Культура Византии. VII-XII вв

шахматной доске) прямолинейно, хоть и направлено в разные стороны (как и события у хрониста — в разные концы ойкумены), рационально (занимает лишь столько времени, сколько нужно для шахматного хода): у хрониста нет времени и места для лирических отступлений, развернутых экфраз, драматических сцен и пространных диалогов. Он использует сочинения Иоанна Малалы, Феофана, Никифора, а также ранневизантийские историко-церковные и богословские произведения.

Особый интерес представляет последняя часть хроники, освещающая события периода иконоборчества (813—843 гг.). Георгий предстает фанатичным иконопочитателем, политически вполне благонамеренным и ортодоксальным. В большинстве списков хроника Георгия Монаха оканчивается 843 г., хотя можно предположить, что автор намеревался довести повествование до своего времени — правления Михаила III. {93}

События этого времени нашли свое отражение в другой хронике, написанной приблизительно сто лет спустя, при императоре Никифоре II Фоке (963—969 гг.), в иных условиях. Потому неудивительно, что новый памятник обнаруживает совершенно другие тенденции. Примыкающая к хронике Георгия так называемая хроника «Продолжателя Георгия», или хроника Логофета, охватывавшая события вплоть до 948 г. (до смерти императора Романа Лакапина), в различных вариантах была затем доведена до 1071, 1081 и даже до 1143 гг.

Хроника Логофета дошла до нас в различных версиях. Первая идентична заключительной части хроники, приписываемой в разных списках Симеону Магистру, Феодосию Мелитинскому (псевдоавтор, имя которого появилось в истории византийской литературы из-за ошибки в XVI в. Симеона Кавасилы 7) или Льву Грамматику (под именем которого она была продолжена до 1013 г.).

Круг интересов Логофета (или Симеона Метафраста 8) совершенно иной, чем у монаха Георгия. В центре его повествования — императорский двор, интриги, взлеты и падения вельмож. Претендуя на объективность, автор на деле далек от бесстрастия. Он явный приверженец императоров Македонской династии. Отсюда и наблюдавшиеся уже у Феофана приемы замалчивания пороков героев (например, в рассказах об основателе династии — Василии I, убийце кесаря Варды и Михаила III). Герой хрониста — Роман I Лакапин. Весьма вероятно, хронист был не только приверженцем Романа, но и близким ему в жизни человеком 9. Первую версию продолжения хроники Георгия отличает критическое отношение к знати — к родам Фок, Дук, Куркуасов.

Напротив, восхваление рода Фок присуще другой версии — так называемому «Ватиканскому Георгию» (текст известен по Cod. Vat. gr. 153) 10. Хроника составлена, видимо, после воцарения Никифора II Фоки в 963 г. и содержит своего рода генеалогию рода Фок 11.

Наконец, третья версия описывает события всемирной истории до 963 г. Это так называемая хроника Псевдо-Симеона, являющаяся компиляцией различных памятников — трудов Феофана, Георгия Монаха, анонимной хроники IX в. о Льве Армянине («Scriptor incertus de Leone Armenio»), сохранившейся в двух вариантах 12, первой «редакции» Продолжателя Георгия и др.

Стиль хроники Логофета во многом отличен от скупости и простоты изложения монаха Георгия. Повествование строится как цепь сценок, часто занимательных, подчас сказочных или авантюрных, как бы иллюст-{94}рирующих исторический процесс. Историографический метод хрониста можно назвать иллюстративно-сценическим. Вот история сватовства императора Феофила: «Мать Феофила, Евфросина, задумав женить сына, призывает к себе разных девушек, красоты несравненной; среди них самыми прелестными были одна, по имени Икасия,

7Kresten О. Phantomgestalten in der byzantinischen Literaturgeschichte //JÖB. 1976. Bd. 25. S. 208—212.

8Вопрос об идентичности его с известным агиографом Симеоном Метафрастом, родившимся в знатной семье, по-видимому, еще при Льве VI, т. е. до 912 г., и бывшим патрикием и протасикритом, а затем магистром и логофетом дрома, следует считать открытым. Подробнее см.: Каждан А. П. Из истории византийской хронографии

Хв.//ВВ. 1961/1962. Т. 19—21; особенно: Он же. Хроника Симеона Логофета//ВВ. 1959. Т. 15. С. 125—143.

9Moravcsik Gy. Byzantinoturcica. В., 1958. Bd. 1. S. 270.

10Истрин В. М. Книгы временьныя и образныя Георгия Мниха. Пг., 1922. Т. 2.

11В кн.: Theophanes Continuatus... S. 603—760.

12Grégoire H. Un nouveau fragment du «Scriptor incertus de Leone Armenio» // Bvz. 1936. Т. 11. Р. 417—427; Browning R. Notes on the «Scriptor incertus de Leone Armenio» // Byz. 1965. Т. 35. Р. 406—411.

исторических текстов (сочинения Евнапия, Приска, Малха, Петра Патрикия, Менандра Протиктора) известны лишь благодаря компендиуму Константина Багрянородного. Не только ис- торико-военные или историко-дипломатические проблемы, но и вопросы идеологии и морали решаются с помощью текстов памятников исторической мысли («История» Диона Кассия занимает значительную часть сборника «О добродетели и пороке»).

Такой же характер — отчасти справочно-энциклопедический, отчасти познавательнодидактический — носят и три основных сочинения Константина Багрянородного, известные под условными названиями «Об управлении государством», «О церемониях византийского двора» и «О фемах». Каждый из этих трактатов, не являясь непосредственно ни хроникой, ни исторической монографией, основан на историческом ма-{96}териале, отчасти почерпнутом из древних источников, отчасти отражавшем результаты политической практики времени Константина и его предшественников.

Файл byz97g.jpg

Император Юстиниан. Вторая половина Х в.

Собор св. Софии. Константинополь. Мозаика в южном вестибюле.

Первое произведение, написанное в 948—952 гг. и адресованное сыну императора — Роману, дает практические наставления по внешнеполитическим вопросам, приводит сведения о «варварских» народах, с которыми Византия имела те или иные контакты,— о печенегах, хазарах, русских, болгарах, венграх и др.; трактат содержит ряд историко-географических и этнографических экскурсов — об арабах, об Испании, Италии, Далмации, о хорватах и сербах, о Северном Причерноморье и Кавказе. «Об управлении государством» не было произведением для широкой публики: политические рекомендации будущему императору не предназначены для публичного оглашения. Трактат и дошел в единственном списке, изготовленном, вероятно, с оригинала в 1059—1081 гг. по заказу кесаря Иоанна Дуки (брата императора Константина Х Дуки), т. е. в тот период произведение не покидало придворных кругов. На него нет ссылок ни

усовременников, ни у более поздних авторов.

Впроизведении, обычно называемом «О церемониях византийского двора», досконально расписана режиссура праздничных церемоний и приемов, в частности иностранных посольств,— в соответствии с рангом приезжающих. Исторический материал касается в основном правления Льва I, Анастасия I, Юстина I и Юстиниана I.

Впрооймионе автор пишет об историографической значимости своего произведения (De cer. I. 4, 2—7). Весь рассказ основан на собственных авторских наблюдениях, а события прошлого описываются по литературным произведениям и, возможно, архивным документам. Сам Константин так формулирует принципы своей работы: «... мы решили все то, что самими нами видено и в наши дни принято, тщательно выбрать из множества источников и представить для удобного обозрения в этом труде тем, кто будет жить после нас; мы покажем забытые обычаи наших отцов, и, подобно цветам, которые мы собираем на лугах, мы при-{97}бавим их к царской пышности для ее чистого благолепия» (Ibid. I. 4. 15—21; См. пер.: Памятники. С. 76—77). В произведении встречаются, однако, и вставки более позднего времени: подробный рассказ о государственном перевороте 963 г., выдержанный в благоприятных для Никифора Фоки тонах, мог быть составлен уже после убийства Никифора в 969 г. на основе реконструируемого памятника Х в.—так называемой «Истории Фок», послужившей источником для целого ряда исторических сочинений (Продолжатель Феофана, Лев Диакон, Иоанн Скилица и др.,— см. ниже).

Вбольшей степени архаически-классификаторскими чертами отмечен трактат «О фемах», где на основании более древних памятников рассматривается происхождение византийских административно-территориальных округов. Наряду с данными, уходящими в далекое прошлое и лишенными актуального значения, в произведении встречаются и сведения, современные эпохе его составления.

Для всех памятников этого периода характерно перечисление, каталог как форма повествования. В частности, даже портрет исторического героя складывается из отдельных черт, а

Василия» датируется временем после 949—950 гг., {99} т. е. оно писалось почти одновременно с предыдущими книгами продолжения Феофана. В отличие от хроники Псевдо-Симеона, оспаривающей родовитость Василия, «Житие», в котором благородство происхождения оказывается важнейшим критерием добродетели, поддерживает возникшую в IX в. легенду о происхождении Василия от парфянских царей. Автор «Жизнеописания» отрицательно характеризует чиновников, прежде всего фиска, за взяточничество и стяжательство, осуждает евнухов, временщиков и защищает принцип знатности. Эта часть хроники Продолжателя Феофана в целом отражает интересы придворной знати круга Константина VII Багрянородного. Автор подчеркивает и свое право на то или иное распределение материала, сокращая один и детализируя другой рассказ (Vita Bas. 279. 14—280. 2); при этом пространность изложения обусловливается особым пониманием развития исторического времени, которое как бы воссоздается словом в самом произведении. Историческому герою — Василию противопоставлен антигерой — Михаил, осуждаемый прежде всего с этических позиций: подчеркивается низменность его страстей и привязанностей.

Следующая, третья часть хроники Продолжателя Феофана, охватывающая период от правления Льва VI до смерти Романа Лакапина (948 г.), близка ко второй редакции хроники Логофета («Ватиканский Георгий») и, таким образом, представляет собой переработку хроники Логофета с позиций аристократа. Происхождение этой части относится ко времени правления Никифора Фоки. Автор, видимо, приверженец аристократических родов Фок, Аргиров, Куркуасов, стоит в оппозиции к Роману I в отличие от Логофета.

Наконец, четвертая часть продолжения Феофана описывает самостоятельное царствование Константина VII и начало правления его сына Романа II (повествование обрывается на 961 г.). Ее автор, по-видимому, современник происходящего 15, также испытывает симпатию к аристократическим кланам, прежде всего к роду Фок. Герой этой части — Константин VII — наделяется качествами и философа и праведника, ценящего добродетель и деятельный ум,— образ, весьма отличающийся от созданного Феофаном идеала василевса — смиренного христианина. Знать представлена как опора императора и государства. Идеализация образа временщика Иосифа Вринги заставляет предположить, что на автора сочинения оказали влияние близкие к нему аристократические круги — сторонники провинциальной феодальной знати, недовольные политикой Романа Лакапина.

Подобно хронике Продолжателя Феофана (в ее первой части), четыре «Книги царств», приписанные в лемме единственного списка XII в. константинопольцу Иосифу Генесию, посвящены каждая последовательно четырем византийским императорам — Льву V, Михаилу II, Фео-{100}филу и Михаилу III (в последней книге говорится и о Василии I), т. е. периоду с 813 по 886 г. В прооймионе говорится о покровительстве автору со стороны Константина VII Багрянородного, что ставит этот труд также в круг промакедонских произведений. Общими с первыми четырьмя книгами Продолжателя Феофана оказываются и источники Генесия.

Особенностью памятника является повышенное внимание автора к различного рода мифологическим сюжетам, этимологиям, что отражало интересы «широкой публики» того времени. Такого рода занимательный материал распределен по четырем биографическим очеркам, создающим характеры главных героев 16. Генесию свойственны и риторическое построение фразы, и языковые украшательства, однако в целом его язык — обыденный, общеупотребительный, лишь с элементами аттикизмов.

«История» Льва Диакона — своего рода связующее звено между «книгами царствований» — монографической историографией Х в. и созданными в XI—XII вв. памятниками мемуарного типа, в которых проглядывают черты сложной авторской индивидуальности, представлена внутренняя противоречивость характеров, неоднозначность поступков исторических персонажей, воспроизводятся исторические судьбы как результат взаимодействия различных

15Можно предполагать о его близости к монахам Олимпа (Каждан А. П. Из истории... Т. 19. С. 91). Вместе с тем подчеркнутый интерес автора заключительной части к городским эпархам, их ведомству, позволяет думать, что этот раздел написал Феодор Дафнопат, императорский секретарь, патрикий, который в 960—963 гг. сам был эпар-

хом города (Hunger H. Die hochsprachliche profane Literatur der Byzantiner. München, 1978. Bd. I. S. 343). Ему припи-

сывается и возможное редактирование всей хроники Продолжения Феофана (работа над последней частью хроники датируется временем между 961 и 963 гг.).

16Jenkins R. The Classical Background of the Scriptores post Theophanem // DOP. 1954. Vol. 8. Р. 15.

сил. Она была написана, вероятно, после 992 г. в пору правления Василия II и охватывала царствование трех его предшественников — Романа II, Никифора II Фоки и Иоанна Цимисхия, т. е. 959—976 гг. (в повествование вставлены и эпизоды из первых лет правления Василия II). Родившийся около 950 г. в малоазийском селении Калоя, Лев приехал учиться в столицу империи, там стал диаконом и в правление Василия II состоял в придворном клире. В этом качестве он сопровождал василевса в окончившемся неудачей болгарском походе 986 г. Участие в политических событиях последней трети Х в., видимо, и дало историку право говорить в своем историческом труде об описаниях на основе личного опыта, а не литературных источников. Впрочем, убедительно доказано, что Лев Диакон, подобно другим современникам, воспользовался и так называемой «Историей Фок» (особенно в начальных частях повествования), и, возможно, документальными материалами; в манере изложения он ориентировался в целом на Агафия Миринейского 17. Именно подражанию Агафию обязаны и идеи прооймиона о пользе истории и характер описания отдельных исторических эпизодов.

Впрочем, не опора на историков прошлого и не механическое следование тому или иному письменному источнику формировали идейно-художественную структуру «Истории» Льва Диакона. Сама современность и отношение к ней историка предопределили его политические симпатии и антипатии, как и общефилософские взгляды. В свое время Льва Диакона представляли придворным историографом, поводом для чего служили идеализация образов Никифора Фоки и Иоанна Цимисхия в «Истории» и дифирамб в честь Василия II, сочиненный «диаконом {101} Львом», отождествлявшимся обычно с историографом 18. Однако позиции автора в «Истории» и в энкомии диаметрально противоположны: если в первом случае осуждается Василий при восхвалении Никифора Фоки и Иоанна Цимисхия, то во втором не только превозносится Василий, но и очерняется правление узурпаторов престола, т. е. его предшественников. Таким образом, если даже признать тождество обоих авторов, что само по себе небезусловно, то следует учесть, что оба памятника создавались в разных условиях: энкомий сочинялся как памятник официальной политической пропаганды в угоду окружению Василия II,

а«История» — произведение неофициальное, даже оппозиционное, полемически направленное против политики Василия II и идеализирующее историю недавнего прошлого (не случайно «История» сохранилась в единственном списке). Изображение Никифора Фоки и Иоанна Цимисхия в «Истории» Льва Диакона не совпадает с официальными пропагандистскими канона-

ми, порочащими правление предшественников Василия II и созданными в кругу его приспешников 19. Идеологическая обстановка, оказавшая влияние на мировоззренческий настрой Льва Диакона, формировалась в условиях борьбы Василия II с феодализирующейся провинциальной знатью, лидерами которой и были малоазийские полководцы — императоры Никифор Фока и Иоанн Цимисхий. Отсюда — оппозиционный к официальной пропаганде характер «Истории»,

ас другой стороны,— и общий исторический пессимизм ее автора. Вряд ли, однако, можно оценить эти воззрения как критику современности с позиций человека государственного ума, мечтавшего о восстановлении сильной власти, и противника феодальных смут.

Лев Диакон не предлагает, подобно другим авторам X в., абсолютно идеального героя, которому бы противостоял антигерой (или антигерои). Осуждая Василия II и даже его отца — Романа II и мать — Феофано, историк не делает их символами порока: их недостатки суть результат влияния дурных людей. С другой стороны, недостатками отмечены даже любимые герои — Никифор Фока и Иоанн Цимисхий. Отношение к Фокам вообще претерпевает изменение по ходу повествования — от идеализации к критике.

Исторический герой у Льва Диакона предстает не трафаретным: портрет Иоанна Цимисхия рисуется по контрасту к портрету Никифора Фоки — белолицый со светлыми волосами, рыжей бородой и голубыми глазами, он отличался от Никифора — смуглолицего, черноволосого и темноглазого, с густой бородой. Портрет становится средством психологической характеристики: статность Никифора противопоставлена низкорослости Цимисхия. Помимо описания физической силы последнего, его воинских доблестей, большое место уделено и его гражданским мероприятиям — заботам о больных, облегчению фискального гнета в Армении,

17Hunger H. Op. cit. Bd. I. S. 370.

18Συκούτρης ’Ι. Λέοντος τοΰ Διακόνου α;’νέκδοτον ε;’γκώμιον ει;’ς Βασίλειον το;`ν Β′//ΕΕΒΣ,1933, т. 10.

19Иванов С. А. Полемическая направленность «Истории» Льва Диакона // ВВ. 1982. Т. 43. С. 74—80.

раздаче имуществ. Вместе с тем Цимисхий взошел на престол, убив Никифора Фоку: это обстоятельство оправдывается историком, однако не замалчивается. Не менее своеобразен и ярок портрет русского {102} князя Святослава: среднего роста, с мохнатыми бровями, голубыми глазами, плоским носом; густые усы и наголо обритая голова с одной длинной прядью волос, серьга в одном ухе. Пусть перечисление черт не создает сложного духовного образа героя, однако это не агиографические штампы дидактически-символических ликов, какие встречаются в большинстве хроник IX—X вв. Изобразительность портретов у Льва Диакона уже далека от нормативных схем Феофана. Однако описание внешности героя — это все еще перечень внешних черт, пусть выразительных и ярких.

Традиционным мыслителем остается Лев Диакон и в трактовке основных категорий историзма — времени и пространства, хотя и здесь можно отметить некоторые новые, по сравнению с хрониками IX в., акценты. Время у Льва организовано: это не стихийный поток, формально отмечаемый внешними мерками (год, индикт), но поэтапное, в соответствии с правлением того или иного василевса, движение, и ход повествования, прерываясь экскурсами в прошлое или предвосхищая будущее, все время возвращается автором к своему основному руслу (Leon. Diac. 31.13; 70.3). Главной пружиной временнóго развития событий у Льва Диакона является принцип изменчивости судьбы (например, взлет и падение Иосифа Вринги): нестабильность в «Истории» граничит с эсхатологическим трагизмом восприятия действительности, когда война, гибель, разрушения становятся средоточием мироощущения автора. В центре внимания оказывается судьба (Тиха), известное еще в античности божество, управляющее миром наряду с божественным промыслом (το;` θεΐον — Leon. Diac. 72.16; 128.5; 129.9; и το;` κρεΐσσον — Ibid. 82.25). Но мировоззрение Льва Диакона в целом не выходит за рамки средневековых категорий, как и символизм природных знамений и катастроф (землетрясений, комет, ливней), известных и в античной историографии, оказывается у него сродни агиографическим чудесам. Лев отрицает естественные причины землетрясений, которые выдвигались «эллинскими», т. е. античными, математиками.

Таким образом, роль античного «субстрата» у Льва Диакона также сложна. С одной стороны,— тяготение к Агафию Миринейскому, античная этническая терминология, сопоставления исторических героев современности с античными мифологическими (Никифор Фока сравнивается с Гераклом, Иоанн Цимисхий — с Тидеем), изобилие речей от имени главных действующих лиц в подражание Фукидиду. С другой стороны,— полемическая апелляция к современности, подчеркивание авторской автопсии, средневековые принципы портретных характеристик, символизм и этическая окрашенность пространства (горы и леса как символ опасности), восхваление христианского аскетизма. Эти антиномии не случайны. Они не являются результатом механического соединения разнородных по идейной направленности источников. У историографов следующего столетия ощущение противоречивости событий, идея первенства человеческой личности в истории, понимание живой притягательной силы эллинского наследия станут в центр их мировоззренческих позиций. {103}

3. МИХАИЛ ПСЕЛЛ И ЕГО СОВРЕМЕННИКИ

«Переходной эпохой» предстает в истории византийской культуры XI в.— от периода «сильной» Македонской династии к Византии комниновского времени. В атмосфере постоянного политического и морального напряжения, взлетов и падений, внешнего блеска и внутренней нестабильности формировалось творчество целой плеяды виднейших византийских историографов.

Первым здесь следует назвать Михаила Пселла (1018—после 1096/97) — одного из самых выдающихся византийских историков, философа, автора риторических произведений, превосходящих по объему все сочинения в этом жанре в X—XI вв., составителя естественнонаучных и филологических трактатов, полемиста и политика — современника четырнадцати императоров и советника многих из них, увлекательного корреспондента, оставившего после себя большое и интересное эпистолярное наследие (примерно 500 писем). Им создана и «Хронография», ставшая одной из вершин византийской (и средневековой в целом) историографии.

Сам Пселл оценивал свои занятия историей как нечто второстепенное и побочное, отдавая предпочтение риторике, философии, преподавательской деятельности, политической

Автор отчетливо осознает свою определяющую роль в повествовании; принцип субъективной организации материала им даже декларируется: «...я умолчал о многих значительных событиях, не распределил материал своей истории по олимпиадам и не разделил, подобно Историку, по временам года, но без затей сообщил о самом важном и о том, что всплыло в моей памяти, когда я писал» (Там же. С. 90). Поэтому и повествование Пселла отличает мемуарный характер; композиционное оформление исторического материала не формально, а содержательно: эпизоды сцеплены по ассоциативной связи вокруг определенной автор-{105}ской мысли (например, болезнь Михаила IV сопоставляется с болезнью государства). В центре движения истории у византийского эрудита оказывается не столько религиозная идея, сколько личность исторического героя. Исторический процесс и личность героя в «Хронографии» развиваются в единстве: так, взаимосвязаны и взаимообусловлены прогрессирующая болезнь государства и болезнь императора Исаака I Комнина. Само движение времени сопряжено с эволюцией характера действующего героя.

В связи с такой универсальной функцией героя в «Хронографии» встает вопрос и о практически впервые встречаемой в византийской историографии психологической обрисовке образа. Человек и его поступки для Пселла не детерминированы простым набором «качеств», каталогом которых исчерпывается портрет у предшественников (да и не только предшественников) Пселла. Выявление скрытого в человеке — непременное условие для постижения сущности героя (например, о Михаиле V: «Этот человек скрывал, как никто другой, огонь под золой — я имею в виду дурной нрав под маской благомыслия,— питал злые намерения и желания, пренебрегал своими благодетелями... Однако все это он умел прятать под притворной маской» (Там же. С. 43). Отсюда— признание неоднозначности, противоречивости, постоянной подвижности и изменчивости человеческого характера. «Слегка прервав течение рассказа, остановлюсь сначала на характере и душе этого императора, чтобы, слушая о его поступках, вы не удивлялись и не думали, будто совершал он их случайно и ни с того ни с сего. В жизни этот человек был существом пестрым, с душой многообразной и непостоянной, его речь была не в ладах с сердцем, на уме он имел одно, а на устах другое и ко многим, ему ненавистным, обращался с дружелюбными речами и клялся торжественно, что сердечно любит их и наслаждается их обществом. Часто вечером сажал он за свой стол и пил из одного кубка с теми, кого уже наутро собирался подвергнуть жестоким наказаниям» (Там же. С. 54). Поэтому и характеристики Пселла двучленны, а свойства героя непостоянны, но ограничены во времени и пространстве, определены событиями. Таким образом, историографический метод Пселла сформирован в синтезе исторического познания и художественного отражения действительности. В лице Пселла историограф является и ритором, и театральным режиссером, и психологом. При этом ему не чужд и натурализм.

Декларации Пселла неоднозначны: в них можно найти как традиционную средневековую топику, идеи нормативности, этикетности, так и индивидуальные характеристики, утверждение принципов самостоятельности творчества художника. Пселловская эстетика совмещает христианский спиритуализм с эстетизмом, театральностью, игрой. Неоднозначен и сам характер произведений: средневековые жанровые каноны сосуществуют в творчестве Пселла с оригинальными художественными открытиями. Так, «Хронография» представляет собой не столько стандартные для византийской историографической традиции той поры фактологические описания, сколько сопоставление образов, выявление характеров вершителей и жертв исторических судеб.

Творчество Пселла не случайно связывается исследователями с понятием «предгуманизма». Действительно, многие стороны его жизнедея-{106}тельности напоминают стиль жизни, творчества, общения, мысли гуманистов треченто и кватроченто. Различия в отношениях Пселла со своими корреспондентами, которые определялись не официальным положением человека, а кругом его духовных запросов, заставляют нас вспомнить, что итальянские мыслите- ли-гуманисты представляли собой также неформальную группу единомышленников (или — в других случаях — антагонистов), объединенных прежде всего общей тягой к «трудам в досуге» независимо от должностных обязанностей. Свойственный Пселлу пафос защиты науки, знания был развит в литературном наследии эпохи Возрождения.

Отказ от аскетических принципов (ставших во многих исследованиях банальным атрибутом описания средневековой культуры), активность жизненной позиции — тоже черты че-