прилепин паталогии

небольшими изъянами в виде отсутствующей ноги и нескольких небрежных укусов

вобласти груди. Водки нет.

-Под сиденьями посмотри, - говорит Язва, подойдя к машине и озираясь по сторонам.

-Вы чего там ищете? - интересуется вернувшийся из комендатуры Андрей Георгиевич.

-Да вот, вытаскиваем... героя... - говорю я и, ухватив за шиворот, аккуратно выволакиваю на божий свет, верней, на божью темь, ни на что не реагирующего солдатика. Он плюхается рядом с постанывающим (для вида, уверен) водителем.

Черная Метка стоит, не уходит, и мы с Язвой, поняв, что поиски спиртного в машине будут выглядеть неприлично, возвращаемся к 'козелкам'.

'козелка' добычей, чтоб не скучали в пути.

Каждый из наших пацанов пьет посвоему. Андрюха Конь затаивается перед глотком, будто держит в руке

одуванчик и боится неровным выдохом его потревожить. В его манере пить-есть

истинно лошадиная аккуратность и благоговение хорошо воспитанного коня перед жидкостью, которую предстоит потреблять. Язва, перед тем как

глотнуть, отворачивает голову и пьет, заливая 'отраву' себе куда-то в край рта. Слава Тельман пьет аккуратно и спокойно, как педант микстуру. Вася Лебедев - залихватски, потом громко хэкает. Снова бьет по газам, и мы идем на взлет, счастливо щуря моржовые глаза свои.

Мне нравится пить водку. И то, что мы едем, не такое уж неудобство. Сейчас Вася врубит четвертую, и я глотну. Глотаю. Пузырь идет по второму кругу. Пока я принюхивался к рукаву,

пузырь возвращается ко мне. Так вот, водка мне нравится.

Однако, чем больше я ее потребляю, тем труднее мне дается питие. Скажем так, когда количество выпитого лично мной переходит за пол-литра, я перестаю смаковать водку и просто, жмурясь, заливаю ее внутрь, на авось: приживется как-нибудь, усвоится. Закусить бы хорошо... Вот и курочку мне парни подают почтительно: грязными своими, кривыми пальцами всю ее залапали.

Некоторое время жую, хрустя куриными

косточками, которые мне лень выплевывать - зубы молодые, все перемелют.

Летим по городу, как ангелы, дышащие перегаром. На ухабах выпитое

и

съеденное взлетает вверх, но мы крепко сжимаем зубы. Между тем Андрюха открывает еще одну бутылку и,

чокнувшись со стеклом, дегустирует первым, уменьшив содержимое на четверть.

-Вась, тебя попоить? - предлагаю я водителю, получив бутылку.

Вася протягивает руку, и я вкладываю бутылку в его раскрытую клешню.

-Смертельный номер, - говорит Вася. Не отрывая глаз от дороги, он опрокидывает бутылку в рот и делает несколько внушительных глотков, даже не

поморщившись. Возвращает мне бутылку и снова тянет руку - я вкладываю в нее куриные лохмотья. Вася целиком

засовывает в рот данное ему и с аппетитом жует. Глаза его становятся все больше

и больше, видимо от напряжения челюстей, но когда Васе удается сглотнуть прожеванное мясо, чуть осоловелый взгляд его вновь умиротворяется.

Явижу накатывающий на нас город и

струдом сдерживаю желание выскочить из машины на улицу, побежать по дворам, крича от счастья, паля во все стороны. Парни не поймут.

- Андрюха, запевай! - говорит Язва. - Какую? - ерничает Андрюха. -

'Ямщик, не гони лошадей'? 'Ходят кони над рекою'? 'Три белых коня'?

Смеемся и валимся на бок на очередном вираже.

-Давай про ямщика, - говорит Язва.

-'Ям-щик, не гони ло-ша-дей!' - ревет Андрюха.

Я нажимаю тангенту рации, чтобы пацаны, следующие за нами во второй машине, могли насладиться пением.

-'Мне не-куда больше спе-шить!' - подхватывает Вася.

'Мне не-кого больше лю-бить...' - кричим мы в четыре глотки.

Я отпускаю тангенту, и тут же в рации раздается пение наших парней из второго 'козелка':

-'Ямщик! - орут они дурными голосами. - Не гони! Ло-ша-дей!'

Роскошные волны раскатываются в обе стороны из лужи, по которой мы проезжаем, вылетев напрямую по направлению к нашей школе, и, не успев затормозить, машина бьет бампером в

железные ворота - приехали. Грохот,

кажется, должен быть слышен гденибудь во Владикавказе.

- Еще! - говорит Вася, протягивая руку.

Вручаю ему пузырь. Он открывает его зубами.

Совсем пьяный, давясь, я глотаю еще. Закусывать уже нечем. Во втором 'козелке' все еще поют.

Даже не вижу, кто открывает дверь. На краткое время очухиваюсь в 'почивальне', увидев дневального - Кешу Фистова. Его косой взгляд меня добивает, и, стараясь ни на что больше не смотреть, я по памяти бреду к своей кровати, обнаруживая по пути подозрительно много сапог и тапок. Взбираясь наверх, кажется, наступаю на живот Скворцу (когда же я снял берцы? да и снял ли я их?) и засыпаю, еще не упав на подушку.

...Просыпаюсь я, кажется, не от шума вокруг, а потому, что из моего

раскрытого рта на подушку натекла слюна, словно я расслабленный даун, а не боец спецназа. Почувствовав гадкую

гнилостную сырость на лице, я очнулся. О, Господи. Мою голову провернули

в мясорубке... Я не удивлюсь, если один мой глаз сейчас обнаружу на подбородке, а второй - в шейной складке.

Правда, рот, если так можно назвать это сохлое, присыпанное старым куриным пометом отверстие, есть. Но дышать

через него не хочется. Одним глазом я пытаюсь смотреть на происходящее в 'почивальне'. Вчерашняя курица просовывает свою бритую, ощипанную голову мне в горло, и дух ее жаждет свободы.

Если я оторву затылок от подушки, может случиться что-то страшное. Я

даже боюсь себе представить, что именно. Перевожу глаз на свою ногу - вижу носок. Значит, берцы я все-таки снял.

По крайней мере, один ботинок. Надеюсь, что я снял их в помещении, а не, например, в 'козелке'.

- Вставай, чудовище, - говорит Хасан где-то рядом.

Неожиданно открывается мой второй глаз. Он все-таки на лице и вроде бы не очень далеко от первого. Несколько секунд наводится резкость, сначала вижу рыжую щетину Хасана, отвратительно открывающийся и закрывающийся рот, затем проясняется все лицо. Не в силах

вынести зримое, я закрываю глаза. 'Почему нас не обстреляли вчера? -

думаю. - Сейчас бы я спокойно лежал в гробу. Возможно, вскоре домой бы полетел'.