Культура Византии. VII-XII вв

важно выявить тенденции, говорящие о движении в рамках литературного процесса, связывающие отдельные явления и факты в единое целое, что только и позволяет говорить именно о процессе. Даже в предварительном порядке не обойтись без ответа на вопрос, когда тот или иной феномен появляется в литературе и когда он сходит на нет.

Разумеется, мы далеки от поисков «календарной даты» в утрате византийской литературой старого и обретения ею нового. И все же, рассуждая в хронологических пределах трех с половиной веков (середина VII—Х в.), можно, как кажется, уже сейчас сказать, что эти столетия отличались от предшествующего периода, связанного с позднеантичным, индивидуалистическим, конфессионально индифферентным мироощущением. Не говоря уже о том, что предшествующий период был попросту и богаче последующего. Обеднение литературного ландшафта в середине VII—VIII в. шло в разных направлениях: в политической утрате ста- {151}рых центров, а вместе с ними и культурных взаимовлияний, в упрощении языковой стихии литературы, в замыкании византийской литературы на себе. Изменился социальный облик писателя, с чем, вероятно, была связана и эволюция авторского самосознания, приближающегося к анонимности. На протяжении VIII—Х вв. изменялся литературный герой по своим социальным параметрам, каталогу добродетелей, наконец, по воплощению в конкретноисторической парадигме. Последнее позволяет говорить о том, что, хотя VIII—Х вв. сведены в отдельный период, они тем не менее отмечены внутренней динамикой. Неодинаковой была жанровая широта литературного спектра и соотношение жанров до и после рубежа в середине IX в. По всей вероятности, не было лишено динамики и отношение к теме «войны и мира». Несомненно, возросла с середины IX в. творческая активность в целом. Заинтересованное обращение к литературному наследию (древнему и средневековому) носило характер антикварноподготовительного.

Естественно, выражая через себя и по-своему современность, византийская литература середины IX—Х в. была вместе с тем как бы литературой, «вспоминающей» собственное прошлое, пробующей себя сызнова в том, что было существом литературы ранневизантийской. Этому устремлению еще не суждено было вылиться в предвозрожденческие тенденции XI— XII вв., но и без него такие тенденции едва ли могли оформиться. {152}

6

Литература XI—XII вв.

Литературы рождаются по-разному. Есть литературы, вышедшие из недр народной жизни, из глубин народного гения. Византийская литература рождена из литературы, поэтому она наследует весь арсенал образов, мотивов, художественных приемов, входящих в нее раз и навсегда. Она наследует язык, который все больше отдаляется от находящегося в движении живого разговорного языка. Многие произведения византийской литературы вызывают ассоциацию с византийской живописью, которая, существуя в веках, также воспроизводится из самой себя, не из жизни, а из моделей, не выходя из круга традиционных тем, почти не изменяющихся традиционных изобразительных средств.

При наличии подобного герметизма византийская литература, тем не менее, не чужда внутреннему движению, эволюции, выявляемой в сложном взаимоотношении традиций и отдельных идейно-художественных инноваций 1. Новые явления в византийской литературе возникают, однако, в результате не только медленной, «медиевальной» эволюции, но и — иногда

—заметных качественных сдвигов, что особенно характерно именно для XI—XII вв.

Скультурно-исторической точки зрения XI—XII вв. можно рассматривать как эпоху, объединенную рядом общих черт, тенденций, направлений развития. Многие явления, харак-

1Итальянский византинист А. Гарция характеризует это явление как взаимодействие топосов и тенденций

(Garzya А. Topik und Tendenz in der byzantinischen Literatur//Anzeiger der phil.-hist. Klasse der Öst. Akademie der Wissensrhaften. 1977. Jg. 183. (1976). N 15. S. 301—319). Исследуя эти процессы в среднегреческом романе и апелли-

руя к понятиям структурного анализа, мы назвали их соотношением констант и модификаций. См.: Алексидзе А. Д. Мир греческого рыцарского романа (XIII—XIV вв.). Тбилиси, 1979.

терные для культуры XII в., подготовлены процессами, происходившими в XI в. Однако, с другой стороны, некоторые явления культурной действительности XI в. уже не наблюдаются в духовной и интеллектуальной жизни XII в. В этом отношении эпоха как бы делится на два отрезка: до прихода к власти Комнинов в 80-е годы XI в. и после. Докомниновский период отмечен интенсивным развитием мысли, прогрессивными тенденциями в духовной жизни, что создает новую культурную атмосферу. Начало второго отрезка ознаменовано судебным процессом 1082 г. над Иоанном Италом — процессом показательным, политическим: Комнины дек- ларирова-{153}ли свою позицию и программу защитников ортодоксии, нетерпимых к отклонениям от официальной идеологии.

Последовательное проведение в жизнь этой программы во многом затормозило прогрессивное развитие мысли, однако в целом не могло остановить процесса, который в XII в. продолжал углубляться, находя выражение в других формах и сферах духовной культуры, главным образом в литературе. Если XI век в Византии — это по преимуществу aetas philosophica, то XII век можно назвать aetas rhetorica 2. Древняя, восходящая к Исократу, дилемма «философия или риторика» занимает умы византийцев этой эпохи и разрешается в основном в пользу риторики (например, в сочинениях видного представителя риторики XII в. Михаила Италика). Но это уже риторика, литература, во многом изменившие содержание, обретшие политическую остроту и актуальность.

Интерес к античности — одна из наиболее характерных черт византийской литературы XI—XII вв., хотя говорить о возрождении этого интереса было бы неправомерно, так как связь с античностью в Византии, по существу, не прекращалась никогда, хотя и бывала разной по степени и характеру ее восприятия и понимания. Важно учитывать другое: как бы ни приближалась византийская культура к античной, адекватного воссоздания форм и идей античной древности здесь быть не могло. Средневековая христианская Византия представляла собой иной исторический, социально-культурный комплекс, иную структуру. Античность в ней, даже при наибольшем к ней приближении, могла выполнять лишь функцию компонента. Своеобразная диалектика проявлялась здесь в том, что античность оборачивалась то силой, то слабостью византийской культуры, в зависимости от того, как она использовалась — творчески или как предмет слепого подражания. Поэтому степень прогресса византийской литературы, как и культуры в целом, должна оцениваться отнюдь не мерой приближения к античности, а лишь функциональной целенаправленностью в этих явлениях античного компонента, его значимостью в фактах живого, реального исторического и культурного процесса, соотношением в культурных явлениях той или иной эпохи элементов античности, христианства и современной реальной исторической проблематики.

Антиклерикальная, антиортодоксальная направленность античного потока усиливается в XI в. по мере расширения масштаба и социально-общественной значимости византийской культуры и литературы.

Общественная и социально-культурная значимость литературы XI—XII вв.— вопрос особый, привлекающий в последнее время все большее внимание византинистов. Можно ли серьезно говорить о ее общественной роли, об идейно-художественной преобразующей функции?

Современные исследования делают все более очевидным, что византийская литература была достаточно глубоко интегрирована в общество, являлась литературой не аполитичной и асоциальной, а литературой классовой, выражавшей интересы и идеи этого общества 3. Те немногие {154} литераторы, которые не принадлежали к аристократии, также интегрируются в это общество, выражая в основном интересы представителей высших слоев.

Однако сам факт появления такой категории литераторов требует особой интерпретации как с точки зрения новых явлений, обусловивших на рубеже XI—XII вв. приобщение к

2Garzya А. Literarische und rhetorische Polemiken in der Komnenenziet//BS. 1973. Т. 34. S. 12.

3В этой связи, помимо работ советских ученых, следует отметить работы Г. Хунгера, Г. Бека, статьи А. Гарция:

Hunger H. Die byzantinische Literatur der Komnenenzeit. Versuch einer Neubewertung//Anzeiger der phil.-hist. Klasse der Ost. Akademie der Wissenschaften. 1968. Bd. 105. S. 59—76; Idem. Aspekte der griechischen Rhetorik von Gorgias bis zum Untergang von Bvzanz // Sitzungsberichte. Öst. Akademie der Wissenschaften. Phil.-hist. Klasse. 1972. Bd. 277/3; Beck H. G. Das litterarische SchaHen der Byzantiner. Wege zu seinem Verständnis//Ibid. 1974. Bd. 294/4.

образованию более широких слоев, так и с точки зрения привнесения ими в литературу новых идейно-художественных красок и тенденций.

Быстрое расширение жанров литературы в XI—XII вв. свидетельствует о ее важности для общества. Возросло число частных библиотек, интересным примером которых является коллекция феодала XI в. Евстафия Воилы 4. Благоприятствовало расширению масштаба литературы широкое употребление с XI в. нового писчего материала — бумаги 5.

Главное же заключалось в углублении и обогащении идейного и художественного содержания литературы, появлении ярких творческих личностей, в существенных изменениях в структуре жанров, в сочетании и взаимодействии духовного и светского потоков, зарождении новых явлений, среди которых наиболее значительным было усиление влияния народной литературы, вплоть до появления с XII в. рядом с литературой на традиционном ученом языке народноязычного поэтического направления.

На рубеже X—XI вв. в византийской литературе сложились условия для возникновения созревавшего в недрах народной поэзии героического эпоса — поэмы о богатыре Дигенисе Акрите.

В основе этого эпоса лежат исторические впечатления столетней давности, воспоминания о конфликтах и контактах византийцев с арабским миром в IX—Х вв. Поэма (в дошедшем до нас виде 6) состоит как бы из двух частей, в первой из которых рассказана удивительная история подвигов и любви арабского эмира Мусура.

Во время набега на византийские земли отважный эмир Мусур вторгается во владения каппадокийского стратига Андроника Дуки и, пользуясь отсутствием хозяина, находившегося в ссылке, и его сыновей, отправившихся на защиту границ, похищает дочь стратига — красавицу Ирину. Мать девушки сообщает сыновьям о беде и заклинает их защитить честь сестры и дома. Прибывшим в лагерь эмира братьям эмир предлагает решить спор единоборством с одним из них. Младший из братьев, Константин, на которого падает жребий, одерживает верх над {155} эмиром. Эмир, однако, не сразу выполняет условия поединка. Он разрешает братьям искать сестру в палатках и окрестностях лагеря, XI они оказываются зрителями потрясающей картины — перебитых в овраге греческих девушек, отказавшихся покориться похитителям.

В отчаяньи рыдали все, стенанья шли из сердца: Какую взять из этих рук и из голов оплакать? Какой обрубок нам узнать и матери доставить?

(Диг. Акр. С. 16)

Настойчивость, мужество и благородство братьев заставляют эмира признаться, что их сестра, невредимая, находится в его палатке. Любовь к ней овладела эмиром с такой силой, что он готов жениться на Ирине и, приняв христианство, ехать вместе с ними в Романию. После крещения и свадьбы в Каппадокии эмир получает из Сирии письма матери, порицавшей его за измену родине и вере и призывавшей вернуться к близким и к тоскующему по хозяину гарему. Эмир вынужден отправиться домой, однако вскоре возвращается вместе с матерью, убедив ее в преимуществах христианства и необходимости уверовать в Христа.

Мальчика, родившегося от брака гречанки и араба, нарекли не только Василием, но также и Дигенисом (двоерожденным). Необычные способности Дигениса проявляются с малых лет: он овладевает множеством знаний, проявляет невиданную ловкость и силу — на охоте 12-летний Дигенис голыми руками душит медведицу, легко расправляется с медведем и львом.

Стремясь к свершению подвигов, Дигенис ищет встречи с апелатами — грозными разбойниками, которых удивляет своей мощью и выносливостью и, одолевая всех подряд, преподносит их дубинки вожаку разбойников Филопаппу. Между тем наступает пора любви, и Дигенис, наслышавшийся о необыкновенной красоте дочери стратига Дуки, стремится увидеть ее; увидев же — воспламеняется любовью. Дигенис похищает девушку, загоревшуюся взаимным чувством, уничтожает все войско стратига, посланное вдогонку за беглецами, а затем, встретившись с отцом девушки, получает его благословение.

4Lemerle P. Le testarnent ďEustathios Boïlas // Lemerle P. Cinq études sur le XIe s. byzantin. Р., 1977. Р. 15.

5Irigoin I. Les conditions matérielles de la production du livre à Byzance de 1071 à 1261//XVе Congrès international ďEtudes byzantines. Athènes, 1976. Р. 1.

6Поэма сохранилась в шести списках, наиболее ранний из которых датируется XIV в.

После пышной свадьбы, длящейся три месяца в доме жениха, а затем в доме невесты, Дигенис поселяется с любимой женой вдали от людей, на границе Романии. Даже слуг Дигенис держит вдали от своей палатки, когда же сам император Василий приглашает его во дворец, Дигенис предлагает василевсу встречу на своей территории, на берегу Евфрата.

Восхищенный удалью и силой Дигениса, не только совершившего новые подвиги, но и высказывавшего мудрые мысли об управлении государством, государь назначает его правителем на границах империи. Далее идет рассказ в первом лице о грехопадениях героя. Первое происходит с прекрасной арабкой, покинутой на дороге ее возлюбленным. За порывом страсти мгновенно следуют угрызения совести, Дигенис находит юношу, покинувшего девушку, и заставляет его поклясться, что он женится на ней. Второе грехопадение совершается с прекрасной девой-воительницей Максимо из рода амазонок, после того как он одолевает ее в поединке. Второе нарушение супружеской верности настоль-{156}ко потрясает героя, что, вернувшись к Максимо, он безжалостно убивает ее. После каждого грехопадения герой не только раскаивается, но и меняет жилища, последнее и лучшее из которых — дивный дворец, построенный Дигенисом на берегу Евфрата (Там же. С. 108—114).

Последние песни поэмы овеяны грустью, вызванной вначале смертью отца и матери, горько оплакиваемых сыном, а затем приближением кончины самого героя. Непобедимого Дигениса в 33 года (в возрасте Христа) одолевает внезапная болезнь после купания. Чувствуя приближение смерти, герой нежно прощается с супругой и просит ее не оставаться вдовой, взять себе в мужья достойного человека. Однако не в силах выдержать душевной боли, жена испускает дух на груди умирающего мужа. Поэма завершается описанием погребения супругов и молитвой, содержащей и такие строки:

Но почему скажи, господь, ты воину такому, Столь юному, прекрасному, велел расстаться с жизнью, Скажи, зачем не даровал бессмертия герою?

(Там же. С. 123)

Поэма, несомненно, возникла из песен, в которых прославлялись деяния Акрита и других народных героев. Подобные песни имел, по-видимому, в виду епископ Арефа Кесарийский (IX—X вв.), говоря о том, как «попрошайки и шарлатаны, и проклятые пафлагонцы» сочиняют и распевают за обол у каждого дома песни о подвигах знаменитых мужей 7. Ни одна из этих песен не была записана в свое время, и представление о них можно получить лишь по записям нового времени (только песня «О сыне Армуриса», созданная, по-видимому, в IX—X вв., дошла в рукописи XIV в.) 8. Эпическое произведение о Дигенисе возникло, по всей вероятности, под пером поэта, создававшего на основе отдельных песен о подвигах и приключениях героя поэму о его жизни. Содержание произведения составляет, таким образом, не определенная тема, выбранная из цикла сказаний и переработанная во внутренне ограниченную сюжетнокомпозиционную структуру, а более или менее стройный ряд песен и мотивов, представляемых поэтом как течение жизни героя, внешне очерченное ее физическими границами 9.

В отличие от песен, существовавших и распространявшихся преимущественно в устной форме, поэма о Дигенисе с ее внешним, а не внут-{157}ренним сюжетно-композиционным единством могла распространяться лишь как произведение письменное. При этом она, как и другие произведения средневековой литературы, с момента возникновения была, естественно, открыта для дальнейших доработок. Довольно значительная переработка текста имела место на рубеже XII—XIII вв. под влиянием новой литературной моды — увлечения жанром любов- но-приключенческого романа.

7Κουγέας Σ. В. Αι;‛ ε;’ν τοΐς σχολίοις τοΰ ’Αρέθα λαογραφικές ει;’δήσεις//Λαογραφία. 1913. Τ. 4. Σ. 239.

8Устная традиция, конечно, иногда могла доносить и довольно древнюю информацию, которая в ряде случаев представляется первичной в отдельных пассажах поэмы (Beck Η. G. Geschichte der byzantinischen Volksliteratur. München, 1971. S. 88).

9Трудно разделить предположение, что эпизод смерти героя, возможно, не входил в первоначальные рамки романа. Тема обреченности героя на раннюю смерть может быть довольно древней, генетически, возможно, восходящей к мотиву предначертанности короткой, но славной жизни героя (Ахиллеса). В этой связи заслуживает внимания одна из версий славянского «Девгениева деяния» (сохранившая немало древних слоев), в которой Девгений смотрит

вкнигу «О житии своем и о смерти» и узнает, что, если он женится на Максимиане, будет жить 16 лет, если же возьмет в жены Стратиговну, проживет до 36 лет (см.: Сыркин А. Я. Версии Дигениса Акрита//Диг. Акр. С. 175).

Далеко не все в акритских песнях было сказкой и вымыслом. В них звучали и отголоски исторических событий и имена реальных героев, которые ученые стараются выявить в тексте поэмы и идентифицировать с измененными, порой до неузнаваемости, именами ее персонажей. Так, имена отца и дяди эмира, Хрисоверга и Кароеса, воюющих с византийцами, идентифицируют с именами известных вождей павликианского движения Хрисохира и Карвеаса 10.

Походы эмира против Романии напоминают о походах арабов в VIII—IX вв., а принятие им христианства находит параллель с событиями 20—30-х годов Х в., когда эмир Мелитины Абу Хафс перешел к византийцам, приняв христианство. Рассказанное в поэме об Андронике и Константине Дуках (деде и дяде Дигениса по материнской линии) вызывает ассоциации с перипетиями судеб исторических Дук, отца и сына, носивших те же имена. Именно благода-

ря историческим моментам удается датировать поэму временем между 70-ми годами Х в. и 20ми годами XI в. 11

Исследователи пытались найти исторический прообраз и главного героя поэмы (А. Грегуар видел прототип Дигениса в турмархе Анатолика Диогене, погибшем в битве с арабами в 788 г. 12, и др.), однако народная поэтическая фантазия столь щедро наделила любимого героя сказочными чертами, что все попытки рассмотреть за ними реальную историческую фигуру оказывались безуспешными 13.

Образ героя, кажущийся порой лишенным внутренней художественной органичности и убедительности (в силу сочетания в нем разных и разнородных культурно-исторических наслоений), благодаря главным чертам характера предстает как яркое олицетворение народноэпических {158} идеалов: необоримой силы и мужества, мудрости, благородства и патриотизма, верности законам добра и справедливости. Очень важно отметить веротерпимость героя (и произведения в целом), чуждого религиозного фанатизма. Эмоционально описываются возвышенная любовь араба и гречанки и сама личность «двоерожденного» витязя как выражение гармонии и любви между людьми различного вероисповедания и народности.

В разработке темы любви в поэме совмещены, по-видимому, два типологически различных концептуальных уровня: героический эпос (с культом силы, военно-феодальным характером функций героя и второстепенной, подчиненной ролью любви и женщины) и романтический (с любовью как центральной идеей, равноправием в любви мужчины и женщины, невозможностью измены) 14.

Любовью озарены лучшие картины поэмы: описание пути эмира, устремившегося по зову матери в Сирию, но думающего лишь о возвращении и мечтающего о крыльях, которые бы вмиг перенесли его к любимой; Дигенис с кифарой в руках, поющий серенаду под окнами любимой, или похищающий девушку и мужественно отражающий погоню; Евдокия, умирающая на груди угасающего Дигениса 15.

10Сыркин А. Я. Поэма о Дигенисе Акрите. М., 1964. С. 102—108.

11Подробнее о датировке и исторических реалиях поэмы см.: Там же. С. 67—130.

12Grégoire П. Le tombeau et la date de Digenis Akritas (Samosate. vers 940 après J. C.) //Byz. 1931. Т. 6. Р. 483.

13Другой вопрос: кем представляли себе Дигениса византийцы — личностью исторической или легендарной. Поэт Феодор Продром сравнивал императора Мануила Комнина с Акритом. Малоубедительна мысль о том, что он не посмел бы сделать это, если бы для него Дигенис был не легендарным героем, а историческим лицом, подданным императора (см.: Дестунис Г. Разыскания о греческих богатырских былинах средневекового периода. СПб. 1883. С. 62—63). Напротив, византийцы вряд ли могли представить героя, изображаемого участником исторических событий и связанного с историческими личностями, в том числе с императором (кстати говоря, поклонником героя), сплошной литературной фикцией.

Этому противоречит и торжественно-декларативный пассаж IV песни, в котором отец героя подчеркнуто причисляется к категории исторических лиц (в одном ряду с Александром Македонским), противопоставленных сказочным героям Гомера: «Пора Гомера позабыть и басни об Ахилле, сказания о Гекторе — пустые измышленья».

14Неромантическими элементами представляются случаи супружеской измены, совершенно несвойственной концепции эллинистическо-византийского романа, где верность мыслится как органическая невозможность измены.

Вотличие от данной концепции в раскаяниях героя, неизменно наступающих после грехопадения, звучит христианский мотив страха перед божественным возмездием.

15Данная сцена является, по-видимому, трансформацией зафиксированного в одной из песен раннего варианта смерти Евдокии — ее удушения умирающим Дигенисом (см.: Πολίτης Ν. ’Ακριτικα;` α;’; ´σματα. ‛Ο θάνατος τοΰ Διγενη;˜//Λαογραφία. 1909. Τ. 1. Σ. 169—275; Beck Η. G. Geschichte der byzantinischen Volksliteratur. S. 90). Очевидно различие двух концепций: ранней — эпической, с подчиненной ролью женщины, следующей за супругом даже в

В«Дигенисе Акрите» нет известного в средневековой литературе конфликта между любовью и общественно-патриотическим долгом — народный дух поэмы, рожденной в атмосфере ожесточенных сражений против врагов Романии, исключал возможность возникновения подобной дилеммы. Напротив, любовь становится источником новых побед героя.

Что касается религиозного, христианского мотива, очевидного в тексте поэмы, то, как и

вдругих средневековых памятниках, родственных «Дигенису Акриту» по духу и жанру, он представляется не исконным, а привнесенным в текст в основном рукой монастырских редакторов и переписчиков.

Из шести списков поэмы лишь один (XVI в.) написан народным языком, в силу чего К. Крумбахер считал его первичным текстом поэмы 16. Дальнейший анализ показал, однако, зависимость этого текста от других рукописей, написанных книжным языком, который, повидимому, и был первоначальным языком поэмы. Следует отметить тем {159} не менее, что автор этой литературной поэмы вряд ли стремился приглушить дух народных сказаний, навсегда предопределивший стилистику, поэтику, атмосферу акритского эпоса: причудливое сочетание реального и сверхъестественного, напряженный ритм сменяющих друг друга поединков, чистоту и благородство чувств героев, многокрасочность описаний и ту степень музыкальности, когда пение становится естественной формой самовыражения героев.

Иные краски в литературе рубежа X—XI вв. открываются на другом поэтическом полюсе — в мистическом потоке, представленном в основном творчеством Симеона Богослова (949—1022 гг.). Это прежде всего «Божественные гимны» Симеона, отражающие его сложный духовный и поэтический мир в своеобразной, лишь условно называемой гимнами, жанровой форме. Впрочем, у Симеона как автора мистических поэм-откровений, претендующего на то, что его строки складываются при непосредственном участии святого духа, нет предшественников и в самой византийской литературе. Творчество Симеона, отмеченное обостренным чувством прямой причастности к божественному, представляется вполне созвучным образу этого поэта и богослова, нарисованного в «Житии Симеона» его ближайшим учеником и сподвижником Никитой Стифатом.

Вопрос об источниках, генетических началах поэзии Симеона требует более глубокого изучения, тем не менее и на данном этапе очевидно: она не имеет прямой связи с античными поэтическими традициями, что позднее станет одной из наиболее характерных особенностей византийской поэзии того же XI столетия.

Вотличие от «классической» линии византийской поэзии творчество Симеона возникает из медиевально-византийской, христианской и народной поэтической стихии.

Наиболее интересной поэзия Симеона оказывается в тех случаях, когда поэт решительно преобладает над теологом, а человеческое чувство — над аскетическими и мистическими порывами. В таких случаях поэзия Симеона уже не имеет ничего общего с основным пафосом божественных гимнов, а созвучна скорее всего той гуманистической струе ранневизантийской поэзии, в частности поэзии Григория Назианзина, которая выражала мир не «отца церкви» и проповедника христианских догматов, а человека с зародившимися в душе сомнениями, неуверенностью и страхом перед будущим. Эти ноты звучат и в XLII гимне («Откуда я пришел, куда я уйду») (Sym. Hymnes. XLII), прямо перекликающемся с одной из эпиграмм Григория, и

вгимне LIII («Похвала смерти») (Ibid. LIII), не излагающем христианскую концепцию жизни и смерти, а выражающем чувства уставшего от жизни старого человека, и в маленьком лирическом шедевре, написанном в связи с кончиной духовного брата (Ibid. X):

Горе тому, кто взирает на преходящие вещи нашей жизни

В надежде, что их можно удержать и найти. в них усладу,

Он испытает то же горе, что и я, несчастный. Ночь отделила меня от сладчайшего брата, Разрубив надвое неделимый свет любви. {160}

могилу (подобно варварскому обычаю захоронения жен с усопшими мужьями), и высокой, романической (если не романтической), с невозможностью жизни после смерти одного из супругов.

16 Krumbacher К. Eine neue Handschrift des Digenis Akritas // Sitzungsberichte der philos.-philolog. und der hist. Klasse der Bayer. Akademie der Wissenschaften. 1904. Ht 2. S. 340.

Жизнь, от которой бежит Симеон, но воздействие которой постоянно ощущает, находит отклик в музыке, ритмике его поэзии. Стремясь выразить свои искренние и бурные духовные порывы в наиболее ясной и естественной форме, Симеон обращается к пятнадцатисложному «политическому» размеру, впервые вводя его в духовную поэзию. Стихи Симеона основаны на тоническом ударении с тенденцией совпадения метрического и естественного ударений слова 17. Помимо пятнадцатисложного размера, Симеон обращается и к более четкому восьмисложному стиху, и к варьированию в рамках одного гимна разных размеров. Интерес к чисто стихотворным, формально-техническим задачам проявляется и в различных сочетаниях ассонансов, анафор, рифмоидов, в обращении к восходящему к библейской поэтической традиции алфавитному принципу построения строк и т. д.

В лирических строках Симеона иногда появляются философские оттенки, возникает чувство причастности к величию и красоте космоса, удивление перед тайной мироздания, ощущение скоротечности человеческой жизни перед лицом беспредельной Вселенной, сопоставление ее величия с низменностью мелких человеческих страстей в водовороте повседневной жизни.

Безнравственности, жестокости современной ему действительности, обесцениванию жизни и личности Симеон противопоставляет идею божественности человеческой природы, души и тела, их гармонии с величием и красотой мироздания. Эта линия в сложном, неоднозначном, противоречивом творчестве поэта-мистика неожиданно оказывается созвучной созревающим в духовной культуре XI в. гуманистическим тенденциям.

Если «Божественные гимны» Симеона являлись в основном поэтическим самовыражением, не имеющим определенного адресата — конкретно предполагаемого читателя, то «Стратегикон» Кекавмена, при не менее субъективном характере этого сочинения, создавался с единственной целью — быть прочитанным, понятым, воспринятым. Являясь византийским образцом распространенного в средневековой литературе жанра «зерцал», «Стратегикон» в то же время относится к традиционному морально-дидактическому потоку греческой литературы, начинающемуся с одного из первых памятников — «Трудов и дней» Гесиода (VIII в. до н. э.). С Гесиодом, которого Кекавмен, очевидно, не читал, он оказывается удивительно схож во многом: в предельном практицизме по отношению к людям и окружающему миру, строгости и приземленности взглядов и чувств, недобром, предубежденном отношении к женщине и недоверии к друзьям...

Несмотря на то что в последнее время много сделано для исследования историкофилологической проблематики данного памятника 18, остается немало вопросов, требующих большей ясности: и в отношении происхождения единственной дошедшей до нас рукописи памятника {161} XIII—XIV вв., хранившейся некогда в Иверском монастыре на Афоне, куда она попала, предположительно, из Трапезунда 19, и в отношении автора, которым должен быть не известный полководец Катакалон Кекавмен, как считалось ранее, а другой человек, личность которого пока не установлена. Перу этого автора, безусловно знатного византийца, принадлежат, по-видимому, все части данного произведения (и собственно «Стратегикон», и «Домострой», и «Советы василевсу»), сочиненного им около 70-х годов XI в. Тем не менее требует уяснения вопрос происхождения и соотношения других элементов рукописи: пролога, общего заглавия и подзаголовков, которые, по мнению Г. Г. Литаврина. принадлежат другому лицу, неизвестному редактору (Кекавм. С. 18).

Нет сомнения в том, что адресатом этого дидактического сочинения являлись дети Кекавмена; нет, однако, согласия относительно того, кому адресованы «Советы императору», помещенные в конце сочинения,— Михаилу VII Дуке, считающемуся наиболее вероятным адресатом, или кому-то другому. Вопрос о предназначении «Советов императору» должен, повидимому, решаться в другом ключе. Во-первых, «Советы», скорее всего, не являлись обраще-

17В этом отношении в гимнах Симеона можно, по-видимому, проследить определенную эволюцию (от сосуществования силлабической и тонической систем до их слияния), естественно, при условии восстановления более или менее достоверной хронологической последовательности гимнов.

18В изучении данного памятника значительна роль представителей русской византинистики: В. Г. Васильевского, обнаружившего памятник и издавшего его совместно с В. К. Ернштедтом в 1896 г., Г. Г. Литаврина, подготовившего новое издание текста с обстоятельным исследованием, переводом и комментариями (см.: Кекавм.).

19Фонкич В. Л. О рукописи «Стратегикона» Кекавмена//ВВ. 1971. Т. 31. С. 118.

нием к кому-то из конкретных, живых императоров (вряд ли, предполагая, что текст будет прочитан, автор осмелился бы на советы типа: «Не вздумай наживаться за счет своей столицы...», или на довольно резкую критику современного состояния дел в государстве). Вовторых, «Советы» вряд ли можно считать гетерогенными всему остальному тексту, с которым их объединяет общий характер и структура. Не имея под собой четкого плана, сочинение Кекавмена имеет, однако, общую внутреннюю структуру, естественное членение, определяемое будущими, возможными сферами деятельности тех, кому адресованы те или иные увещевания, выделяемые формулами типа: «если ты служишь василевсу...», «если ты служишь архонту...», «если ты фемный судья...», «если ты грамматик или философ...», «если ты стратиг...», «если ты ведешь частную жизнь...», «если ты топарх...», «если ты нотарий...», «если тебе придется нести службу в качестве стратига или частную, или исполнять должности писца...» и т. д. Следующие за данными формулами советы не выходят в основном за сферу данного рода деятельности, хотя иногда перемежаются элементами из других областей жизнедеятельности или общими рассуждениями 20.

Так или иначе, совокупность советов, даваемых детям заботливым отцом, отражает всю гамму возможностей, с которыми они могут столкнуться в бурном водовороте жизни, то возвышающей людей, то неумолимо их низвергающей. Это различие ступеней и степеней, иерархия социальной, государственной жизни — от самых низких («если ты — из самых низких, чего я тебе не желаю...» (Там же. С. 121)) до самых высоких, на которых Кекавмен вполне реально представляет {162} своих детей митрополитами, епископами, патриархами, архонтами, вершителями судеб империи («если же ты — первый человек василевса...» (Там же. С. 123)), чего, кстати, Кекавмен тоже не желает своим детям: «...если ты... окажешься на большой высоте, чего я страшусь» (Там же. С. 125). В сочинении Кекавмена нет фразы: «если ты василевс», которую он вряд ли осмелился бы вписать в текст, предназначенный в основном для собственных отпрысков, тем не менее он, будучи отлично знаком с византийским механизмом воцарений и низложений, перевидавший за пятьдесят лет своей жизни одиннадцать василевсов, вполне мог представить себе и такую возможность. Это тоже одна из вероятных сфер будущей деятельности вступающего в жизнь византийца, относительно которой предусмотрительный отец считает нужным дать соответствующие предписания. Это не исключает, однако, и того, что «Советы» адресованы и всем другим будущим императорам, о чем автор говорит определенно: «Итак, именно потому мы составляем это сочинение для будущих благочестивых и христолюбивых василевсов». Весь текст Кекавмена в таком случае оказывается обращенным к одному, а не к разным адресатам, и литературным приемом в нем оказывается не часто встречающееся во всех других частях текста обращение «дети мои», а обращение к собственным детям в «Советах императору» в форме «мой государь» 21.

Файл byz163g.jpg

Архангел Михаил. Последняя четверть XII в.

Сант Анджела ин формис. Капуя. Фреска атрея.

Из того, что можно обнаружить в «Стратегиконе» искреннего и светлого, в первую очередь следует отметить настоящую любовь к детям, ради которых и берет Кекавмен на себя труд составления «Советов и рассказов». В словах, прямо обращенных к детям, ощущается непосредственность и неподдельность родительского чувства: «Ведь я хотел бы, чтобы ты был таким, чтобы все удивлялись». Откровенность и непосред-{163}ственность Кекавмена, пишущего не по законам риторики и не ради славы, не приукрашивающего свой нравственный авторитет, делают «Стратегикон» чрезвычайно интересным и важным документом эпохи.

20Отклонения в основном возникают под влиянием ассоциаций, а повторы нередко определяются желанием еще раз вернуться к мыслям, особо ценным для Кекавмена. Частично эта особенность текста объясняется средневековой практикой составления рукописи — без черновиков, без сносок и комментариев, вносимых, как правило, в основной текст.

21В этой связи нам представляется, что место «Советов императору» следует предполагать не в лакуне между параграфами 192—218, содержащей такое же число параграфов, что и «Советы императору» (как предполагает П. Лемерль), а там, где «Советы» помещены в единственной сохранившейся рукописи и где им в общем и полагается быть — в заключительной части сочинения.

Кекавмен, для которого, так же как и для любого византийца, мир существует в двух измерениях — божественном и земном, безоговорочно признает первенство мира божественного, глубоко веруя во всесилие и всеведение бога. «...Один господь всеведущ,— говорит он,— человек же, кем бы он ни был, имеет недостатки» (Там же. С. 223). Если все земное зависит от бога, то естествен призыв Кекавмена к сыновьям «уповать на бога».

Однако для нашего автора, человека многоопытного и практичного, «упование на бога» не имеет прямого и однозначного смысла, ибо призывать сыновей к инертности значило бы обречь их на гибель в лабиринтах сложной и суровой византийской действительности. Напротив, вера в бога всегда сочетается у Кекавмена с активным началом, с самостоятельными действиями человека, как бы обеспечивающими, гарантирующими помощь свыше, предполагающими своеобразную диалектику взаимосвязи, сотрудничества божественного и человеческого. «Думай о спасении войска — а господь поможет»; «Нет блага без труда, без шипов розы, а без пота успеха»; «Не покидай бога, и бог не покинет тебя»; «Пусть думы твои будут обращены к добру, и бог будет творить его вместе с тобой» и др. Бог Кекавмена как бы подключается к богоугодным мыслям и деяниям человека, активизируя их, поддерживая, интегрируясь в реальные, жизненные процессы 22.

Если Симеон Богослов ощущает близость к богу как духовное возвышение, как приобщение к всевышнему, у Кекавмена бог как бы смешивается, сливается с земной жизнью, постоянно присутствуя в ней в качестве высшей инстанции и ступени единой божественноземной иерархии. «И если ты изготовишь его (незаконный документ.— А. А.), будешь осужден и богом, и василевсом, и столичными судьями»; «...если ты накажешь его (ближайшего родственника.— А. А.), все будут осуждать тебя, даже сам Господь». Бог не только выступает в едином ряду — в качестве направляющей и карающей силы — с архонтами и василевсами, но и становится активным соучастником всех бытовых, материально-хозяйственных процессов и явлений. «Деньги ведь возведут дом, да кроме них — Господь».

Действуя в единой иерархии и согласии с земными властителями, бог Кекавмена в то же время берет на вооружение их формы и методы управления, воздействия на людей, вознаграждения за добрые и кары за их злые деяния. Советуя земным властителям не замечать {164} иногда мелких прегрешений, Кекавмен поучает: «На сотню поступков наказывай один; чтобы прегрешающие пред тобою испытали страх. А в отношении других разыгрывай неведение. Если же ты захочешь воздавать всем в соответствии с их поступками, то не сможешь этого сделать ни ты, ни другой кто-либо, ни сам василевс. Да что я говорю: „василевс“ — и сам Господь не станет этого делать» (Там же. С. 235). Таким образом, и бог, по Кекавмену, своеобразно толкующему в этой связи пассажи из «Псалмов» и Ветхого завета (Псал. 129. 3—4; 102. 10; 3 Цар. 18. 40 и след.; 4 Цар. 1. 9 и след.), будет воздавать каждому не соразмерно его поступкам, а выборочно!

Необходимость получения при принятии духовного сана божьего знамения, которое и Симеон считал обязательным условием вступления в духовное сословие, у Кекавмена превращается в элемент процедуры, рутины и достигается упорством — постом и бдениями («если медлит божье знамение, мужайся, жди и уничижай себя перед лицом Господа и узришь»). Даже молитва у него как бы приравнивается к каждодневным, текущим делам и обязанностям и требует при выполнении такой же регулярности и аккуратности, как и предписания по ведению хозяйства. «Точно так, как я призываю тебя быть решительным во всем, относящемся к бренной жизни, так я желаю, чтобы ты был заботлив и в отношении духовного, дабы благодаря тому и другому ты исполнился надежд». Молиться надо в определенные, отведенные для молитвы часы и не обязательно в церкви; очень желательно творить и полуночную молитву, так как в этот час можно, оказывается, беседовать с богом «без помех».

22 Кекавменовскую концепцию соотношения небесного и земного интересно сопоставить с идеями, изложенными в средневековых западных памятниках данного жанра, в частности в «Поучениях сыну Вильгельму» Дуоды (IX в.): «...сын мой... чтобы ты оказался в обоих случаях — насколько ты сможешь — полезным и в миру, и для бога, которому всегда и во всем имей способность нравиться». «Уже здесь,—пишет исследователь данного памятника Ю. Л. Бессмертный,— бог и божье выступают не как единственный нравственный императив, определяющий весь смысл и стиль жизни, но как один из двух не столь уж несоизмеримых между собой этических ориентиров» (Бессмертный Ю. Л. Мир глазами знатной женщины IX века//Художественный язык средневековья. М., 1982, С. 89).

Мораль, которую внушает сыновьям Кекавмен,— это в общем традиционная христианская мораль, призывающая к добру и справедливости, состраданию к бедным, запрещающая воровать, лгать, убивать («не слушайся совета убить хотя бы и того, кто замышлял убить тебя») (Там же. С. 219). В основных советах и предписаниях Кекавмена выдержана позитивная нравственная линия, в них нет ничего такого, что само по себе могло бы вызвать принципиальное возражение. Если Кекавмен допускает обман и коварство, то только по отношению к врагам, т. е. как элемент военного искусства. Однако эта высокая христианская мораль Кекавмена при более близком рассмотрении часто оказывается не столько внутренним нравственным убеждением, сколько продуманной системой правил поведения, регулируемых предполагаемыми, ожидаемыми последствиями — возмездием или вознаграждением, как в земном мире, так и от бога; причем бог действует в едином механизме с обществом как высшая вознаграждающая или карающая инстанция. Стратегу надо быть справедливым к воинам в основном для того, чтобы не вызвать у них возмущения; надо сохранять, как зеницу ока, честь дочерей, в основном чтобы не опозориться перед обществом; обманывать не следует в основном потому, что, «если это обнаружится, будешь, у всех в полном пренебрежении»; заметив ошибку хозяина, следует умолчать о ней, иначе «все убегут от тебя, как от змеи»; высокомерие имеет врагом самого бога, в то время как скромность, угодная богу, становится гарантией возвышения. Принимать дары и получать взятки плохо не по существу. Плохо — принимать их сверх меры, это может стать причиной гибели: «Ведь достаточно тебе и того, что дают добро-{165}вольно». «Я ничуть не хулю богатство, но предпочитаю благоразумие». Более того: «Если брать не все, что дают, а лишь половину,— от бога получишь во сто крат» (Там же. С. 147). Если кто-то попросит в долг, надо дать, но только не ради процентов, советует Кекавмен, ибо господь вернет этот долг вдвойне (Там же. С. 213). Таким образом, «проценты», к которым Кекавмен, как истинный византиец, проявляет неприязнь, он все-таки рассчитывает получить, но в иной форме

—от бога, отказываясь тем самым от малой прибыли ради более высокой!

Вобразе мыслей автора «Стратегикона», как ни в одном другом произведении византийской литературы, как бы изнутри раскрывается подлинная суть христианской нравственности, обнажается истинное лицо общества, гордящегося своим православием и благочестием и в то же время глубоко погрязшего во лжи и лицемерии, общества, в котором дети Кекавмена должны жить по законам христианской морали, приспособленным к законам этого общества. В отдельных советах и иллюстрирующих их своеобразных коротеньких рассказах перед читателем проходят характерные картины и образы из управляемой этими законами византийской действительности: архонтов и судей, посылающих на смерть ни в чем не повинных людей («многих я видел осужденных подкупом даже на смертную казнь»), и «виновных — оправданных благодаря денежной взятке»; священнослужителей, «помышляющих лишь о золоте и серебре и роскошных трапезах» и обманывающих паству «притворным благочестием»; хозяек, заигрывающих с рабами, и «верных рабов», которым, не дай бог, доверить собственную дочь; лекарей, намеренно ухудшающих состояние больных, дабы продлить срок лечения и получить большую плату; прихожан, не устремляющих взора на алтарь, а пялящихся на женщин; друзей, не только не помогающих в беде, но и способных без колебаний погубить честь твоей семьи, твою жизнь; общество, в котором даже приглашение в гости воспринимается как повинность, так как оброненное случайно слово или даже присутствие при неосторожном разговоре может в результате доноса стоить жизни.

Внедрах этого общества как его естественный продукт формируется жизненная философия Кекавмена, впечатляющая своей суровой откровенностью, объективной обусловленностью и неизбежностью, обрекающая человека, живущего под постоянным страхом наказаний и смерти, на подавление в себе лучших человеческих чувств и порывов. Полное недоверие оказывает Кекавмен женщине, с которой опасно «и ссориться и миловаться», с которой опасно даже беседовать, ибо «можно незаметно попасть в ее сети». Это недоверие распространяется даже на самых близких женщин — на жену, за которой надо постоянно следить и которой не следует доверять (Там же. С. 243), на дочерей, к которым надо относиться как к осужденным, способным на все (Там же. С. 221). Кекавмен придает большое значение наличию положительных качеств у супруги, считая, что «хорошая жена — половина жизни» (Там же. С. 202), однако любовь как высокое чувство, как великая облагораживающая сила в мире Кекавмена отсутствует. Любви Кекавмен попросту не знает и поэтому не учитывает.