1 Оно частью приведено на стр. 43 этой книги.

урне возвращен ее вещественный смысл. А место батюшковского тихого гения смерти, лишенной признаков поэтической абстракции, занял безносый гений. Безносый гений- достаточно столкновения двух этих слов, чтобы вызвать в представлении читателя ряд вещественных признаков, слагающихся в образ пострадавшей от времени кладбищенской статуи.

Вещественные образы этого стихотворения в то же время резко оценочны, идеологичны.

На место праздных урн и мелких пирамид,

Безносых гениев, растрепанных харит

Стоит широко дуб над важными гробами,

Колеблясь и шумя…

Слово праздный употреблялось в двух значениях: предметном - пустой и отвлеченном - бездельный или ненужный; причем отвлеченное значение имеет оценочный характер. У Пушкина оба значения слиты. Эти урны пусты; они не содержат праха мертвых, как некогда его содержала настоящая античная урна; они - праздное украшение, затея («Дешевого резца нелепые затеи»). Точно так же сливаются, усиливая друг друга, предметное и отвлеченное, оценочное значение в эпитете мелкий (мелких пирамид).

Безносый и растрепанный не имеют отвлеченного значения, но эти эпитеты приобретают оценочность именно потому, что они отнесены к объектам возвышенным и изящным. Растрепанная женщина - такое определение может просто отмечать факт без особого стремления к его оценке. Но растрепанная харита - именно в силу противоречивости этого словосочетания - сознательное разоблачение целой системы культурных символов (ампирная мифология и античность), которая была жива еще в эпоху юности Пушкина, но к 30-м годам успела выродиться в мещанскую моду. Так единичная подробность становится обобщением. Но, в отличие от заранее данных ним «условленной» поэтической речи, здесь мы имеем как бы поэтическую индукцию, восхождение от частного к общему.

Далее у Пушкина контрастные строки, в которых мещански чиновничьему бытию противостоит бытие, в его понимании близкое к природе и народу. Предметам аллегорической буффонады противопоставлен дуб - царь растительного мира. Образ дуба освобожден от частных аспектов и подробностей; он освобожден и от определений. При нем не прилагательные, но наречия и деепричастия - широко, колеблясь, шумя, - которые оказывают меньшее давление на основное значение слова. И эти обстоятельственные характеристики заимствованы из наиболее общих, традиционных представлений, из многовековой символики, уходящей в глубины народного сознания, народной философии природы.

Тему критическую, разоблачаемую Пушкин вводит острыми единичными деталями. Теме положительной и высокой он предоставляет здесь говорить самой за себя. Он дает ее в веских, проверенных традицией словах, избегая субъективных истолкований. Традиционными поэтическими словами Пушкин пользуется теперь, чтобы создать особую атмосферу вокруг некоторых возвышенных представлений. Пушкин преодолел строгие законы словоупотребления, на которых он был воспитан, но он до конца сохранил острейшее чувство лексических оттенков.

Подобная борьба двух словесных начал совершается и в стихотворении «Из Пиндемонти» (1836).

…Никому

Отчета не давать, себе лишь самому

Служить и угождать; для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи,

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Трепеща радостно в восторгах умиленья…

В первых строках ясность синтаксиса, умышленная прозаичность интонации, «нагота» слов - предельны. Это перечисление, прямое называние понятий, взятых вне всякого образного истолкования, в самом общем своем значении. В этом контексте ливрея - единственный троп метонимического типа. Это слово сразу усиливает значение слов служить и угождать, и особенно в последнем выдвигает признак угодничества, тогда как слово угождать имеет и иные, менее одиозные оттенки. Но особенно сильное воздействие оно оказывает на слово власть, с которым стоит рядом. В системе поэтического языка власть - слово, связанное с возвышенными и героическими представлениями. Но соотнесенное с ливреей, слово власть из высокого ряда сразу низводится в область бюрократических отношений, в сферу полицейской николаевской монархии. В следующей строке:

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи -

языковая метафора гнуть шею оживлена включением в единую синтаксическую формулу с абстрактными словами помыслы и совесть. В ней поэтому активизируется предметный остаток, порождающий образ угодливого чиновника.

В следующих строках контрастная тема природы и творчества. Словесная атмосфера сразу меняется:

Дивясь божественным природы красотам

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Трепеща радостно в восторгах умиленья…

Это опять называние явлений вне всякой метафорической обработки, но, конечно, это не просто слова, которым контекст придает те или иные смысловые и эмоциональные оттенки. Это слова с уже готовым признаком ценности, с традиционно эмоциональным значением. Притом это отнюдь не слова-знаки элегического стиля. В пушкинском словоупотреблении 36 года они невозможны. Среди равноправных слов, свободно поступающих из действительности, традиционные слова теряют свою условность. Теперь это символы, выношенные общим культурным сознанием. Природа, красота, искусство, вдохновение - это явления самые важные для человека, поэтому достаточно их просто назвать. Словосочетание восторги умиленья в элегическом контексте было бы стертой формулой; здесь, в окружении важных слов, ему возвращена подлинность переживания.

В своей поздней лирике Пушкин создает напряженное взаимодействие между вечными символами и вещами как бы впервые увиденными, только что пришедшими из действительности.

В стихотворениях «Когда за городом, задумчив, я брожу…", "Из Пиндемонти» два эти плана даны как контрастные, так что лексические их ряды, соприкасаясь, остаются резко и подчеркнуто раздельными. То же в стихотворении "Мирская власть»:

Когда великое свершилось торжество