Культура Византии. VII-XII вв

«Амиран Дареджаниани» (культ силы и мужества, преимущественно общественный, военнофеодальный характер функций героя, роль женщины подчиненная, второстепенная), и второй

— византийский роман XII в., французский куртуазный роман — Кретьен де Труа (XII—XIII вв.), «Вепхисткаосани» Шота Руставели и др. (XII— XIII вв.) (женщина становится центром, любовь — главной темой произведения и основной функцией героя) 66. Новые исследования выявляют не замечаемые ранее связи и аспекты 67, расширяется круг типологических сопоставлений 68. {209}

Усиление в XII в. связей с античностью ни в чем не проявлялось, пожалуй, в большей степени, как в широком развитии филологии — области исследований и знаний, главным назначением которой в Византии стала забота о сохранении и изучении языкового и культурного наследия древности 69. Если половину того, что написано византийцами, составляют филологические тексты, то значительнейшая их часть относится именно к XII в. Расширение филологических занятий не всегда, однако, означает более глубокое проникновение в идейнохудожественное содержание античного литературного наследия. Часто, напротив, объем филологической продукции растет за счет отдаления от античных текстов, самоцельного комментирования, превращающего древние тексты лишь в своеобразный повод, импульс для ученого сочинительства, в котором подчас стирается грань между литературой и филологией.

Наиболее типичным образом подобного «филологизирования» представляется творчество «полиистора» Иоанна Цеца.

Родившийся около 1110 г. 70 в Константинополе, в семье, в которой, как видно, почитались книги и знания, Цец был с детства приобщен к эллинской словесности, ставшей главным делом его жизни. Служа канцелярским секретарем или учительствуя в школе и в монастыре, Цец не прекращал в течение всей своей жизни литературно-филологической деятельности, выполняя заказы богатых и знатных покровителей. Среди них были и Исаак Комнин (брат Иоанна II), и сам император Мануил, и обе Ирины — императрица, жена Мануила, и севастократорисса, супруга Андроника, брата императора Иоанна, представители знатных семейств Каматиров и Котердзисов. Не получив как-то раз от императрицы Ирины гонорара, причитающегося ему за комментарий к «Илиаде», Цец прекращает работу на XV песне поэмы, возобновив ее лишь после того, как комментарий вызвался оплатить другой меценат — Константин Котердзис.

Подобные перебои в вознаграждении ученых занятий возникали, по-видимому, нередко, посему жалобы на недостаток средств для нормальной жизни, столь обычные для византийских литераторов, звучат у Цеца с неменьшей силой. Однажды, рассказывает Цец, положение оказалось столь безвыходным, что он был вынужден продать всю свою библиотеку, сохранив лишь одного Плутарха. Из-за нехватки книг библиотекой поэту нередко должна служить собственная голова (Комментарий к «Илиаде». 15. 87). Однако чрезмерное доверие к своей памяти (подобной которой бог, по словам Цеца, не сотворял ничего) не раз становится источником курьезных неточностей.

Образцом многоэтажного, прямо-таки безудержного комментирования представляется комплекс текстов Цеца, в основе которого лежат его {210} 107 писем, адресованных подлинным и вымышленным лицам. Хотя сами письма вдоволь начинены историко-мифологическим материалом, Цец сочиняет в качестве приложения к данному собранию специальный стихотворный историко-филологический комментарий, вырастающий в поэму в 12 674 строки

66Алексидзе А. Д. Мир греческого рыцарского романа.

67Jeffreys E. M. The Comnenian Background to the Romans ďantiquité // Byz. 1980. T. 50. Fasc. 2. P. 455.

68Особенно благодаря работе Е. М. Мелетинского «Средневековый роман», раскрывшей горизонт связей и типологических соответствий средневековой западновосточной романтической литературы вплоть до Японии. Ср.: Алексидзе А. Д. Литературные параллели и взаимосвязи Восток—Запад (на материале романтической литературы) // The 17th International Byzantine Congress. Major papers. N. Y., 1986. P. 723.

69Изучение классического языка и созданной на нем литературы, как отмечает Г. Хунгер, поднимает значимость филологии в многоязычном и многоплеменном византийском мире на уровень национально-политических задач. Традиция чрезмерного культивирования древнего языка в тяжелые годы турецкого владычества становится одним из элементов национального самосохранения (Нипger H. Die hochsprachliche profane Literatur... Bd. 2. S. 3).

70В одном из пассажей обширной книги истории он с гордостью пишет о своем знатном происхождении по материнской линии, восходящей к знатной грузинке из свиты Марии Аланской (Gautier Р. La curieuse ascendance de Jean Tzetzès// REB. 1970. Т. 28. Р. 207).

Чутко улавливая разницу в характере и атмосфере двух гомеровских поэм, Евстафий пишет: «Одиссея», как гласит древняя истина, в большей степени поэма нравов, чем «Илиада», т. е. она приятнее и проще. В то же время она и остроумнее из-за глубины мыслей, содержащихся в незатейливой выдумке, как полагают исследователи. Именно в этой бесхитростной простоте и кроется отточенное остроумие и глубина мысли. {213}

Подчеркивая достоинства «Одиссеи», Евстафий хочет доказать неправомерность преимущественного внимания филологов к «Илиаде» и небрежения по отношению к «Одиссее», вызванного, по его мнению, обилием в поэме сказочной стихии (Там же. С. 235—238). Евстафий размышляет о соотношении в поэзии сказки и правды, которая, впрочем понимается им не в смысле жизненной правды или художественного правдоподобия, а в ограниченном смысле правды исторической. Аргументом в пользу правдивости лежащих в основе «Одиссеи» событий становятся некоторые географические названия в ареале Средиземноморья, сохранившие якобы след гомеровских событий и героев. «И к рассказам, соответствующим истине, он прибавляет какие-то небылицы, сам для себя устанавливая пределы невероятного» (Там же.

С. 236).

В комментариях Евстафия гомеровские тексты толкуются в самых различных аспектах: историческом, аллегорическом, лексическом, литературно-стилистическом и др. Для этого привлечен обширный историко-филологический материал, преимущественно позднеантичный: эксцерпты из гомеровских схолий, из сборника грамматиков Апиона и Геродора, из Страбона и Стефана Византийского, из Афинея и Элия Дионисия. Из древних историков на первом месте

—Геродот, из византийцев учитывается «Суда» и аллегорический комментарий писательницы VI в. Димо. Это обилие авторов, читавших и комментировавших Гомера на протяжении веков, придают большую убедительность оценке Евстафием культурно-исторической роли Гомера: «Все нашли у него убежище, одни, чтобы провести с ним жизнь до конца и питаться от его трапез, другие — чтобы набраться от него некоторой пользы и привнести нечто полезное в [свои] слова».

Талант Евстафия как писателя и публициста с наибольшей яркостью раскрывается в сочинениях, посвященных современной, актуальной, глубоко волнующей его тематике. Одной из таких тем становится для Евстафия деградация византийского монашества (в специальном трактате «Об исправлении монашеской жизни» и в ряде риторических сочинений).

Евстафий — человек, далекий от аскетического идеала. Благочестивую, но проводимую вдали от людей, не приносящую им пользы жизнь он сравнивает с драгоценным, скрытым под землей металлом, не реализовавшимся в золотой монете. Не возражая в принципе против монашества как общественной группы, претендующей на посредничество между землей и небесами, Евстафий, однако, сокрушается о том, во что превратились эти земные ангелы в действительности. Нарисованные с натуры картинки быта и нравов византийских монахов продолжают галерею образов, запечатленных Пселлом, Христофором Митиленским, Продромом. Это монахи, проводящие на улице больше времени, чем в монастыре, толкающиеся в уличной толпе, толкующие с мирянами и распивающие в кабаках вино, вступающие в связь с женщинами, седлающие коней и увлекающиеся охотой, держащие «вместо псалтыри и всякого Священного писания в руках весы, чтобы обвешивать, и счеты, чтобы обсчитывать» (Евстаф. С. 408—412, 438). Стоит монаху заметить что-либо непристойное, как черная повязка, скрывающая обычно его лицо в знак скромности и благочестия, вмиг взлетает вверх. Невежество их вопиюще. Евстафий рассказывает, как в одном из монастырей продали со спо-{214}койным сердцем автограф Григория Назианзина, говоря о совершившемся как о факте незначительном. Если в монастырь пожелает поступить сколько-нибудь образованный человек, его немедленно выгоняют с бранью, невежд же принимают с распростертыми объятиями. Кто же более всего им по душе

—так это люди богатые, которых они стараются завлечь в свою обитель самыми разными способами. Евстафий описывает эти способы, которыми монахам удается завлекать простаков в свои сети: начиная с угощений, они переходят на духовную приманку, описывая богоявления и чудотворения, к которым человек будет приобщен, приняв постриг. Если же новобранец колеблется в страхе перед суровостью монашеской жизни, они начинают петь другую песню, обещая легкодоступную святость, спасение души без труда и пота. Подобным образом завлекают они не только богатых, но и бедных, прибирая к рукам их жалкое достояние (Там же.

С. 434—438).

Уничтожающий пафос антимонашеского трактата, написанного талантливым пером высокого духовного сановника XII в., делает его уникальным памятником мировой литерату-

ры. {215}

7

Развитие правовой науки

В период «темных веков» право и законодательство разделили судьбы византийской культуры: после грандиозных кодификационных работ, осуществленных правоведами юстиниановской эпохи, после хорошо налаженной государственной системы юридического образования, которая имела место прежде, правовая жизнь империи в конце VII — первой половине IX в. выглядит как время упадка. В упадок приходит не только императорское правотворчество, но и юриспруденция. С исчезновением в середине VI в. профессоров-антецессоров преподавание права и юридическая наука переходят в руки схоластиков-адвокатов. И если в конце VI— начале VII в. правоведческая мысль еще продолжала теплиться, если главным объектом внимания юристов по-прежнему был Юстинианов Corpus Juris Civilis и до нас дошли некоторые их сочинения, то от второй половины и конца VII в. мы, в сущности, не можем назвать ничего достойного внимания.

Единственным, пожалуй, заметным событием правовой жизни империи конца VII в. было торжественное провозглашение Вселенским Трулльским собором (691/692 гг.) официального корпуса источников канонического права (Joannou. Р. I—II) 1. Собор запретил всякие попытки «подделывать каноны», включать в состав этого корпуса «какие-то другие, ложно составленные людьми, стремящимися торговать истиной». По-видимому, речь идет о запрете не санкционированного каким-либо Вселенским собором расширения состава корпуса 2.

Такова была в общих чертах историко-правовая ситуация накануне издания в 726 или в 741 г. (вопрос о датировке спорен) первого после Юстинианова Корпуса официального законодательного свода — Эклоги, призванной сыграть выдающуюся роль в истории византийского права. Возможно, именно плачевное состояние правоведческих знаний подтолкнуло Льва III к идее создания законодательного сборника и обусловило его особенности: чрезмерную лапидарность и явную неполноту юридического материала; оригинальность и самостоятельность структуры памятника, вызванные отсутствием подходящего образца; простоту и лаконичность стиля и языка. По всем этим «параметрам» Эклога знаменует собой радикальный отход от правовых воззрений юристов Юсти-{216}ниана и их непосредственных последователей. Эклога, основными составителями которой были, конечно же, не императоры, от имени которых она издана, и даже не те высокопоставленные официальные лица из числа членов учрежденной комиссии, которые были перечислены в преамбуле (квестор, патрикии, ипаты), но именно безымянные юристы-схоластики, скрывавшиеся за безличным «и другие богобоязненные люди»,— эта Эклога мыслилась ее создателями как «сокращенная выборка законов из Институций, Дигест, Кодекса и Новелл — конституций великого Юстиниана с внесенными в них исправлениями в духе большего человеколюбия».

Файл byz217g.jpg

Царь Соломон. 1108. Собор св. Софии. Новгород. Фрески в куполе.

Не только в заглавии, но и в преамбуле специально обращено внимание на реформаторский характер сборника. Указано, что реформа коснулась прежде всего процессуального права. Была введена система выдачи жалования из казны квестору, антиграфевсам и всему судебному персоналу; установлена безвозмездность суда для лиц, участвующих в судебных тяж-

1Schwartz Е. Die Kanonessamlungen der alten Reichskirche//Schwartz E. Gesammelte Schriften. В., 1960. Bd. 4. S. 159—275.

2Beck H. G. Nomos, Kanon und Staatsraison in Byzanz. Wien, 1981. S. 5, 7.

бах; провозглашался принцип равенства всех перед судом, независимо от степени имущественной обеспеченности.

По своей структуре труд делился на 18 небольших титулов, охватывающих вопросы семейного и брачного права, дарений, наследственного права, опеки и попечительства, положения рабов, купли-продажи, займа, эмфитевсиса, найма, свидетелей, имущественных отношений стратиотов и других должностных лиц, наказаний за преступления, наконец, вопросы военного права, впервые вводимого здесь в официальное византийское законодательство. Уже в этом расположении материала усматривается отход от классификации частного права согласно прежнему формальному принципу (право личное, вещное, раздел об исках) и его замена другим, более конкретным и упрощенным принципом, согласно которому факты располагаются так, как они представлены в жизнедеятельности человека, начиная с обручения и вступления в брак, где можно найти элементы всех перечисленных прав (личного, вещного, искового).

Совершенно новым и наиболее оригинальным разделом явился знаменитый «пенальный» титул Эклоги. Будучи лишь одним из восемнадцати, из которых состоит сборник, этот титул тем не менее занимает 1/5 часть всего объема и 1/3 часть общего количества глав. Пред- ложен-{217}ная Эклогой система наказаний во многом отлична от той, которая действовала в прежнем законодательстве. Она предусматривает для различных категорий уголовных преступлений, например нарушения святости алтаря и права церковного убежища, клятвопреступления, вероотступничества, разграбления и осквернения могил, подделки монет, похищения и обесчещения, прелюбодеяния и т. д., телесные и членовредительские наказания: битье палками или плетью, отрезание носа, вырывание языка, отсечение рук, ослепление, бритье головы, выжигание волос и др. И хотя сами по себе такого рода наказания не были, по-видимому, новшеством (ведь еще в 13-й главе 134-й новеллы Юстиниана упоминается такая жестокая форма увечья, как отсечение у преступника всех четырех конечностей), масштабы и широта спектра их применимости — это характерная черта именно Эклоги.

Скорее всего, в уголовном праве императоров Исаврийской династии отразилось обычное народное право, согласно которому преступник должен наказываться потерей той части тела, при помощи которой он совершил преступление 3. Несмотря на всю свою варварскую жестокость, подобные наказания вполне могли рассматриваться законодателями в качестве провозглашенных «исправлений в духе большего человеколюбия»: ведь они, как правило, были заменой смертной казни. В некоторых случаях, правда, они были введены вместо денежных штрафов, предусмотренных в соответствующих казусах законодательством Юстиниана. И даже в тех случаях, когда за те или иные правонарушения в Эклоге сохраняется смертная казнь, например за кровосмешение между близкими родственниками, гомосексуализм, умышленный поджог, отравление с летальным исходом, колдовство, убийство, разбой, а также за некоторые ереси, мы наблюдаем тенденцию к отказу от особо жестоких способов казни, а именно: распятия, сожжения и т. д. Лишь при умышленном поджоге внутри города и разбое сохранялась казнь через сожжение или, соответственно, повешение, с тем, вероятно, чтобы повысить устрашающее воздействие наказания. В целом же Эклога представляет собой первый законодательный памятник, пенитенциарная система которого ясно и недвусмысленно предусматривала обе основные цели наказания — служить средством возмездия за причиненный вред, или искупления вины, и средством устрашения (превентивная функция наказания).

Этот новый дух имперского законодательства, проявившийся в попытках унифицировать право, приспособить римское право к нуждам эпохи, отойти от юридического формализма, а также в тенденции к «криминализации» частноправовых деликтов 4, коснулся и трактуемых в сборнике вопросов гражданского права, хотя, может быть, и не столь явно, как это мы наблюдаем в отношении права уголовного. Так, следуя в целом при рассмотрении вопросов семейно-имущественного права Юстинианову законодательству, Эклога тем не менее в деталях развивает и модифицирует старые законы: обручение, например, которое как обещание

{218}

Файл byz219g.jpg

3Troianos S. Bemerkungen zum Strafrecht der Ecloga //’Αφιέρωμα στόν Νίκο Σβόρωνο. Ρεθύμνω, 1986. Τ. 1. S. 106.

4Pieler Ρ. Ε. Entstehung und Wandel rechtlicher Traditionen in Byzanz//Entstehung und Wandel rechtlicher Traditionen/Hrsg. von W. Fikentscher, H. Franke, O. Köhler. München, 1980. S. 702.

дексе. К тому же относительно небольшое число норм Эклоги, направленных на предотвращение убийств и телесных повреждений, не могло исчерпать всего разнообразия частных проблем, встающих в ходе расследований подобного рода преступлений, например степени виновности, соучастия.

Еще более ощутимой была нехватка в Эклоге норм, карающих за преступления против веры (вероотступничество, ересь, магия и т. д.), которым она посвятила всего-навсего четыре статьи «пенального» титула (Ibid. 17.6, 43, 44, 52). Правда, еретики (монтанисты и манихеи) караются, по Эклоге, даже строже, чем по Юстинианову законодательству,— «смертной казнью мечом» (Ibid. 17.52). А в Кодексе Юстиниана для монтанистов предусматривались лишь имущественные санкции и ссылка (С. 1, 5, 11—12). Принимая во внимание конкретную историческую обстановку в Византии VIII в., это вполне объяснимо: ведь еретики, являвшие собой в это время активную и мощную оппозиционную по отношению к правительству силу, представляли реальную опасность для византийского государства. Поэтому Эклога имела основания привлекать их к ответственности, причем не только к церковному суду, но и к светскому. Но если даже видеть под «монтанистами и манихеями» Эклоги всю совокупность еретических учений, имевших распространение в то время в Византии 6, то и тогда придется признать, что византийским судьям было в высшей степени затруднительно вести на основе Эклоги процессы, вызванные преступлениями против веры и вообще религии. Поэтому составители Приложения к Эклоге включили в него большую часть предписаний Юстинианова Кодекса о еретиках, позаимствовав их из первой книги сборника VI в., известного под названием Collectio Tripartita, где эти предписания препарированы и изложены уже на греческом языке (Ар. Е. III. 1—4, 6—7, 9—11, 13). Характерно, что среди них отсутствуют отрывки из Кодекса (С. 1, 5, 11—12), т. е. тексты, на основе которых было составлено предписание Эклоги о манихеях и монтанистах (Е. 17.52), что лишний раз и весьма наглядно свидетельствует о дополняющей роли Приложения.

Говоря о Приложении к Эклоге, следует остановиться еще на одном обстоятельстве: помимо уже отмеченных 100 статей, разбитых на {221} 14 групп, в его состав, как правило, включались четыре относительно крупных и достаточно самостоятельных (поэтому издатели Аппендикса и исключили их из своего издания) памятника, четыре «закона» — Земледельческий, Военный, Морской и Моисеев. Независимо от чрезвычайно сложного и дискуссионного вопроса о времени возникновения этих памятников, мы вправе предположить, что они мыслились юристами того времени как дополнение к Эклоге, учитывались ее составителями, а при включении их в состав Приложения претерпели, возможно, какие-то редакционные модификации в духе приспособления к Эклоге. Во всяком случае, вышеназванные «законы», как и сама Эклога, являются новым, уже не собственно научным типом правовой литературы, но творением того поколения юристов, которое ориентируется не на классические примеры, а на удовлетворение острой потребности населения в упрощенных, кратких и понятных каждому неспециалисту правовых сборниках 7.

Сказанное особенно относится к Земледельческому закону, который представлял собой свод юридических норм, регулирующих жизнь сельской общины, и являлся, очевидно, частной, но признаваемой государством компиляцией, основанной на сочетании обычного эллинистического и варварского права с нормами действовавшего римско-византийского (то есть Юстинианова) законодательства. Адекватно отражая социально-экономические отношения в крестьянской общине, закон давал ответ на наиболее типичные конфликтные ситуации, возникавшие в этой среде, и таким образом заполнял лакуну, которая была оставлена более ранними законодательными памятниками, в том числе и Эклогой, которая вообще не касается вопросов аграрного строя, деревни. Близость обоих памятников видна не только при сопоставлении языковых форм и синтаксических оборотов, не только из разительного стилистического сходства и сходства в системе наказаний, на что обращали внимание уже ученые XIX столетия, но и тем, что Эклога и Земледельческий закон воспринимались как нечто единое еще в средние века. Так, редактор одной из переработок Эклоги, известной под названием Эклоги, измененной по

6Ср. точку зрения Сп. Трояноса: Τραϊανο;`ς Σ. Ν. Τα;` περι;` τη;`ν θρησκείαν ε;’γκλήματα ει;’ς τα;` νομοθετικα;` κείμενα τω;˜ν μέσων βυζαντινω;˜ν χρόνων// Δίπτυχα. 1979. Τ. 1. Σ. 172.

7Pieler Р. Е. Entstehung und Wandel... S. 702—703.

Прохирону (Ecloga ad Prochiron mutata), сделал попытку добиться полного слияния с нею Земледельческого закона. Он исключил вообще из текста целый ряд глав, рассеял некоторые другие по разным титулам Эклоги, измененной по Прохирону, а в оставшуюся от первоначального текста Земледельческого закона часть ввел целый ряд интерполяций различного происхождения, разбил весь этот юридический материал на две группы, образовав из них титулы 25-й и 26-й Эклоги, измененной по Прохирону.

Менее оригинальны два других закона — Морской и Военный, из которых первый (Ν. ν) 8 представляет собой, по-видимому, частную запись обычного морского права, признаваемую, однако, государством, несмотря на некоторые отличия от Юстинианова законодательства. Возникновение особого Морского закона как плода деятельности какого-то юриста могло быть связано с потребностями возросшей в те времена морской торговли и товариществ, связанных с нею. {222}

Сводом норм права, регулирующих наказания военнослужащих, совершивших уголовные преступления или дисциплинарные проступки, является Военный закон 9, который состоит из 41 статьи и распадается по источникам заимствованного материала на три части; первая содержит статьи, аналогичные 6—8-й главам книги I «Стратегикона» Маврикия, в то время как вторая и третья части содержат переработанные нормы Дигест и Кодекса, а также нормы, которые соответствуют некоторым статьям Эклоги и таким позднейшим законодательным сводам, как Прохирон и Василики.

И, наконец,— несколько отличающийся от предыдущих законов так называемый Моисеев закон (подлинное заглавие в переводе звучит так: «Выборка из данного богом израильтянам через Моисея закона» (Ν. Μ.)) 10. Он представляет собой не что иное, как собрание 70 эксцерптов из Септуагинты (Пятикнижия) и включает сформулированные в Ветхом завете мо- рально-религиозные предписания и нормы социального поведения, включая и знаменитые 10 заповедей, якобы собственноручно начертанные богом Яхве на каменных скрижалях и врученных им Моисею на горе Синай. Все эти отрывки являются почти дословными извлечениями из текста Септуагинты, лишь слегка подвергнутого купюрам, перефразировке или стилистическому редактированию. Они сгруппированы в 50 глав, которые состоят из одного или нескольких тематически связанных текстов и снабжены рубриками, дающими сведения о содержании

ипроисходящими, очевидно, от самого компилятора. Компилятор, а также современные ему и более поздние составители юридических сборников явно рассматривали эти заповеди и предписания в качестве юридических норм, а сам закон в качестве юридического памятника, о чем свидетельствует и тот факт, что он встречается исключительно в юридических и канонических рукописях, а в титуле 39 уже упоминавшейся Эклоги, измененной по Прохирону, содержится большое количество статей, заимствованных из этого памятника.

Таким образом, взаимно дополняя друг друга, все рассмотренные нами памятники — Эклога, Приложение к Эклоге, законы Земледельческий, Морской, Военный и Моисеев — образуют некий единый и своеобразный Корпус светского права, которое действовало на протяжении VIII—IX вв., вплоть до появления законодательства македонских императоров, будучи более или менее компактно представленным и в рукописной традиции. Впрочем, единство этого Корпуса было весьма относительным: во-первых, его части очень слабо связаны между собой, весьма различны по уровню нормативности (в сущности, по-настоящему нормативным актом была лишь Эклога, а все прочие дополнения к ней были порождены частной инициативой, хотя и признаваемой государством); во-вторых, они были плохо согласованы между собой

ипоэтому содержали иногда нормы, идущие вразрез с аналогичными предписаниями других частей. Так, например, два правовых института, нашедших отражение в Земледельческом законе, а именно: α;’ντιτοπία (владение поверхностью) и δενδροκτησία (владение деревьями), будучи издавна {223} приняты греческим правом, не были никогда признаны римским (и, стало быть, Юстиниановым) правом, так как обе эти правовые системы имели совершенно различные концепции в отношении земли: согласно «горизонтальной» концепции греческого (и вообще восточного) права, могло существовать два различных права на один и тот же участок

8См. комментированный пер.: Сюзюмов М. Я. Морской закон//АДСВ. 1969. Т. 6. С. 3—54.

9Кучма В. В. Νόμος Στρατιωτικός // ВВ. 1971. Т. 32. С. 276—284.

10Медведев И. П. По поводу нового издания так называемого Моисеева закона // ВВ. 1982. Т. 43. С. 257—259.

земли, независимых один от другого,— право собственника земли и право собственника того, что находится на поверхности земли (например, дома или дерева); напротив, согласно римскому принципу superficies solo cedit, все то, что находится на поверхности земли (постройки, деревья, насаждения), принадлежит не тому, кто строил или насаждал их, но собственнику земли

(D. 43, 17, 3, 7; I. 2, 1, 30).

С одной стороны, Земледельческий закон упразднил римский принцип superficies solo cedit 11, с другой же — один из основных источников, в котором сформулирован римский принцип superficies solo cedit (а именно: отрывок I. 2, 1, 30), тоже был еще жив, не отменен, более того,— включен в состав Приложения к Эклоге (Ар. Е. Р. 99 (II, 6)), а позднее и вообще интерполирован в состав Земледельческого закона (Зем. зак. С. 131 (интерполяция II, 7)), создавая, очевидно, большие трудности для любого судьи,— на какой же текст тот должен был ориентироваться в спорных случаях?

Разношерстность, гетерогенность, противоречивость и неполнота вышеобозначенного Корпуса, безусловно, осознавалась византийскими юристами. Отсюда постоянные попытки писцов (а ими могли быть и сами юристы-практики) при переписывании привнести что-то новое, что-то изменить, «подогнать» тексты друг к другу, причем не путем приспособления дополняющих текстов к главному нормативному памятнику — Эклоге, а, наоборот, путем переработки именно этого последнего памятника в духе большего соответствия Юстинианову праву, иногда же — путем прямого возврата к нормам последнего. Видимо, допущенный авторами Эклоги отход от принципов Юстинианова законодательства обеспокоил византийских идеологов и правоведов, в связи с чем и стали предприниматься попытки корректировки законов. О характере этой корректировки мы можем судить по дошедшим до нас многочисленным переработкам Эклоги.

Первым из этих сборников (датируется предположительно самым началом IX в., временем правления императора Никифора I (802—811)) является так называемый Эклогадий. Памятник представляет собой выполненный каким-то опытным юристом, прекрасным знатоком Юстинианова права, единый систематический труд, который не обнаруживает черт, свойственных частным, составленным для сугубо практических целей компиляциям, но, напротив, по своей внешней форме и по последовательности проведенных в нем принципов производит впечатление официального законодательного свода, рассчитанного на нормативное действие.

Из всех 43 статей «пенального» титула Эклогадия 18 дают санкции, совершенно идентичные или сходные с теми, которые содержатся в соответствующих статьях 17-го титула Эклоги 12. Речь при этом идет о {224} преступлениях, связанных с посягательством на собственность граждан (разбой, воровство, поджог, фальшивомонетничество), о преступлениях против веры (вынужденное отступничество, ересь) и против нравственности (сводничество, педерастия, скотоложество, двоеженство, прелюбодеяния в различных формах, клевета, осквернение могил). 5 других статей вообще не находят соответствующих предписаний в Эклоге и являются, стало быть, новыми (шпионаж, оскорбление действием, добровольное отступничество, оскорбление величества посредством издания какого-либо анонимного пасквиля, совращение своей же невесты). Однако наибольший интерес вызывают те статьи «пенального» титула Эклогадия (а их большинство), которые имеют соответствующие статьи в Эклоге, от них исходят, но дают иное регулирование рассматриваемым в них вопросам. Сопоставление способа регулирования их в Эклоге и Эклогадии в контексте римско-византийского права в целом позволяет сделать выводы относительно общей идейной направленности Эклогадия, которую можно было бы выразить в двух словах: «назад — к Юстиниану».

Так, общей чертой уголовного кодекса, по Эклогадию, является отказ от введенной в

Эклоге системы членовредительских наказаний и восстановление смертной казни (например, за такие преступления, как нарушение права убежища, похищение, государственная измена, угон скота, кровосмешение, святотатство и др.), правда, с ограничением свободы судьи в выборе способа совершения казни: предписывается исключительно «смерть от меча», т. е. обезглавливание. Но даже и в тех случаях, когда Эклогадий сохраняет введенную Эклогой санкцию (например, при рассмотрении таких деликтов, как вытравление плода, отравление), он не сле-

11Pantazopulos N. J. Peculiar institutions of byzantine law in the Georgikos Nomos// RESEE. 1971. Т. 9. Р. 547.

12Troianos S. N. Ο «Ποινάλιος» τοΰ λογαδίου. Frankfurt a. Main, 1980.