Культура Византии. VII-XII вв

Феофану неискушенность святого «в утонченной мудрости» и ошибочность его позиции в церковных спорах о браке императора Константина VI (780—797) 17.

Файл byz137g.jpg

Архангел Гавриил, 867.

Собор св. Софии. Константинополь. Мозаика на южной галерее свода вимы.

Имея в виду развитие византийской литературы в VIII— IX вв., мы говорили до сих пор преимущественно о внешних факторах, характеризующих ее: утрате империей старых культурных центров, изменении языковой ситуации, социального облика писателя, наконец, о соотношении жанров. Элементы нового прослеживаются, однако, и в содержании, если коснуться, к примеру, вполне академичной для литературоведения проблемы — проблемы положительного героя. В целом становлению византийской литературы присущ постепенный отказ от изображения сложности и противоречивости природы человека в пользу парадигматического идеала, определяемого набором отвлеченных от конкретности достоинств и недостатков 18. Собственно эволюция литературного героя заключается при таком подходе не в создании нового литературного образа неповторимой индивидуальности, но в изменяемости самого каталога добродетелей и пороков, с одной стороны, и конкретных носителей этих качеств — с другой. Было бы досадным упрощением видеть, как это иногда случается в византиноведении 19, идеального героя Византии только в святом. Такому взгляду противоречит, по крайней мере, официальная императорская идеология, предназначенная во всех ее литературных и внелитературных проявлениях внедрять в сознание подданных представления об идеальном императоре, совсем необязатель-{137}но причисляемом к лику святых. Разумеется, идеальность того или иного императора зачастую оказывалась в предании хронологически ограниченной годами его правления. И все же византийские историки и риторы из столетия в столетие трудились над созданием идеализированного императорского портрета в литературе. Что за беда, если литературный портрет порой весьма отдалялся от оригинала. Идеализация образа императора так или иначе осознавалась как необходимость — и литературная, и идеологическая. Известно, сколь негладкими были, например, отношения между Василием I и Львом VI (886—912), но это не помешало последнему создать идеальный образ своего отца в монодии на его смерть — образ, получивший дальнейшее развитие в сторону идеализации у Константина VII в «Жизнеописании Василия I».

Вместе с тем фигура собственно византийского святого как идеального героя не оставалась неизменной константой на протяжении веков, и агиография IX—Х вв.— тому пример. Уже отмечалось, что многие византийские святые происходили из богатых семей либо располагали важными связями 20. VIII—Х столетия выдвинули в герои житий ряд крупных церковных иерархов (константинопольских патриархов Германа, Тарасия, Никифора, Мефодия, Игнатия, Евфимия), известных исповедников веры (Феофана, Феодора Студита). Это уже не агиографический герой в духе св. Антония, борющегося с искушением вдали от мирской суеты. Напротив, святые VIII—Х вв. совсем нередко в гуще столичных событий и противостоят вполне конкретным историческим персонажам с иными, чуждыми святым, взглядами и убеждениями 21. Агиография не исчерпывается более идеалом личного спасения святого, но прославляет и отстаивание им правой веры. Сказанное, впрочем, не означает полного исчезновения из житийной литературы традиционного героя — провидца, чудотворца, многотерпеливого столпника (Василий Новый, Илья Новый, Лука Стилит). И все же житие щедрого богача, раздающего свое имение бедным и, подобно Иову, безропотно переносящего выпавшие на его

17Van de Vorst Ch. Un panégyrique de S. Théophane le Chronographe par S. Théodore Studite//AB. 1912. Т. 31. Р. 22.30—31; 23.16—22.

18Kazhdan A. People... Р. 106.

19К этому склоняется, например, И. И. Шевченко: «Идеальный человек Византии не был ни государем, ни полководцем, ни придворным, ни ученым, ни купцом, но — святым...» См.: Ševčenko I. Storia letteraria // La civiltà bizantina dal IV al IX secolo. Bari, 1977. Р. 115.

20Ibid. P. 116.

21Представление о том, что «агиографический герой был полным отрицанием... всяческой человеческой активности» (Kazhdan A. People... P. 108), видимо, нуждается в коррекции.

долю испытания (Филарет Милостивый), рассматривается современным исследователем как анахронизм для своего времени (20-е годы IX в.), хотя и на основании лишь стилистических критериев 22.

Эволюция литературного героя проходила в VIII—Х вв. не только по линии изменения его социального облика и общественной позиции. Изменялся набор черт, выдвигавшихся в качестве идеальных. Показательна в этом смысле трансформация образа идеального императора. Анализ «княжеских зерцал» («княжеских», конечно же, условно, поскольку речь в них идет об идеале императора) показывает, что на протяжении VII — первой половины IX в. они утрачивают вполне традиционные для идеализированного облика императора черты: воинские доблести, образованность; преодолевается представление о двойственной природе императора (божий избранник и одновременно человек, равный перед лицом бога своим подданным); исчезают портретные характеристики; {138} определяющим в парадигме монарха становится его благочестие. Предельное развитие эти тенденции получили в «Хронографии» Феофана 23. С конца IX в. (в «Учительных главах» Василия I) и на протяжении Х в. происходит дальнейшее преображение литературного героя. В каталог императорских добродетелей возвращается образованность; хотя и осторожно, но затрагивается тема знатности по происхождению 24; выдвигается на передний план функция императора — блюстителя закона 25. Древность знатного происхождения, подкрепляемая ложной генеалогией, становится легитимным элементом литературного портрета в монодии Льва VI на смерть Василия I, а позже и в «Жизнеописании Василия I», принадлежащем Константину VII Багрянородному. По ходу Х столетия в литературные герои выдвигаются полководец (например, Никифор Фока (963—969) у историка Льва Диакона) и аристократ 26. Как видим, в VII—Х вв. имела место существенная для истории византийской литературы эволюция литературного героя, будь то агиографический герой или идеальный император.

Проблема положительного героя решалась византийской литературой не только в плане изменяемости его нравственных и социальных характеристик. Она имела и конкретноисторическое измерение, отразившееся в исторической прозе IX—Х вв. Если в начале IX в. идеалы хрониста Феофана лежали в далеком прошлом и его безусловным героем был император Константин Великий (324—337) 27, то с течением времени ситуация эволюционировала. В 60-е годы IX в., судя по «Хронографии» Георгия Монаха, интерес к Константину I ослабевает: в повествовании Георгия о правлении равноапостольного императора последний заметно потеснен рассказом о папе римском Сильвестре I (314—335) и других, не связанных с Константином I, сюжетах (Georg. Mon. 481.21—533.20). Более того, хронист создает парадигму, как бы уравновешивающую идеализированный Феофаном образ. В изложении Георгия император Феодосий I (379—395), вполне сопоставимый по интенсивности положительных эпитетов с Константином I, уподобляется ему и символически: при вступлении на престол Феодосию, который был очень высок ростом, не подходили императорские одеяния его предшественников,

илишь облачение Константина Великого было ему впору (Ibid. 563.21—25).

Вэтой же связи отметим и роль Александра Македонского, отведенную ему Георгием. Хронист избирает его правление как композиционный рубеж своего сочинения: «Начав от Адама и дойдя до кончины Александра, вкратце начнем снова от Адама...» (Ibid. 4.3—5). Дважды возвращается к рассказу о нем (Ibid. 25.13—39.20; 284.16—285.22). Наконец, периодизация всемирной истории, завершающая труд Георгия, использует как одну из хронологических вех царствование Александра Македонского наряду с царствованием Константина (Ibid. 804.12—17). {139} Подчеркнем: среди источников Георгия — «Хронография» Феофана, отмеченная иной ценностной ориентацией. Тем примечательнее перемещение акцентов в хронике Георгия Монаха.

22Ševčenko I. Storia letteraria... P. 163.

23Чичуров И. С. Место «Хронографии» Феофана... С. 64—79.

24Чичуров И. С. Традиция и новаторство в политической мысли Византии конца IX в.//ВВ. 1986. Т. 47. С. 96— 97, 99.

25Čičurov I. Gesetz und Gerechtigkeit in den byzantinischen Fürstenspiegeln des 6.—9. Jahrhunderts // Cupido legum/Hrsg. von L. Burginann u. a. Frankfurt a. Main, 1985. S. 44—45.

26Kazhdan A. People... Р. 110—111.

27Чичуров И. С. Место «Хронографии» Феофана... С. 113—114, 134.

Картина, по всей вероятности, не оставалась неподвижной и столетие спустя. Как бы то ни было, во второй половине Х в. так называемый Лев Грамматик во всемирной хронике не упускает возможность, несмотря на позитивную в целом оценку Константина I, указать на половинчатость его мероприятий в сравнении с деятельностью Феодосия I: «Сей Феодосий до основания разрушил все те храмы эллинов, которые Константин Великий не разрушил, но приказал лишь закрыть» (Leon. Gramm. 102.8—10). Да и характеристика едва ли сопоставимого с ним императора Маркиана (450—457) Львом Грамматиком едва ли уступит у него совокупным эпитетам Константина I (Ibid. 111.6—10).

Говоря о конкретном воплощении парадигмы в Х в., нельзя забывать и о следующем: инспирированная Константином Багрянородным историческая литература («Генесий», Продолжатель Феофана) настойчиво выдвигала вперед фигуру Василия I как идеального василевса. Разумеется, ни «Генесий», ни Продолжатель Феофана не являлись составителями всемирных хроник, и исторический фон их сочинений не простирался до эпохи Константина I, но начинали они свое изложение все же с того, чем кончил Феофан Исповедник (события 813 г.), продлевая во времени созданную именно им галерею императорских портретов. То, что «Генесий» и Продолжатель Феофана хронологически примыкают к «Хронографии» Феофана, имеет, очевидно, неформальное значение, поскольку и тот, и другой могли избрать отправным пунктом 843 г., на котором остановился Георгий Монах (с его хроникой, как известно, был знаком, по крайней мере, «Генесий»). Кстати, и инициатор этих, дошедших до нас анонимно, трудов (Константин Багрянородный) сам весьма почитал Феофана, считая необходимым причислять себя к его родственникам. Тем самым Константин I в изображении Феофана едва ли был величиной неизвестной для творцов образа Василия I, а значит, правомерно и соотнесение первого христианского императора с основателем Македонской династии в едином контексте размышлений об изменяемости конкретно-исторического репертуара положительных героев в византийской литературе.

И еще одна тема, помогающая определить водораздел между двумя периодами в истории византийской литературы (ранневизантийским и средневизантийским), а также известную динамику в рамках последнего из них. Как это ни странно, но тема «войны и мира», вопреки ее непреходящей злободневности, едва ли пользуется популярностью в византиноведении. Между тем отношение византийцев к этому извечному сюжету не оставалось неизменным. Свидетельством могут служить расхождения в позициях авторов VII и начала IX в. Вспомним, что писал о войне, например, Георгий Писида во второй поэме «Персидская экспедиция» (Georg. Pisid. Exp. Pers. II, 122—124):

Но вот овладевает мной желание Узреть усладу изготовки битвенной И ужасы воспеть, не зная ужаса...

(Пер. М. Л. Гаспарова) 28 {140}

В «Шестодневе» Писида, обращаясь к богу, призывает его дать Ираклию «властвовать над всей землей под солнцем», сделать императора «всемирным властителем» (PG. Т. 92. Col. 1845—1852). Не составит труда найти схожие с этими строки в поэмах Писиды, где автор дает волю своей радости в связи с победами ромейского оружия. Впрочем, приведенного, должно быть, достаточно, чтобы понять: поэтический апофеоз войны не претил византийскому автору VII в. Аналогичные настроения можно наблюдать и у современника Писиды Феофилакта Симокатты.

Не так было в начале IX в. Хронист Феофан не склонен рассматривать военные успехи первых императоров-иконоборцев Льва III (717—741) и Константина V (741—775) как их положительную характеристику 29. Воинские доблести императора, о чем уже говорилось, не входят у Феофана в набор идеальных качеств василевса. Хронист, когда речь заходит о мире, не останавливается перед осуждением даже тех, кто, подобно ему, был иконопочитателем. В 813 г. император Михаил I (811—813) перед лицом болгарской опасности держит совет о мире с ханом Крумом. Феофан сообщает о неблагополучном исходе совета: «Патриарх и митропо-

28 Цит. по: Аверинцев С. С. Литература. С. 329, где ошибочно дана ссылка на «Аварскую войну» Георгия Писи-

ды.

29 Чичуров И. С. Место «Хронографии» Феофана... С. 120—123.

литы вместе с императором приветствовали мир, но злые советчики вместе с Феодором, игуменом Студийского монастыря, отвергли его... не ведая, что говорят и что утверждают»

(Theoph. 498. 18—24).

Позиция, как видим, изменилась. Ее теоретическим выражением на исходе IX столетия были «Учительные главы» Василия I, наставлявшего будущего императора Льва VI в том, как следует крепить мир в духе евангельской заповеди «блаженны миротворцы», и посвятившего этому сюжету отдельную главу, а о полководческих обязанностях монарха не упоминая совсем (PG. Т. 107. Р. XLV В—С). В конце IX в. идеологический контекст становится, очевидно, противоречивее, и созданный в 885—886 гг. юридический памятник «Исагога» вменяет императору в обязанность не только хранить безопасность принадлежащего империи, но также возвращать утраченное ею и приобретать отсутствующее (Eis. II. Cap. 2).

Литературное возрождение военной тематики находим во второй половине Х в., прежде всего в составленной из 1039 двенадцатисложников поэме Феодосия Диакона на захват Крита (961 г.) в правление Никифора Фоки. Традиционная и небезболезненная для византийской общественной, политической и юридической мысли проблема соотношения древнего и нового Рима (Константинополя) решается Феодосием в пользу столицы империи именно в военном ключе:

О древний Рим! Кичиться полководцами Не смей пред Римом Новым, их не сравнивай С владыкой нашим: даже Сципиона блеск Померк и славу потерял извечную.

(Пер. Л. А. Фрайберг) 30 {141}

Известно, что на Феодосия нередко смотрят как на подражателя Георгия Писиды 31. Сам автор сравнивал себя с Гомером, и, конечно, возвращение в литературу позитивного отношения к теме войны можно было бы отнести на счет литературных образцов того же Феодосия Диакона.

Однако, помимо того, что показателен и самый выбор определенных образцов в определенное время, в пользу актуализации военной тематики на протяжении IX—Х вв. говорит и другое наблюдение — над памятниками, по содержанию и жанру не связанными с уже упоминавшимися конкретными сочинениями.

В византийской агиографии особое место занимает житийная традиция, имеющая героем апостола Андрея Первозванного. Важность этой традиции для Константинополя объясняется причинами, лежащими за пределами литературы (апостол Андрей считался основателем константинопольской епископской кафедры), но сами жития Андрея, естественно, принадлежат жанру агиографии. Христианская миссия апостола Андрея заключалась, согласно житийному преданию, в распространении «евангелия мира». И действительно, «Деяния апостола Андрея» конца VII — начала VIII в. повествуют о том, как он нес народам «евангелие мира», воз-

вещал «народу благочестивым законом мир» и т. д. (Acta Andreae. 4.6—7; 12, 30; 19.18.24.2— 7). От первой половины IX в. сохранилось житие Андрея, составленное монахом константинопольского Каллистратова монастыря Епифанием, который, в свою очередь, продолжил рассказ о христианской миссии мира Андрея (PG. Т. 120. Col. 221, 228, 233, 241). Но вот в начале X в. один, из плодовитейших проповедников и агиографов своего времени, Никита Давид, опускает в панегирике Андрею (PG. Т. 105. Col. 53—80) эту традиционную для повествований об апостоле тематику. Тем самым и в рамках анализируемого периода происходили тематические сдвиги. Разумеется, мы не пытаемся упрощать ситуацию: пунктиром нами лишь намечена тенденция в развитии одной из тем.

Современником Никиты был, к примеру, патриарх Николай I Мистик (901—907, 912— 925), в обширном эпистолографическом наследии которого самый крупный цикл писем (послания болгарскому царю Симеону) содержит идею мира как лейтмотив 32.

До сих пор мы говорили о литературе средневизантийского периода (середины VII— Х в.) по преимуществу как о целостном этапе в ее развитии. Однако три с половиной столетия

30Цит. по: Фрейберг Л. А., Попова Т. В. Византийская литература эпохи расцвета, IX—XV вв. М., 1978. С. 77.

31Kazhdan А. People... P. 107.

32Любарский Я. Н. Замечания о Николае Мистике в связи с изданием его сочинений//ВВ. 1986. Т. 47. С. 104.

не лишены и внутренней динамики, кстати сказать, не укладывающейся в узкие рамки условного понятия «Македонский ренессанс». В самом деле, существо изменений, имевших место с середины IX и на протяжении Х в., не исчерпывается обращением к грекоязычному наследию, как языческому, так и христианскому. Внутренний рубеж средневизантийского периода по традиции принято проводить в середине IX в. Впрочем, последние полтора десятилетия отмечены в византиноведении попытками переместить эту границу к началу IX в. на основании стилистического (в узком, лингвисти-{142}ческом, смысле) критерия и в связи с двумя византийскими авторами — патриархом Никифором 33 и агиографом Игнатием 34.

Файлы byz143_1g.jpg

Христос из Сошествия во ад. 1042—1056. Неа Мони, Хиос.

Мозаика в нише нартекса.

byz143_2g.jpg

Адам и Ева из Сошествия во ад. 1042—1056. Неа Мони, Хиос.

Мозаика в нише нартекса.

Эти попытки не убеждают. Во-первых, одного стилистического критерия (тем более понятого узко) явно недостаточно для описания сложного, не только литературного, но и общекультурного явления. Во-вторых, классификация византинистом стиля Никифора как ориентированного на Ксенофонта (точнее, ее культурно-историческое значение) должна быть уравновешена весьма сдержанной оценкой «Бревиария» современником константинопольского патриарха. Придирчивый стилист Фотий дает в «Библиотеке» оценку «Бревиарию», пожалуй, недостаточную для представления о переломном моменте в истории византийской культуры. Фотий признает риторические достоинства за трудом Никифора; ему, очевидно, симпатично в Никифоре то, что тот — сторонник «испытанной {143} старомодности» и «избегает новшеств». Но обрамляют характеристику Никифора в «Библиотеке» вводные слова Фотия («слог прост и ясен») и заключительный вывод: «В целом он, возможно, и затмил бы этим историческим сочинением многих из своих (предшественников.— И. Ч.), если бы ни казалось, что из-за чрезмерной краткости он не достигает совершенной красоты» (Photii Bibl. Cod. 66). Наконец, жития, созданные агиографом Игнатием (он, вероятно, был еще жив в 846 г.), датируются временем после 842 г. 35, т. е. серединой IX в. Еще и еще раз сошлемся на мнение самих византийцев, видевших именно в 40-х годах IX в. определенный культурно-исторический рубеж. Считающийся легендарным рассказ Георгия Монаха о том, как император Лев III сжег в Константинополе школу «вселенского учителя», завершается отнюдь не легендарной констатацией: «И вот с тех пор (с правления Льва III.— И. Ч.) знание наук в Романии стало редкостью... вплоть до дней честных и благочестивых императоров Михаила и Феодоры» (Georg. Mon. 742.19— 22).

О каких же переменах в византийской литературе середины IX—Х в. можно говорить, имея в виду принципиальные. Прежде всего, с середины IX в. возрастает совокупная творческая активность, проявившаяся не только в количестве написанного, хотя даже объем созданного со второй половины IX и на протяжении Х в. не идет ни в какое сравнение с тем, что нам известно о литературе середины VII — начала IX в. Важнее, впрочем, другое — гораздо полнее жанровая обеспеченность литературы: в ней присутствуют поэзия, в том числе и эпос, обширная агиография и эпистолография, риторика; широко представлена энциклопедическая литература самых разных образцов; историческая литература этого времени дает и хронистику (Георгий Монах), и историографию («Генесий», Продолжатель Феофана, Лев Диакон). В литературе задает тон писатель-«полигистор», работавший одновременно в разных жанрах. Преподававший логику, диалектику, философию и математику, Фотий в своем литературном наследии — богослов (направленный против латинян трактат «Мистагогия»), церковный полемист (напри-

33Speck Р. Versuch einer Charakterisierung der sogenannten Makedonischen Renaissance//Les pays du Nord et Byzance (Scandinavie et Byzance)/Red. par R. Zeitler. Uppsala, 1981. S. 239—241.

34Ševčenko I. Storia letteraria... P. 162—163.

35Ševčenko I. Hagiography... P. 122—123, 125.

мер, полемика с павликианами), экзегет («Амфилохии» — сборник вопросов и ответов, в большинстве случаев на богословские темы), панегирист, эпистолограф, собрание писем которого обширно, собиратель пословиц, лексикограф и, наконец, автор монументального энциклопедического труда «Библиотека», объединившего описание более чем трехсот сочинений греческой древности и средневековья.

Не с такой степенью полноты, как у Фотия, но все же различные направления литературной деятельности представлены в творчестве его младшего современника Арефы Кесарийского: наряду с богословскими сочинениями (комментарии к отцам церкви, трактаты по догматике, полемика, комментарий к «Откровению»), многочисленные речи и письма, эпиграммы. Размах предпринятого лично Константином VII Багрянородным и его соратниками ошеломляет: энциклопедические труды в 53 областях знаний, где, помимо хорошо известных трактатов «Об управлении империей», «О фемах», «О церемониях византийского двора», фигурируют сборники «О посольствах», «О добродетелях и пороках», {144} «О засадах», «О полководческом искусстве», «О публичных речах»; собрания материалов по медицине, зоологии и сельскому хозяйству; собственно литературные произведения — «Жизнеописание Василия I», письма и речи, литургическая поэзия. Мы упоминаем все это, отнюдь не причисляя каждую из составляющих обширного перечня к литературе в строгом смысле слова, но лишь для того, чтобы показать, насколько даже внешне изменилась и ситуация сама по себе, и люди, ее создававшие.

Конечно, выделяя отличительные признаки в литературе середины IX—Х в., нельзя обойти стороной возрождение активного интереса к древности. Естественным свидетельством такого интереса считают обычно «Библиотеку» Фотия, вобравшую в себя немало памятников античной литературы: из 280 кодексов, описанных Фотием, 87 приходятся на авторов V в. до н. э.— II в. н. э. 36. Но не только формально-количественные показатели говорят о возвращении античного пласта в литературу. Лев Философ, например, обращается в эпиграммах как к фило- софам-неоплатоникам (Порфирию и Проклу), так и к Эпикуру, причем к последнему не в духе упрощенного гедонистического стереотипа:

Ты благосклонна, судьба, Эпикурову мне безмятежность В дар уделяя сладчайший и душу спокойствием теша...

(Памятники. С. 284. Пер. Ф. А. Петровского)

Если в начале IX в. прообразом и параллелью к современности для Феофана служили события ветхо- и новозаветной истории, а парадигмой нечестивого императора для хрониста был библейский Фараон, то в конце Х в. Лев Диакон создает портрет своего героя (Никифора Фоки), прибегая к сопоставлению с Гераклом, а повествование о второй половине Х в. связывает с древними временами (эпохой Ахилла, Менелая, Александра Македонского) (Лев. Диак. С. 29, 45, 78, 79, 89). И все же обращение к античности в IX—Х вв. не означало воспроизведения в византийской литературе античного мироощущения, систем ценностей, образности и т. д. Оно носило собирательско-антикварный характер 37. Определяющее для византийского политического мышления понятие τάξις, активным приверженцем которого был, между прочим, и Фотий 38, как нельзя более отвечает смыслу поворота к античности в IX—Х вв.: наведение большого порядка в собственном культурном багаже.

Заметны и различия в социальном облике византийского писателя середины IX—Х вв. по сравнению с предшествующим периодом. Фигура «профессионального» монаха перестает быть преобладающей в литературе. Применительно к середине IX—Х вв., безусловно, сохраняет силу наблюдение над тем, что «в Византии несущий и потребляющий литературу слой...

во многих отношениях тождествен политически ведущему слою» 39. Действительно, не говоря уже об императорах Льве VI и {145} Константине VII, судьбы ряда ведущих литераторов этого времени были переплетены с жизнью императорского двора. Фотий возглавлял до своего патриаршества императорскую канцелярию, а при Василии I становится и воспитателем будущего

36Treadgold W. Т. Ор. cit. P. 177—178.

37Kazhdan A. People... Р. 113.

38См., например, в послании Фотия Михаилу Болгарскому: Photii ep. et amph. Vol. 1. 23.674—24.705.

39Beck Н. G. Das literarische Schaffen der Byzantiner. Wege zu seinem Verständnis // Sitzungsberichte der Österr. Akademie der Wiss. Phil.-hist. Kl. 1974. Bd. 294. 4. Abhandlung. S. 14.

василевса Льва VI; патриарх Николай I Мистик служил императорским секретарем. Арефа являлся митрополитом Кесарии, а агиограф Игнатий — Никеи. Поэт Иоанн Геометр был высоким военным чином при императоре Никифоре II.

Перемены намечались, видимо, и в авторской позиции. Лев Диакон, принадлежавший дворцовому клиру и сопровождавший Василия II в болгарском походе 986 г. как императорский дьякон, отдает дань историографической традиции, повторяя в начале своей «Истории» рассуждения Агафия и Прокопия о важности и необходимой правдивости исторического повествования, его отличиях от риторики и поэзии. И вместе с тем Лев внедряет в ткань стереотипного изложения элемент автобиографизма: «Я... Лев, сын Василия, родина моя — Калоэ, прекраснейшее селение Азии, расположенное у холмов Тмола, близ истоков реки Каистра, которая, протекая мимо Кельвиана, доставляет своим видом усладу зрению и, разлившись, впадает в залив знаменитого и славного Эфеса» (Там же. С. 7—8. Ср.: С. 166). Хотя Лев Диакон и не обходится в описании своей родины без слов Гомера (Илиада, II, 461), он все же считает нужным упомянуть о своем, и именно своем, происхождении.

За несколько десятилетий до Льва Диакона — в самостоятельное правление Константина Багрянородного (945—959) — еще была возможна писательская установка, граничащая с анонимностью. Скупая преамбула к «Царствам» «Генесия» содержит лишь общие места 6 пользе истории для потомства да обращение к венценосному заказчику сочинения — Константину VII (Genes. 1978. P. 3.3—21). Черты авторской индивидуальности, как уже отмечалось в византиноведении 40, проникают на протяжении Х в. и в другие литературные жанры: агиограф Василия Нового и ученик святого Григорий вкрапляет в житие своего героя автобиографические детали.

Судьба отдельных жанров и видов литературы в середине IX—Х в. также обнаруживает известное движение. Расцвет житийной прозы заключался не только в обилии, но и в разнообразии созданного за этот период. Наряду со святыми-иконопочитателями, крупными иерархами, о которых было сказано выше, в агиографии появляются светские персонажи, конфессионально ничем не выделяющиеся,— женщина, умершая от побоев своего мужа, заподозрившего ее в измене («Житие Марии Новой»). Созданию отдельных житий сопутствует унификация всего агиографического жанра, и что примечательно, светским лицом. Симеон Метафраст, достигший чиновных высот (он был логофетом дрома уже при Никифоре Фоке и лишь в конце жизни, вероятно, принял монашеский постриг), составил на все праздники святых в течение года сборник из 148 текстов, подвергнув отобранные жития такой стилистической обработке, которая у современного исследователя получила наименование «стандартизации» 41. Сборник получил широкое распростра-{146}нение в империи, о чем свидетельствует большое (около 700) количество дошедших до нас списков.

Со второй половиной IX в. связывается возрождение в византийской литературе эпоса, если иметь в виду составленную византийским пятнадцатисложником эпическую «Песню об Армурисе»42. Исторический прообраз событий, прославляемых «Песней», усматривают в победе 863 г., одержанной Византией над арабами в Малой Азии. Отец и братья Армуриса отправляются в поход, оставив его, по малолетству, дома. Армурис, продемонстрировав матери свою силу, спешит вслед за ними. При переправе через Евфрат он вступает в сражение с сарацинами, одерживает верх, но один из сарацинов похищает коня и палицу Армуриса. Пеший Армурис настигает конного похитителя и мечом отсекает ему руку. Далее изложение переносит читателя ко двору арабского эмира, где в плену содержится отец Армуриса. Эпическое действие повторяется, но теперь уже в рассказе раненного Армурисом сарацина эмиру о поражении арабов. Устрашенный эмир отпускает отца Армуриса, предлагая герою в жены свою дочь. Используемые в греческом тексте «Песни» аллитерации едва ли переводимы:

‘Ο ’Αρμούρης, ο;‛ ’Αρμουρόπουλος, ο;‛ α;’ρέστης ο;‛ α;’νδρειωμένος

(v. 74) 43

40Каждан А. П. Литература // История Византии. М., 1967. Т. 2. С. 372.

41Ševčenko I. Storia letteraria... P. 165.

42Beck H. G. Geschichte der byzantinischen Volksliteratur... S. 53—57.

43Zaras G. Th. Βυζαντινη;` ποίησις. Βασικη;` Βιβλιοθήκη. ’Αθ η;˜ναι, 1956. Τ. 1. Σ 30—34.

В середине IX в. открывается новый этап и в истории византийской поэзии. Она перестает быть второстепенным делом немногих литераторов. Мы, разумеется, не забываем, что на первую половину IX в. приходится деятельность, например, не чуждого версификации Льва Математика. Но его стихосложение производит впечатление «умственного»: эпиграммы Льва (на ученые книги Феона и Прокла, «Механику» Квирина, «Астрологию» Павла, «Элементы конических сечений» Аполлония) говорят скорее о читательских интересах и составе библиотеки их автора, чем о живом поэтическом чувстве. Последнее проявилось в творчестве родившейся около 800—805 гг. в Константинополе поэтессы Касии 44.

Творчество поэтессы Касии пользовалось у византийцев популярностью, но еще большую известность приобрел красивый и грустный рассказ о Касии как о несостоявшейся императрице.

Согласно этому рассказу, сохранившемуся в византийских хрониках, мать императора Феофила, желая выбрать сыну достойную супругу, собрала со всех концов империи лучших красавиц. Избраннице Феофил должен был вручить золотое яблоко. Остановив взор на несравненной красоте Касии, Феофил подходит к девушке и, желая испытать ее ум и нрав, задает такой вопрос: «Ведь зло в мире произошло от женщины?» Избранница осмеливается возразить: «Но через женщину произошло и высшее благо». Неожиданная смелость и сообразительность девушки как бы отталкивают от нее Феофила, протягивающего яблоко другой красавице — Феодоре. «Они были обвенчаны патриархом Антонием в храме св. Стефана,— пишет, завершая рассказ об императорских смотринах, Симеон Магистр.— Касия же, потеряв корону, основывает монастырь, {147} в котором проводит иноческую жизнь и, преисполненная мудрости и боголюбия, сочиняет множество произведений» (PG. Т. 109. Col. 675) 45.

Файл byz148g.jpg

Христос из Евхаристии. Ок. 1108. Церковь архангела Михаила. Киев. Мозаика из апсиды (Ныне в музее при соборе св. Софии в Киеве).

В немалом поэтическом наследии, дошедшем под именем Касии, не все принадлежит перу поэтессы IX в. К ее популярному имени приобщали иногда произведения других авторов. Случалось, однако, и обратное: когда, отказывая женщине в праве на сочинение литургических поэм, лучшие произведения Касии приписывали другим или они представлялись как анонимные (например, один из лучших ее идиомелонов — полное глубокого драматизма обращение к Христу прозревшей блудницы).

О фактах подобной несправедливости к превосходной византийской поэтессе пишет в XII в. Феодор Продром, относящий к достоинствам ее творчества также способность сочинять музыку к своим литургическим поэмам.

Интерес к незаурядной личности поэтессы, сочинительницы песнопений — явлению не столь частому в греческом как христианском, так и дохристианском мире — не может не вызвать ассоциаций с интересом, питаемым греческим обществом на протяжении веков к загадочной личности Сапфо. Казалось бы, что может быть общего между озаренной лесбосским солнцем поэзией эолийской певицы и обращенными к Христу поэтическими молитвами уединенной в монастырской келье византийской инокини? И все-таки сопоставление столь отдаленных друг от друга явлений единого потока греческой музыкально-поэтической лирики кажется правомерным. Общее между ними — цельность, нерасчленимость человеческого и поэтического, поэзия как непосредственное выражение чистоты и ясности души, чуждая манерности женственность, сочетающаяся с глубокой нравственной силой.

Эта глубина и сила души Касии наиболее ярко выражена в «Каноне на усопших» (Κανω;˜ν α;’ναπαύσιμος ει;’ς κοίμησιν), произведении, не-{148}сомненно, принадлежащем Касии (имя поэтессы дано в акростихе). Главный пафос канона, состоящего в соответствии с традицией из девяти од,— волнение за участь тех, кто должен предстать перед богом в день Страшного суда, призыв к проявлению к ним доброты и милости. Рисуя сильными, короткими

44Раздел о Касии написан А. Д. Алексидзе.

45Липшиц Ε. Э. Очерки истории византийского общества и культуры. VIII—первая половина IX века. М.; Л., 1961. С. 309—338.

строками величие бога, высоты и несоизмеримости силы и мудрости «владыки жизни и смерти», она молит его в день Страшного суда под трубный звон явиться людям в облике не грозного судьи, а доброго спасителя, призывающего их сладостным голосом к вечному блаженству. Глубокое человеколюбие звучит в призыве поэтессы не вершить суд праведным судом, воздавая каждому по заслугам, а прощать прегрешения, «совершенные вольно и невольно», дать восторжествовать своей доброте, разбавив неразбавленный напиток своей чаши добродетелью («ибо на весах тяжесть зла может перевесить добро»).

В сильных и ярких словах и образах канона, в описании паствы, предстающей вместе со зверями и пресмыкающимися перед высшим судьей, в заступничестве поэтессы за них всех, живых и мертвых, робко и смиренно ожидающих приговора, проявляется редкая для византийской литературы этой эпохи высота гуманизма и терпимости. Как далека поэтесса от характерной для других представителей «монастырской» поэзии противопоставления отшельничества (как единственной гарантии высшего блаженства) образу жизни других — мирян, обреченных в будущем лишь на вечные муки.

Любовь к людям, интерес к их жизни, желание помочь им добрым и разумным советом проявляется в другой, «светской» части творчества Касии — в серии гном и эпиграмм. Мысли поэтессы выражаются коротко, емко, образно. Главные мотивы — противопоставление добра и зла, разума и невежества, щедрости и скупости, апология дружбы:

Когда невежда умствует — о боже мой, Куда глядеть? Куда, бежать? Как вынести?.. Насколько предпочтительней с разумными Нужду терпеть, чем богатеть с невеждами! Так дай же мне, о боже правый, бедствовать С мужами просвещенными и мудрыми; Все лучше, чем довольство посреди глупцов! Доверься в дружбе другу дружелюбному, Но берегись невежду выбирать в друзья.

(Памятники. IV—IX вв. С. 319.

Пер. С. С. Аверинцева)

Некоторые мысли по поводу тех или иных человеческих пороков поэтесса вмещает в одностишия, начинающиеся словом «μισω;˜» (ненавижу):

Мне мерзостен доносчик на своих друзей. Мне мерзостен речистый не ко времени.

Мне мерзостен, кто всем готов поддакивать...

(Там же)

Короткие и емкие фразы Касии вполне согласуются с рассказом о Касии, парирующей незамедлительным ответом бестактность юного императора. И может, следует думать, что именно эта особенность ее поэзии — острота и лаконизм — послужила основой рассказа об обмене репликами между Касией и Феофилом? {149}

Один из человеческих пороков, гневно осуждаемых поэтессой,— зависть: «Подобно змее, растерзывающей своего детеныша, зависть уничтожает завистника».

«Пусть каждый изгонит из себя зависть, ибо зависть — это смерть. Смерть от зависти

— участь многих».

«Зависть ужасная, скажи, кто тебя породил, кто одолеет и уничтожит?» «Избавь меня, Христос, от зависти моей до смерти. Пусть лучше завидуют мне самой,

моей богоугодной жизни».

Но почему и когда возникают столь бурно в душе поэтессы-инокини всплески возмущения против зависти — этого самого ужасного, по ее мнению, человеческого порока? Не в минуты ли душевного смятения под гнетом воспоминаний, сомнений, горестных раздумий над своей участью?

Поэзию иного рода дает Х век. Константин Родосский составил в правление Константина Багрянородного из 981 двенадцатисложника стихотворный экфрасис столичной церкви св. Апостолов, искусно обрамленный описанием семи чудес Константинополя и мозаичных

изображений этих же чудес в интерьере храма 46. С помощью эпиграмм, в манере, сближаемой с аристофановской 47, Константин Родосский язвительно полемизировал со своими противниками — Феодором Пафлагонским и Львом Хиросфактом. Последний также пробовал себя в стихосложении: ему принадлежат версифицированный очерк теологии («Тысячестишное богословие»), эпиграммы, анакреонтические стихи (в том числе описание термальных источников в Пифии), литургическая поэзия, авторство которой (еще не установленное окончательно) он иногда делит со Львом VI.

Одним из наиболее значительных поэтов Х в. был Иоанн Геометр. Обширно его собрание эпиграмм на исторические, литературные, мифологические, культурно-исторические, географические темы и эпитафий. Ему приписываются 99 эпиграмм монашеско-моралистического содержания. Известны четыре богородичные гимна Иоанна, похвала св. Пантелеймону и парафраза «Песни песней». Наряду с двенадцатисложником Иоанн использует и другие размеры — гекзаметр, элегический дистих. Он не скупится на похвалы древнегреческим философам (в эпиграммах, посвященных, например, Аристотелю и Платону), но делает это подчас с чувством константинопольского превосходства:

Хвалитесь вашей древностью, афиняне, Сократами, Платонами, Пирронами И славьте с Эпикуром Аристотеля;

Анынче вам остался лишь гиметтский мед, Да тени предков, да могилы славные,

Амудрость — та живет в Константинополе.

(Памятники. С. 286. Пер. С. С. Аверинцева)

Поэзия Иоанна Геометра отразила упоминавшиеся выше перемены в облике идеального героя (акцентировка полководческой доблести в {150} эпитафии Никифору Фоке):

Благочестиво я властвовал целых шесть лет над народом — Столько же лет просидел скованным скифский Арес.

Яподчинил города ассирийцев и всех финикиян,

Янеприступнейший Тарс Риму склонил под ярмо, Освободил острова, их избавив от варварской власти, И захватил я большой, славный красой своей Кипр. Запад, а также Восток бежали пред нашей угрозой, Высохшей Ливии степь, счастье дарующий Нил.

(Лев Диак. С. 133. Пер. С. А. Иванова)

О поэтическом вкусе Иоанна говорит прославление им одного из крупнейших, но забытых к тому времени византийских поэтов, Романа Сладкопевца:

Он соучастник в хоре горнем, ангельском, Он на земле напевам вторит неземным.

(Пер. Л. А. Фрейберг) 48

Изменение статуса поэзии в византийской литературе Х в. засвидетельствовано и составлением больших стихотворных сборников. На рубеже IX—Х вв. Константин Кефала подготовил распределенный по жанрам сборник как античных, так и византийских эпиграмм. Собрание Кефалы дошло до нас лишь в составе так называемой «Палатинской антологии», созданной ок. 980 г. Состоящая из XV книг, «Палатинская антология» содержит приблизительно 3700 эпиграмм: христианские надписи, эпитафии, посвятительные надписи, стихотворные преамбулы к поэтическим сборникам, любовные эпиграммы, загадки и т. п. Среди памятников, сохраненных «Антологией», сочинения Григория Назианзина, Павла Силенциария, Агафия, Арефы Кесарийского, Игнатия Диакона, Константина Родосского, а также многих других поэтов древности и средневековья 49.

Подведем итоги. Систематизированное изложение истории византийской литературы по проблемам и периодам, по авторам и литературным направлениям остается, по-видимому, делом будущего. Но для того чтобы приблизить это будущее, необходимы какие-то ориентиры,

46Издано Э. Леграном: REG. 1896. Т. 9. Р. 31—102. Ср.: Hunger H. Op. cit. Bd. 2. S. 111.

47Ibid. S. 169.

48Фрейберг Л. А., Попова Т. В. Указ. соч. С. 81.

49Hunger Н. Ор. cit. Bd. 2. S. 56—57.