прилепин паталогии

гранатометчики и пулеметчики, чтобы координировать огонь.

Рядом с Сем?нычем стоит начштаба, но он не пойдет с нами. 'И хорошо, что не пойдет', - думаю я. У капитана

Кашкина вид виноватый. Чуть поодаль стоит дядя Юра, взгляд его задумчив и бестолков одновременно, как у пингвина.

'Дядя Юра, - думаю с нежностью, - может быть, будешь меня вытаскивать с поля боя... Легкораненого. В мякоть ноги... 'Кость не задета'... И - домой'.

-Лопатки все взяли?.. Через пятнадцать минут по трассе пойдет колонна, мы загружаемся в грузовики, -

заканчивает Сем?ныч.

Выходим за ворота. Оглядываюсь на школу. Из кухоньки выглядывает Амалиев, но тут же прячется.

-Удачи, мужики! - слышу я в рации голос кого-то из пацанов, оставшихся

на крыше.

Выбредаем к трассе. Все курящие сразу закуривают. С минуту все стоят, выглядывают, не едет ли колонна. Потом бойцы по одному начинают присаживаться на корточки, а кто и прямо на зад.

- Не расслабляйтесь! - говорит Сем?ныч. - Поглядывайте по сторонам. Костя! Сынок! Организуйте наблюдение...

'Чего тут может быть страшного? - думаю я о городе, который еще недавно пугал меня всем своим видом, каждым домом, любым окном. - Такие тихие места...'

Докуриваю и только сейчас вспоминаю, что я себе глаз едва не сжег.

Трогаю его аккуратными, недоверяющими пальцами, как слепой. Глаз на месте,

не гноится, не косит, все в порядке, смотрит по сторонам, как настоящий; второй, здоровый, за ним поспевает.

Еще издалека слышим колонну. Все встают с мест, хотя машины еще не появились.

-А танков нет... - говорит Язва задумчиво, определяя машины по звуку.

Мы ждем еще и, наконец, видим колонну - три бэтээра, три грузовичка. У пацанов заметно портится настроение.

На первом бэтээре среди нескольких солдат сидит Черная Метка.

Колонна подъезжает, Черная Метка спрыгивает с бэтээра, отряхивается и, подождав пока водитель заглушит БТР, говорит:

-Здорово, мужики!

Бойцы молчат. Только Саня Скворец отвечает: 'Здорово', и это его приветствие в наступившей тишине кажется особенно нелепым. Черная Метка,

будто не заметив ничего, отводит Сем?ныча в сторону, говорит ему что-то.

-А где танки? - интересуется кто-то из парней.

Ему шепотом отвечают где. Очень далеко...

-Итак. По данным разведки, В селе находится группа боевиков, от десяти до пятидесяти человек, - объясняет вернувшийся Сем?ныч.

-Чего, пятьдесят на пятьдесят? - спрашивает Плохиш, но даже его веселость исчезает на глазах; вопрос начинается, как: 'Эх, блин, веселуха',

азаканчивается, как: 'Ну, трандец'.

-Будет сопровождение, - говорит Сем?ныч, но как бы не отвечая Плохишу,

апродолжая фразу. - Два танка. Мы следом за танками входим в деревню. Ну и

бэтээры... - Сем?ныч оглядывает машины с солдатиками. Солдатики смотрят на нас, ищут в нас, более взрослых, чистых,

здоровых, успокоение.

- Живем! - говорит Шея и весьма ощутимо хлопает Монаха по спине. - Не дрейфь, архимандрит! - смеется он своей нелепой шутке.

Никто, кроме Шеи, особенно не радуется. Ну и что, что танки? В танках, наверное, не страшно, зато на каждого из нас хватит одной маленькой пульки.

'Неужели нельзя взять село усилиями одних танков? - думаю я. - Подъехать на танке и сказать: 'Сдавайтесь!' Чего они сделают, ироды, против танков? А, убегут... Мы для того, чтоб их ловить'.

Я снова закуриваю, мне не хочется, но я курю, и во рту создается

ощущение, будто пожевал ваты. И еще, будто этой ватой обложили все внутренности головы - ярко-розовый мозг, мишуру артерий, - как елочные игрушки.

Дают команду грузиться. Пацаны легко взлетают в крытые брезентом кузова.

'Какие у меня крепкие, жесткие мышцы', - думаю я с горечью, запрыгнув

в

кузов.

Меня немного лихорадит. 'Истерика', - определяю я мысленно.

Кажется, кто-то высасывает внутренности - паук с волосатыми ножками и бесцветными рыбьими глазами,

постепенно наливающимися кровью. Моей кровью.

Трогается машина. 'Нас везут на убой'.

Пытаюсь отвлечься на что-то, смотрю на бойцов, но взгляд никак не может закрепиться на чем-либо. Небритые скулы, чей-то почему-то вспотевший лоб, ствол автомата, берцы с

разлохматившимся охвостьем шнурка, потерявшего наконечник. Мысленно я засовываю это

охвостье в дырочку для шнурков в берцах - обычно из разлохматившегося шнурка

извлекается одна нитка, эту нитку нужно просунуть в дырочку, а с другой стороны прихватить ее двумя пальцами

и

потянуть - так вытаскивается шнурок. Начинают ныть ногти, мне кажется, я

их давно не стриг, я даже ощущаю, как они отвратительно скользнут друг по другу, когда нитка выскочит из

пальцев. Меня начинает мутить. Закрываю глаза. Во рту блуждает язык, напуганный, дряблый, то

складывающийся лодочкой, собирающей слюну, то снова распрямляющийся, выгибающийся,

тыкающийся в изнанку щеки, где так и не зажила со вчерашнего дня ранка, когда

я, вернувшись с поста, жадно ел и цапнул зубами мягкую и болезненную кожу, мгновенно раскровянившуюся и пропитавшую соленым вкусом хлеб, кильку в томатном соусе, только луку было ничего не страшно, его вкус даже кровь

не перебивала, разве что щипало от него во рту, в том месте, где, как мне казалось, дряблыми лохмотками свисала закушенная щека.

'Странно, что вчера вечером я, когда мы поминали десантничка, эту ранку

не замечал. Наверное, сегодня язык ее растревожил...'

Наконец и язык успокоился и повалился лягушачьим брюшком на дно рта, ткнувшись кончиком в зубы и

рефлекторно проехавшись напоследок по черному от курева налету на зубах.

Пытаюсь задремать. На брезентовое покрытие кузова голову не положишь - трясет. Расставляю ноги, с силой упираюсь в ляжки локтями, кладу лоб на горизонтально сложенные руки. Так

тоже качает. И еще сильнее тошнит. Сажусь прямо, закрываю глаза. На десятую

долю секунды открываю их, 'фотографирую' пацанов и разглядываю их лица, уже

закрыв глаза. Успеваю рассмотреть только

нескольких - задумчивого Шею; бледного Кешу Фистова с 'эсвэдэшкой' между ног; с силой сжавшего зубы, так что

выступили скулы, будто сдерживающего злой мат Диму Астахова... Остальные

расплываются. Еще раз открывать глаза мне лень, тяжело, не хочется, неинтересно - из перечисленных причин можно выбрать любую, и каждая подойдет.

Чтобы отвлечься, начинаю считать. 'Один, два, три, четыре...'

Мне почему-то кажется, что я считаю наших пацанов, отсчитываю их жизни, как на счетах, и поэтому я испуганно прекращаю этот счет и снова начинаю - уже с пятидесяти.

'Пятьдесят один, пятьдесят два, пятьдесят три, пятьдесят четыре...'