1 Так Белинский писал о посмертном издании Пушкина.

Здесь сквозь классически прекрасную оболочку элегических дистихов просвечивает новое и уже вовсе не романтическое понимание творчества. Это по-новому понятый поэт, но он же и сам Пушкин, грустно расстающийся с только что завершенным «Онегиным».

В стихотворении «Памятник» образ высокого, народного поэта, казалось бы, обобщен уже до предела. Но для читателя, подготовленного всей атмосферой пушкинской лирики, грандиозные символы «Памятника» естественно сливаются с биографическими реалиями.

Вознесся выше он главою непокорной

Александрийского столпа -

это о споре Пушкина с самодержавием и самодержцев с Пушкиным.

И милость к падшим призывал -

это заступничество Пушкина за декабристов.

Хвалу и клевету приемли равнодушно

И не оспоривай глупца -

это тема журнальной травли, литературного одиночества Пушкина в 30-х годах. Два образа-самый обобщенный и очень личный - как бы накладываются друг на друга. Историческое и современное еще раз слились в целостном методе художественного познания действительности.

Для реализма XIX века бытие не распадается больше на противостоящие друг другу сферы высокого и низкого, идеального и вещественного. Реализм открыл художественному познанию единую, монистически понимаемую действительность; жизненные ценности определяются критериями, уже не данными раз навсегда - как в классицизме, отчасти и в романтизме, - но порождаемыми исторической ситуацией. Для художника-реалиста действительность подлежит социальному и моральному суду и обличению; но из этой же действительности он черпает высокое и прекрасное. Тем самым многообразные явления конкретной действительности оказываются возможными носителями идейных и эстетических ценностей; тем самым они находят доступ в некогда замкнутый мир высокой поэзии. Так новое понимание действительности порождает новый принцип словоупотребления.

В прозе - это отказ (хотя и не всегда) от специальных средств художественного выражения. У реалистической прозы языковый материал в принципе общий с разговорной, деловой, научной, публицистической речью. Слово реалистических стилей, лишенное заранее данного эстетического качества, всякий раз приобретает это качество в контексте произведения. Сложнее обстоит дело в поэзии - особенно очевидно это на материале лирики. Язык поэзии не может быть обыкновенным, так как необыкновенен самый способ изъясняться ямбами, хореями и другими размерами (даже «свободными»). Ритмическая природа стиха рассматривается сейчас как предпосылка особой смысловой динамики стихового слова. Без этой смысловой специфики с ее недоступными прозе возможностями (у прозы, в свою очередь, есть возможности, недоступные стиху) писать размеренными строчками было бы занятием странным и праздным. Из всего этого, разумеется, вовсе не следует, что положение слова в ритмической и рифмованной строке само по себе обеспечивает ему поэтичность - в таком случае писание стихов было бы занятием очень легким.

Каким образом житейское явление претворяется в эстетический факт, обыденное слово в слово художественное, многозначное и динамическое по качеству своих ассоциаций, - вот основная проблема реалистических стилей в поэзии; поскольку в реализме - в отличие от классицизма, от романтизма - механизм этих превращений заранее не предрешен.

Поздняя лирика Пушкина - непревзойденной силы ответ на эти теоретические вопросы.

Совершенный Пушкиным реалистический переворот был делом величайшей трудности. Речь ведь шла совсем не о том, чтобы просто решиться ввести «прозаические» слова в стихотворный текст. Само но себе это дело вовсе нетрудное и нехитрое; и этим широко, например, пользовался вульгарный романтизм 1830-х годов. Бенедиктов, практически отрицавший всяческие нормы и запреты (и том числе столь важные для предыдущего поколения запреты хорошего вкуса), в большом количестве вводит в свои стихи бытовое словесное сырье, не подвергшееся предварительной эстетической обработке. Понятно, что механическое смешение стилей, нередко дающее непроизвольный комический эффект, ничего общего не имело реалистическим методом в лирике. У Пушкина же речь шла об эстетическом чуде претворения обыденного слова в слово поэтическое.

Пушкин никогда не стремился к безусловному ниспровержению традиций. Напротив того, в своем лирическом обиходе Пушкин до конца сохранил традиционные образы, вековым употреблением освященные поэтические формулы, мгновенно и безошибочно вызывавшие у читателя определенную эмоциональную реакцию и определенный комплекс представлений. В поздней лирике Пушкина традиционная символика нередко втягивает в свой круг обыденное слово, как бы заражая его поэтичностью окружающей среды. Или, наоборот, среди «прозаического» контекста, как напоминание, возникает традиционно поэтическое слово. Подобные соотношения присущи не только лирике Пушкина. Мы знаем множество послепушкинских лирических систем, основанных на применении прозаизмов. Но едва ли можно указать такую лирическую систему, (вплоть до наших дней), в которой традиционные образы не играли бы роль смысловых рычагов, поворачивающих остальной словесный материал.

Внедрение традиционных поэтических слов было моментом существенным, но, разумеется, не решающим для нового смыслового строя. Для того чтобы разговорное слово могло по праву занять место рядом с испытанными символами высокого и прекрасного, оно должно, в свою очередь, стать представителем заново утверждаемых жизненных ценностей.

В свое время у нас к реализму применялся неудачный термин - «снижение». Поэт снижает то, что оценивает отрицательно. Он снижает в памфлете, в сатире. Реалистическое же утверждение действительности - это обратный процесс, не снижение, а возвышение обыкновенных вещей, в которых художник находит источник красоты и моральной и социальной значительности.

Есть ли еще поэт, которому вещи так раскрывались бы в своей красоте, как Пушкину? Именно потому Пушкин- поэт действительности. Он - величайший деятель мирового реалистического движения XIX века, а вместе с тем в этой красоте - природной стихии Пушкина - всегда есть нечто классическое, ренессансное, отличающее его от позднейших реалистов.

Пушкин почти всегда любил то, о чем писал, и делал прекрасным все, к чему прикасался. Это его чудесное свойство, которое понял Белинский. В пятой статье о Пушкине Белинский говорит об удивительной способности Пушкина «делать поэтическими самые прозаические предметы. Что, например, может быть прозаичнее выезда в санях модного франта в сюртуке с бобровым воротником? Но у Пушкина - это поэтическая картина…»1

Неправильно поэтому, как это иногда делается, превращать творчество Пушкина в обличительную литературу. Смысл первой главы «Евгения Онегина» не в обличении нравов светской молодежи 20-х годов. В первой главе Пушкин изобразил среду, которая была резервом вольнолюбия, периферией активного декабризма.2 Недаром* Белинский, которого никак нельзя заподозрить в пристрастии к «светскости», счел нужным заявить: «…Мы очень рады, что Пушкин героем своего романа взял светского человека. И что же тут дурного? Высший круг общества был в то время уже в апогее своего развития…» Развитие здесь означает - просвещение, свободомыслие.

Но и обычный петербургский бал Пушкин изобразил не в порядке обличения нравов:

Вошел. Полна народу зала;

Музыка уж греметь устала;

Толпа мазуркой занята;

Кругом и шум и теснота;

Бренчат кавалергарда шпоры;

Летают ножки милых дам;

По их пленительным следам

Летают пламенные взоры,

И ревом скрыпок заглушён

Ревнивый шопот модных жен.

Во дни веселий и желаний

Я был от балов без ума…

Пушкин-изгнанник то с иронией, то с грустью любуется уже недоступным ему миром первой главы.

Но следует помнить, что в вопросах социальных и моральных оценок Пушкин и люди пушкинской поры мыслили иерархически (в этом сказывалась их рационалистическая закваска). Они писали эпикурейские и эротические стихи, и это не мешало им создавать печальные элегии и высокую гражданскую лирику. Пушкин по-своему любит онегинский мир, но в целостном строе романа он указывает ему его место в сопоставлении с большими ценностями общенародной жизни, природы, творчества, высоких дум и чувств. Мир первой главы имеет свою прелесть, но все же это мир ограниченный и искусственный; и если он стал пределом духовных возможностей человека, законы его доводят до преступления (убийство друга), до катастрофы (опустошение души)

Жизнь, понятно, не состояла для Пушкина из явлений равноценных и этически безразличных. Она состояла для него из явлений, которые он, при определенных оценочных предпосылках, мог сделать прекрасными. Отбор же явлений, подлежащих поэтической трактовке, - об этом уже говорилось, - имел для Пушкина известные границы.

Человек, взятый в его исторической и современной, психологической и житейском конкретности, входил в лирику со своим предметным миром (ограниченным социальной природой этого человека), со своими бытовыми атрибутами, вовсе уже не условными. Но реализм - это миропонимание, и сама по себе предметность отнюдь не равна реализму. Предметность существовала и в многопланной системе классицизма, и в дуалистическом мире романтизма, где она представляла «низкую действительность»- противовес мечте или абсолюту. В какой-то мере и в разных своих функциях эмпирическая предметность присуща и описательной поэзии конца XVIII века (например, знаменитым в свое время «Садам» Делиля), и оде, и дружескому посланию.

Сейчас изживается уже некогда бытовавшее наивное отождествление реализма с введением в поэзию бытовых вещей или грубой «натуры». Сколько угодно грубой натуры можно найти в низших жанрах классицизма (в том числе в русской поэзии XVIII века), столь далекого от реалистического понимания действительности как единой, не подлежащей расчленению на отдельные замкнутые сферы.

Когда в XVIII веке Василий Майков в своем «Елисее» писал об ямщиках и мужиках, то для него это было снижение героической поэмы, потому что речь шла о предметах «низких» с социальной точки зрения, низких и бурлескных- с эстетической. Но вот Некрасов написал:

Где бы сеятель твой и хранитель,

Где бы русский мужик не стонал…

Для Некрасова величайшей социальной ценностью является мир русского крестьянства, и это определило его демократическую поэтику. Но для того чтобы у Некрасова некогда низкие слова могли прозвучать как самые высокие, нужен был переворот, совершенный Пушкиным.

У Пушкина повседневное слово свободно от обязательных связей с бурлескным, комическим, превращено в равноправный по своим возможностям лирический материал. У Державина «проза» вторгалась в стихи еще стихийно. Вместе с Пушкиным в русской поэзии появилась новая эстетическая категория - ей предстояло великое будущее - стихотворный прозаизм.

До сих пор еще в наших словарях, справочниках, учебниках слово прозаизм неизменно сопровождается цитатой из Пушкина:

Извольте мне простить ненужный прозаизм.

Не первый ли Пушкин употребил в России этот термин? Во всяком случае, у Пушкина это термин не случайный; он органичен для его эстетического мышления и потому дает ключ к некоторым явлениям пушкинской поэтики.

Термина «прозаизм» не только не было в русских словарях пушкинского времени, но нет его и в русских словарях второй половины XIX века (в том числе у Даля). В нашем современном понимании это слово появляется только в советских словарях. К Пушкину оно, несомненно, пришло из французского языка, где употреблялось всегда в отрицательном смысле и где было неологизмом, впервые узаконенным словарем французской академии наук в издании 1835 года (Пушкин упомянул о прозаизме в стихотворении «Осень» 1833 года).

Во французских словарях прозаизм (prosaпsme) и поныне определяется как недостаток стихов, содержащих слишком много оборотов и выражений, которые свойственны прозе. Пушкин придал термину положительное значение и это связано с совершенным Пушкиным реалистическим переворотом. Когда Пушкин говорит: «Извольте мне простить ненужный прозаизм», - мы понимаем: это прозаизм принципиальный и нужный. Когда Пушкин говорит:

Тьфу! прозаические бредни,

Фламандской школы пестрый сор -

мы знаем, как важны для него эти «прозаические бредни». При этом для Пушкина прозаизм важен в своем дифференциальном качестве, как слово, наделенное в поэтическом тексте оттенком инородности. Он не стал бы говорить о прозаизмах применительно, скажем, к низшим жанрам классицизма, в которых бытовая лексика была сплошной и предусмотренной стилистическими нормами. После Пушкина термин в этом пушкинском понимании надолго исчез из оборота. Если его употребляли, то лишь вместо слова прозаичность. Белинский, например, писал: «…Пошлость образцов дидактической поэзии изгнала из употребления самое слово «дидактический», как синоним скуки, водянистости и прозаизма…» 1

Когда в 20-х годах термин прозаизм был зафиксирован в советском литературоведении (например, у Тынянова в статье 1921 года «Стиховые формы Некрасова»), то подсказал его, очевидно, все тот же пушкинский стих о «ненужном прозаизме».

Смысл этого метода в том, что он, сохраняя всю преображающую силу стихотворной речи, вместе с тем открывает ее широкому миру действительности. Прозаизм нуждается в условиях стихотворной речи еще больше, чем любое другое поэтическое слово. Передавая прозой эффектную поэтическую метафору, можно до некоторой степени дать о ней представление; но стиховой прозаизм в прозаическом окружении сразу заглохнет. Прозаизмы не прозаичны; только их поэтичность не присвоена им заранее, она каждый раз с усилием создается заново, добывается из контекста.

Предметное слово в поэзии обладает разной степенью предметности. Оно может быть эмпирически конкретным, как у Державина, или, как у Пушкина, - переходящим границы своей конкретности. Наряду с этим предметные слова-как и отвлеченные - могут превратиться в сигналы того или иного стиля. Одические мечи и элегические соловьи и розы - это ведь тоже предметы, если речь идет о формальном различении конкретного и абстрактного, но вещное их содержание выветрилось почти без остатка.