прилепин паталогии

-Кеша! - удивляюсь я, забравшись на чердак. - Ты чего?

Кеша сидит у самого выхода, сжимая

вруках винтовку.

-Я снаряжал, - отвечает Кеша. Возле ног его рассыпаны патроны.

-Чего ты 'снаряжал?' Ты почему не на позиции? Кеша, сучий сын, быстро... на место!

Крича, я возбуждаю себя и сам забываю, как только что трусил.

Кеша послушно ползет к одному из мелких окошек, обложенному мешками

с

песком. Мешки сверху придавлены короткой плитой, которую мы в муках притащили сюда, когда только

приехали. Я хочу еще что-то прокричать ему в спину, злобное, но не кричу - мне

кажется, что сейчас не надо кричать. Хочу

сказать ему, что убили Язву и ранили нескольких парней, но боюсь его напугать, боюсь, что, едва мы уйдем, он снова забьется куда-нибудь в угол.

- Кеша, я прошу тебя. Поработай, брат.

Кеша, не оборачиваясь на меня, укладывается. Передергивает затвор и сразу стреляет.

Мы поочередно забегаем с Саней в открытые комнаты, где организованы посты.

В соседних с 'почивальней' кабинетах нескольких парней зацепило, никто толком не знает, что делать с ранеными, как перевязать, как положить, что вколоть.

Стреляем с Санькой отовсюду.

Из кабинетов, выходящих окнами на овраг, никого не видно - чичи

напоролись на растяжки и, видимо, больше не полезли. Кроме того, там грязища непролазная, жуткая. Пацаны все равно

стреляют, не жалея патронов. Отдаю себе отчет, что мне не хочется уходить из тех кабинетов, где стрельба ведется для острастки, где пацаны 'кусты бреют'. И заставляю себя уходить.

В каждой комнате спрашивают, когда помощь. Я не знаю когда.

Перескакивая через несколько ступеней, спускаемся к посту Хасана.

Плохиш сидит на лестнице между первым и вторым этажами и пускает длинную слюну.

-Плохиш, ранен? - я заглядываю ему

влицо, присаживаясь рядом.

Плохиш поднимает коричневую рожицу, смахивающую на тортик, с двумя вензелями белесых бровок.

-Песка обожрался... - говорит он. И снова плюет.

Глаза его чуть дурные, словно он пьян.

-А пацаны? - спрашиваю я и, глядя на Плохиша, понимаю, что он не слышит.

Саня спешит вниз.

-Контузило? - кричу я Плохишу. Плохиш снова поднимает на меня

взгляд и спокойно отвечает:

-Какой, бля, 'контузило'... Хасан прямо над ухом саданул из автомата. Не слышу ни хера. Придурок чеченский...

Иду вслед за Саней. Отмечаю, что стрельба чуть поутихла. Несколько раз слышу голос Столяра по рации:

-Прекратить огонь! Прекратить огонь! Вести наблюдение!

'Неужели отошли?' - думаю я недоуменно и радостно.

Увидев пацанов, Хасана и Васю, я готов заплясать от счастья, и пыльная рожа моя расплывается в самой нежной улыбке, которую способно выразить мое существо.

-Ну и позиция! - говорит улыбающийся и возбужденный Хасан. - Стреляем только в дверь.

-Егор, ты прав был, - перебивает его Вася, - из 'граника' дали по нам.

-Попали?

-Попали - мы бы тут не сидели. От ворот, наверное, стреляли. Под лестницу выстрел пришелся. Нас всех аж подбросило... А потом, как чичи до школы добежали, стали гранаты в коридор кидать. Катятся как... ну как его там, когда шары катают?

-Как в боулинге... - подсказывает Хасан.

Вася смеется, довольный.

-Весь туалет гранатами закидали, ироды... - добавляет Вася.

Стены коридора изуродованы, словно их вывернули наизнанку. Потолок осыпался до деревянных перекладин.

-Сань, ты сказал... про Гришу? - спрашиваю я.

Саня кивает головой.

Пацаны молчат. Закуриваем, ну что еще можно сделать?

По школе, кажется, уже не стреляют. Но кто-то в школе не унимается, бьет одиночными.

Столяр, вызвав по рации Кешу, ругается:

-Хорош, друг! Уймись. Мертвые они, мертвые...

Видимо, Кеша стрелял по трупам, валяющимся во дворе.

В коридоре тоже лежит труп - лицом вниз, руки вытянуты, кулаки сжаты. Натекла лужа крови.

-Он... точно убит? - спрашиваю я.

-Ты на голову посмотри ему, слепой, что ли? - говорит Вася Лебедев.

Я смотрю и вижу, что темя лежащего словно изъедено червями. С отвращеньем отворачиваюсь.

Спускается вниз Плохиш. Прикладывает руки к ушам, крутит головой.

-Чабан, он и в Святом Спасе чабан, - говорит Плохиш. - Чего смотришь?

-с деланой злобой кричит он на Хасана. Снова смотрю на мертвого.

-'Хаса-а-ан!' закричал, когда вбегал, - улыбаясь, врет Плохиш, заметив мой взгляд, - 'Хасан! Нэ стрэляй! Я же брат твой!' Этот придурок встал ему

навстречу: 'Узнаю тебя, брат!' - вопит...

Смеемся, даже Хасан скалится.

-Плохиш, а ты знаешь, что Астахов твою кухню разхерачил из 'граника'?

-спрашиваю.

- Серьезно? Идиот, у меня же там заначка. Нет, правда? Ну, идиот! А жрать чего будем?

Я стал называть ее 'Малыш'. Так называл меня отец.

Мне так мечталось, чтобы отец выжил, не умер тогда, увидел ее, в легком платье, Дашу. Он нарисовал бы ее мне.

Например, сидящую в ее комнате с синими обоями, где она в голубых джинсах и коротенькой маечке расположилась на полу у стены, поедающая креветки и запивающая их пивом,

маленькими глотками. И губы ее, на которых в нескольких местах была съедена помада,

влажно блестели бы, и глаза смеялись. Или сидящей на стульчике, чтобы

на ней был тот минимум одежды, в

котором ее допустимо было бы показать отцу.

'А что бы вошло в понятие минимум?' - долго думал я, мысленно то чуть приодевая, то совсем разоблачая мою Дашу.

Или стоящую среди других людей на промозглой остановке, где ее сразу можно было бы увидеть, удивиться ей, легко одетой, изящной, на высоких каблучках.

Казалось, я воспринимал ее как свое веко - так же близко. Тем больнее было.

- 'Разве вы не знаете, что тела ваши суть члены Христовы?' Разве ты не знаешь?

Вновь заглядывал ей в глаза, ничтожный, не понимающий ни ее, ни себя.

На ней лежали мужчины, давили ее своим весом, своей грудью, своими

бедрами, волосатыми ногами, каждый трогал ее руками, губами, мял ее всю. Между ее разведенными розовыми изящными коленями, шевеля белыми ягодицами, помещались мои кошмары.

-'Тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа, которого имеете вы от Бога, и вы не свои. Ибо вы куплены дорогою ценою. Посему прославляйте Бога и в телах ваших, и в душах ваших, которые суть Божии...'

И видел снова, как дурно зачарованный: внутри ее, окруженный нежнейшей... в сладкой тесноте... как перезревший тропический плод, лопался...

'Ты меня обворовала', - все хотел сказать я, и не мог сказать. Обворовала или одарила?

Она тихо улыбалась.

-Разве ты веришь, Егор? - спрашивала она.