прилепин паталогии

противоположное разбитое окно. Мелькает платье - кто-то выбегает из дома, туда, где стоят Язва и Кизя. Бегу к

дверям предупредить.

Кизя, раздувая бледные, тонко выточенные ноздри, уже держит за грудки, пытаясь остановить, женщину, чеченку,

дородную бабу - это она была в доме. Кизя коротко бьет ее лбом в переносицу, она, охнув, обвисает у него в руках.

-Тяжелая... - говорит Кизя, не в силах удержать женщину, и потихоньку опускает ее, мягкую, будто бескостную, на приступкок.

-В дом затащите, - говорит Язва. Мы берем женщину под мышки - они

теплые, чувствую я; пытаемся стронуть, но не можем. Перехватываемся, взявшись за пухлые запястья женщины, и затаскиваем ее в прихожую.

'На одиночные поставил', - понимаю

я.

Кизя кивком головы просит Степу отойти. Ст?па тихо, чуть не на цыпочках отходит от чеченца, словно боясь его разбудить. Кизя, проведя ладонью по изгибу сорокапятизарядного рожка, медленно переносит руку на цевье и сразу нажимает на спусковой крючок. Пуля

попадает в грудь лежащего, он, дернувшись, громко хэкает, будто ему в горло попала кость и он хочет ее выплюнуть. Кизя стреляет еще раз, из шеи чеченца, подрагивая, дважды плескает красный фонтанчик. У Кизи до синевы сжаты, словно алюминиевые, покрытые тонкой кожей, скулы. Еще несколько пуль Кизя вгоняет в голый, выдувающий розовые пузырьки живот все слабее дергающегося человека. После

шестого или седьмого выстрела чеченец слабо засучил ногами, словно желая помочиться, и затих. Новые пули

входили в него, обмякшего и неподвижного.

Только голова после нескольких выстрелов начала дробиться, колоться, разваливаться, утеряла очертания, завис на нитке глаз, потом отлетел куда-то с белыми костными брызгами,

тошнотворными ляпками разбрызгался мозг, словно пьяный хозяин в дурном запале ударил

кулаком по блюду с холодцом...

Отворачиваюсь. Хлопаю по карманам в поисках сигарет. Прикуриваю, глядя на большой палец с белой лункой на

ровно постриженном ногте. Выстрелы следуют друг за другом ритмично и непрерывно.

-Сорок пять, - констатирует Кизя.

Яслышу, как он снимает пустой рожок.

Поднимаю глаза. Держась за стену, стоит женщина, чеченка, глядя на убитого. По лицу ее течет кровь. Глаза ее спокойны и пусты.

Иду со двора молча. За мной Кизя, Ст?па. Скворец обходит женщину, словно она горячая, раскаленная. Язва медлит. Он подходит к женщине и, наклонив голову, смотрит ей в глаза. Держу калитку открытой, глядя на них. Язва поправляет автомат на плече и выходит.

Заворачиваем в следующий двор, равнодушно расходимся - каждый на свое место около дома. Язва стучится.

Открывает женщина.

-Никого нет, никого, - говорит она. - Все недавно ушли, в окраинных домах были... утром убежали...

-Куда?

-Я не знаю. Откуда знать.

-Тут вот один не убежал... - говорит Язва задумчиво.

-Он ненормальный был. Душевнобольной, - отвечает тетка.

Язва, Андрюха Конь и Кизя заходят

вдом. Слышу их заглушаемое стенами потопывание в доме. Прикуриваю еще одну. Скрипит входная дверь.

Одновременно падает пепел с сигареты.

За домом начинается длинный забор - дощатый, крепкий, в два метра высотой. За забором лежит пустырь, на пустыре - разрушенные строенья, в которых спрятаться невозможно - просматриваются насквозь, да и стены еле держатся, окривели совсем. Возможно,

забор нагородили, чтобы строительство какое-нибудь начать, может, еще зачем.

Идем, и в голове каждого, кажется мне, копошатся беспомощные мысли, которые привести в стройность и ясность никто из нас не может.

По левую руку вдалеке за домами виднеется мечеть, неестественно чистая на солнце.

Андрюха Конь вытащил откуда-то семечки, лузгает, плюется. Все, кроме Монаха, разом тянутся к нему - суют сухие, крепкие, красивые ладони. Процедура раздачи подсолнечного зерна нас объединила.

-Ты откуда семечки-то взял? - интересуюсь я, с облегчением разрушая тишину и наше хмурое сопенье.

-А из дома привез, - отвечает Андрюха Конь спокойно, и у меня мелькает подозрение, что он и не думал

самокопанием заниматься, ну убили чечена и

убили, чего на него смотреть надо было? Говорят, их из ГУОШа отпускают, плененных на зачистках. То ли чины

наши кормятся этим, то ли приказ такой бездарный спущен.

-Андрюх, ты как автомат-то заметил? - спрашивает Ст?пка Чертков.

-

Ловко ты его... - не дожидаясь ответа, засмеялся Ст?па, - за шиворот...

Я тоже улыбаюсь, и Скворец, вижу краем глаза, губы кривит довольно. Монах смотрит в сторону. Тонкий рот Кизи, словно с силой выкроенный резцом в листе алюминия, сжат. На лице, на

скулах, разгоняя сплошную бледную синеву, иногда появляются розовые пятна.

-Не толпитесь... - говорит Язва всем нам, сгрудившимся и бодро

плюющимся жареной, солоноватой шелухой.

Я не грызу семечки по одной - довольно бестолковое это занятие, а собираю их в ложбинке у щеки. Язык, совсем было отупевший, пока ехали сюда, теперь ловко выполняет свою работу,

распределяя, хоть и с ошибками порой, шелуху в одну сторону, а съестное в другую. Я все оттягиваю тот момент, когда можно будет начать жевать, сладостно давя семена, числом, может, около тридцати - больше не получится, а

меньше не хочется.

'Ну вот, последнюю...' - думаю я, совсем уже довольным взглядом озирая местность, проем в заборе, недалекий уже домик, а за ним еще один, слышу лай собаки, приостанавливаюсь, потому что

Андрюха мочится на забор и, поводя

бедрами, рисует черные, мокрые, дымящиеся и тут же оползающие вниз вензеля на досках. Пересыпаю из правой ладони

в левую зерна, выбираю попузастей одну

иот неожиданности громко выплевываю все собранные в трудах семечки, и они обвисают у меня на бороде - кто-то из-за ограды, по-над головами нашими дает длинную, в полрожка очередь. Андрюха, как ошпаренный, отпрыгнул от забора, Ст?пка присел на корточки, Язва и Кизя, мгновенно вскинув автоматы, дают две кривые очереди по забору, в местах прострела, сразу ощетинившегося раздолбанным щепьем.

-Вали чеченов, Сидорчук! Рядовой Сидорчук! Я сказал, вали! - орет кто-то за оградой дурным голосом, напрочь лишенным акцента.

-Там наши! - кричу я, останавливая

иЯзву и Кизю, и Андрюху Коня,