прилепин паталогии

Мы идем в здание. Иногда произносим какие-то слова. Но есть ощущение, что мы двигаемся в тяжелом,

смурном пространстве, словно в вате.

И

произнесенные слова доносятся как сквозь вату. Хочется что-то сделать.

Анвар Амалиев, хронический дневальный, не смотрит на нас, смотрит на стол, в журнал дежурств, что-то

помечает там.

Пацаны, снявшиеся с поста на крыше, вглядываются в нас, словно по лицам пытаясь определить, у кого уместно спросить, что с нами было.

Стягиваю с ног берцы, безобразно грязные и сырые носки. С удивлением смотрю на свои белые, отсыревшие пальцы, шевелю ими.

Рядом садится Скворец, тоже разувается. Тоже шевелит пальцами. Сидим вдвоем и шевелим белыми, живыми,

пахнущими жизнью, сладкой затхлостью, розовыми пальцами. Мне хочется улыбнуться.

Поднимаю голову, вижу, что Амалиева уже нет на посту дневального. Слышу из коридора его голос, он рассказывает,

как шел бой.

'Вот урод', - вяло и без злобы думаю

я.

- Надо бы выпить... - говорит Костя Столяр.

Я вижу его красивые красные пухлые тапки на босых ногах. Поднимаю глаза. На мгновенье удивляюсь, почему

он не может решить этот вопрос с Шеей,

при чем тут я. Но Шея лежит мертвый где-то. На сыром брезенте - почему-то мне так представляется. На черном и сыром брезенте.

Язва тоже где-то шляется...

'А Сем?ныч? Разрешил?' - хочу спросить я, но вспоминаю, что Сем?ныч с простреленным ухом уехал в ГУОШ. И

Черная Метка убыл, и начштаба Кашкин тоже вслед за Куцым умчался.

-Надо, - говорю.

-Надо, Сань? - спрашивает Столяр у Скворца.

Скворец молчит и смотрит на свои пальцы.

-Плохиш! - зову я.

-Чего, мужики? - спрашивает Плохиш серьезно, без подначки. Кажется, я впервые слышу, чтоб он разговаривал таким тоном.

-Надо выпить, - говорю и смутно вспоминаю, что на днях я серьезно напился. Только надо вспомнить, когда это было. Это было меньше суток назад. Вчера ночью. Утром я проснулся со страшного похмелья. И даже хотел умереть.

Теперь не хочу.

-Я хочу вернуться к моей девочке, - говорю я вслух, выйдя на улицу, негромко. Слышу чье-то движение, вздрагиваю. Повернув голову, вижу Монаха.

Ссутулившись, он проходит мимо меня.

Ядаже не понимаю, чего я хочу больше

-

обнять или ударить его в бок, в ребра. На улице только что кончил лить дождь, и в воздухе стоит тот знакомый последождевой глухой шелест и шум: такое ощущение, что это эхо дождя -

мягкое, как желе, эхо.

В 'почивальне' пацаны знатно уставили стол. Консервы вскрыты, у бутылок водки беззащитно обнажены горла,

луковицы взрезаны и слабо лоснятся хрустким нутром, хлеб кто-то нарезал

треугольниками. Ржаные похоронки. Никто ничего не трогает из лежащего

на столе. Каждый из парней подтянут и строг.

Мы садимся за стол, переодетые в сухое белье, с отмытыми, пахнущими мылом руками, в черных свитерах с засученными рукавами. Мы молчим. Сухость наших одежд и строгость наших лиц

каким-то образом рифмуются в моем сознании.

Мы разливаем водку и, замешкавшись на мгновенье, чокаемся. За то, что

нас не убили. Чокаемся второй раз за то, чтобы нас не убили завтра. Не чокаемся в третий раз и снова пьем.

Молчим. Дышим.

Яберу хлеб, цепляю кильку, хватаю лепестки лука, жую. Улыбаюсь кому-то из парней, мне в ответ подмигивают.

Так, как умеют подмигивать только мужчины - обоими глазами, с кивком головы. Иногда мужчины так кивают своим детям, с нежностью. И очень редко - друзьям.

Кто-то у кого-то шепотом попросил передать хлеб. Кто-то, выпив и не рассчитав дыхания, пустил слезу, и ктото по этому поводу тихо пошутил, а кто-то засмеялся.

И сразу стало легче. И все разом заговорили. Даже зашумели.

Явижу Старичкова. Его левая рука прижата к боку. Заметно, что под свитером бок перевязан.

- Чего у тебя? - говорю я, улыбаясь. Он машет рукой - ничего, мол,

переживем.

- Тебе бы домой...

Старичков разливает, не отвечая. Быстро спьянились. Пошли курить.

Я тоже пошел. С кем-то обнимались, даже не от пьяной дури, а от искреннего, почти мальчишеского дружелюбия.

Возвращаясь, слышим, что в 'почивальне' уже кто-то разошелся, кричит, что - 'я их, бля... я им, бля!..'

Смотрим, а это - Валя. Лицо его от удара прикладом вспухло необыкновенно, смотреть на него жутко.

-Валя, милый! - говорю я.

-Ну и рожа, - говорит Плохиш.

-Зато теперь их можно со Степой различить, - говорит Язва.

Даже еще не присев, я жадно кинулся есть, макать в банки из-под кильки

хлеб. Пацаны, вернувшись из курилки, спутали места, на которых сидели. И все мы доедаем друг за другом, из разных тарелок, жуем недоеденный товарищем хлеб и надкусанный соседом лук. И все разом рассказывают, как оно было там. Кто что делал. И выходит, что все было очень смешно.

-Валя! - шумит Столяр, смеясь. - Ты проткнуть хотел чечена автоматом? Чего не стрелял?

-А ты?

-Боялся тебя прибить!

-А у меня патроны кончились!

-Он мог бы всех положить - и меня, и Костю, и Валю, и Егора, - говорит Андрюха Конь о чеченце, убежавшем

всады, - но у него тоже, наверное, патронов не было...

-У них и стволов-то, слава богу, было... сколько? три? или четыре?

Спорим недолго, незлобно и бестолково, сколько у чеченцев было

автоматов, почему они сдались, кончились ли у них патроны и еще о чем-то.

Пьем еще и, спокойные, решаем идти на крышу. Не спать же ложиться.

На улице вновь полило. По крыше струятся ручьи.

Вылезаем под дождь, розовоголовые, теплые, дышащие луком и водкой.

Андрюха Конь, разгорячившийся, снял тельник, открылось белое парное тело.

Андрюха прихватил с собой пулемет, держит его в тяжелых руках. Выплевывает сигарету, которую мгновенно забил дождь. Идет в развязанных берцах к краю крыши. За несколько

шагов до края останавливается и дает длинную очередь по домам. Тело его светится в темноте, как кусок луны.

Наверное, он хорошо виден из космоса, голый по пояс, омываемый дождем.

Стреляя, Андрюха Конь медленно поводит пулеметом. Кто-то из парней идет к нему, на ходу снимая оружие с

предохранителя и досылая патрон в патронник.

Кто-то присаживается на одно колено у края крыши, кто-то встает рядом с Андрюхой.

Я смеюсь, мне смешно.

Вижу среди стреляющих Монаха. Он пьян. Стоит, широко расставив ноги:

- Мы куплены дорогою ценою! - кричит Монах и стреляет. - Мы куплены дорогою ценою!

По кругу идет бутылка водки. Мы пьем и раскрываем рты, и в паленые наши пасти каплет ржавый грозненский

дождь. Кидаем непочатый пузырь стоящим у