесстыдно, непробудно…» непосредственно следует «Петроградское небо мутилось дождем…». Здесь прозаизм предстает в противоположном своем назначении - как возвышаемое. Нестилевое, эстетически неорганизованное слово вносит в поэзию явления повседневности, обыденные вещи, с тем чтобы они стали трагическими и прекрасными.

В стихотворении «Петроградское небо мутилось дождем…» напряжение сосредоточено именно в прозаизмах. Ведь никакими поэтическими формулами нельзя сказать того, что здесь сказано о войне, о мужестве и о «боли разлуки».

И, садясь, запевали Варяга одни,

А другие - не в лад - Ермака,

И кричали ура, и шутили они,

И тихонько крестилась рука.

Блоку необходима здесь реальность вещей, жестов, чтобы поэтический образ получила реальность жизни, которой живут эти люди, к которой многие и многие из них уже никогда не вернутся.

«Петроградское небо мутилось дождем…» - стихотворение величайшего значения для дальнейшего движения русской лирики, вплоть до наших дней.

Блок вовсе не похож на Пушкина. Лермонтов, Некрасов, Аполлон Григорьев, Фет, Апухтин, Владимир Соловьев, Брюсов оставили в его поэзии более материальные следы. Но есть соответствие исторической функции двух поэтов. Полнота охвата духовного опыта современности, сознательно принятое наследство русской и общеевропейской культуры, острый историзм - всем этим Блок подобен Пушкину. Он подобен Пушкину властью над своим поколением.

Он подобен Пушкину чувством стилей. У Пушкина тонкая дифференцированность стилей естественна для литературных навыков эпохи. В эпоху Блока синхронность стилей одного поэта отнюдь не была общим явлением. Мышление поэтическими стилями, вернее - соотношениями авторской личности (в разных ее воплощениях) и стиля, темы и стиля в потенции своей вело Блока к классичности его поздних стихом; особой, конечно, - непохожей на классичность девятнадцатого пока.

Поэтика Блока - поэтика стилей в эпоху, когда вокруг процветала стилизация. Стилизация работает на вторичном, опосредствованном материале. Работает слепками готовых ценностей, которые переосмысляются, ассимилируются иным строем сознания, для иных целей. Стиль выражает мировоззрение непосредственно, непосредственно строя эстетическую структуру - единство идеи и формы. Стилизация действует через уже существующую эстетическую форму.

Сознание, лишенное объективных ценностей, склонно фетишизировать искусство, которое выражает тогда уже самое себя, к чему искусство по своей природе не предназначено. Эстетизм и стилизация - явления соотнесенные. Ибо стилизация пользуется ценностями, некогда живыми и определявшими общественную и нравственную жизнь, как материалом чисто эстетическим, изъятым из своей исторической среды. Не следует это смешивать с тем осмыслением и использованием наследия прошлого, которое неизбежно для всякой культурной деятельности.

Для русских людей начала XIX века античность или французский классицизм были культурно-историческим опытом - пусть взятым условно, выборочно, переосмысленным согласно собственным целям, но все же связным и содержательным, и в то же время формообразующим. Явление совсем иного порядка, нежели египтяне Брюсова или маркизы Сомова и Кузмина. Стилизация.- это форма, использованная для совсем других содержаний, не имеющих с ней культурно-исторической связи.

Стилизация, отражение отражения быстро устаревает. В искусстве прошлого мы ищем применений к опыту современности или адекватного выражения исторических эпох. Но стилизация между планом прошлого и планом нашего современного восприятия включает еще третий план. Уже не действенный, - он кажется архаическим.

Стилизация скользила по краю безвкусицы. Это явления также соотнесенные. Стилизация - формальное применение чужих ценностей; литературная безвкусица - это в основном фальсификация ценностей или помпезная игра с несуществующими значениями, иногда шарлатанская, иногда наивная. Литературу рубежа XIX и XX веков, с ее отказом от старых норм и запретов, с ее принципиальным максимализмом, психологическим и стилистическим, с ее поисками сильных воздействий, подобные опасности и соблазны ждали на каждом шагу. Прежде всего опасность больших слов, не адекватных своему предмету.

От примитивной философии ужаса в драмах Леонида Андреева до северянинского провинциального упоения «красивой жизнью» (притом Северянин был несомненно талантлив, не говоря уже об Андрееве) - эти сильные средства в руках даровитых людей порой в применении к назревшим вопросам действовали на современников, даже самых квалифицированных (и Блока потрясла андреевская «Жизнь человека» в постановке Мейерхольда). Но обычно действие это непродолжительно.

Блок - человек своего времени, и его творчество также не миновали эстетические грехи и соблазны начала века. Побороть их было трудно. Он их поборол силой своей поэтической и человеческой подлинности. Поэзия Блока вышла за пределы своего времени и до сих пор живет для нас бесстрашием открытий, высоким наследием прошлого, чувством современности и истории, строгими требованиями совести, самыми важными вопросами, какие могут стоять перед человеком.