Khrestomatia_po_istorii_Dalnego_Vostoka_Kniga_2

стыло радостное удивление. Онзабыл о трубке, которую держал в руке. Весь подавшись навстречу новому свету, он как будто боялся пошевелиться, чтобы не вспугнуть радость, как невиданную птицу. Динчу ходил в Хабаровск делегатом. Он уже знал Елизарова и слыднал про Советскую власть раньше, чем мы, но и сейчас ше хотел пропустить ни одного слова.

Рядом с ним сидел Дзолодо, гордо откинув голову. Черные косы, обвитые красной тесьмой, свесились у него до плеч. Продолговатое, не скуластое,красивое лицо было строгим и мужественным. Во всем облике Дзолодо сквозило чувство собственного достоинства. Я полюбил его с тех пор, когда в стойбище Танду он поднял на японцев берданку. Дзолодо посмотрел искоса на шамана и отвернулся, как бы говоря: «Ну что, тебе, наверно, не нравятся новые законы

Иванса сидел напротив него, и мне виден был лишь пятнистый затылок шамана, выщербленный лишаями.

— Советская власть хочет, чтобы все люди были здоровыми,— продолжал между тем переводчик.— Большая болезнь уйдет, как только доктор сделает всем прививки.

Бабушка Сигданка опять толкнула меня под локоть: Резать, наверно, будет русский доктор? Это дело

■страшное.

В толпе послышался шепот. Я вижу, как Сесили Кимонко успокаивает моего отца. Отец сердито смотрит на врача. Врач улыбается так, как улыбается отец, отнявший у детей опасную игрушку.

— Товарищи!— громко сказал Елизаров, и снова ст ло тихо.

Чангума — пожилой плечистый мужчина, повязавший голову серой тряпкой,— перестал угощать табаком рядом сидящих с ним охотников. У Чангумы были сильные, мускулистые руки. Он крепко держал копье, один на один дрался с медведем.

Я вспомнил, как хунхузы посылали его на Катэн собирать пушнину и угрожали ему смертью. Теперь он сидит с нами, слушает голос новой жизни. На его широком, скуластом лице играет улыбка. Голос Елизарова звенит, как ключ в горах, когда струи сверху скатываются в глубокую воду. Василий Онинка переводит его речь. В ней много такого, что трудно сразу понять. Я смотрю на скорбное лицо матери моего друга Кяундзи и вспоминаю историю Пайды. Значит, теперь женщину нельзя продавать и нельзя покупать?Советская власть дала ей право быть человеком. Я вижу, как просияло лицо Яту

210

Она сидит рядом с моей матерью, подобрав под себя но ги. Может быть, она уже забыла, как ее обменяли на сестру моего отца?

Когда Елизаров закончил свою речь, он попросил, чтобы охотники сказали, как они думают дальше жить, кого хотят избрать председателем туземного Совета, Никто не решался говорить. Все молчали. Тогда Елизаров спросил:

— Чего же вы молчите? Разве вам не нравятся новые законы? Говорите! Или, может быть, лучше для каждого рода выбрать свой совет, родовой совет? Но я считаю, Кимонко и Кялундзюга уже объединились. Вместе будет лучше. В двух руках больше силы.— Он положил ладонь на ладонь и сжал их вместе.— Так надо жить, дружно!

Толпа одобрительно загудела. Из шума выделился голос Гольду:

— Кимонко и Кялундзюга — все свои люди. Надо выбрать одну власть!

Дзолодо попросил переводчика сказать Елизарову, что охотники просто стесняются говорить на таком собрании.

—Мы не можем больше жить по старым законам,— заговорил он вдруг, поднявшись с места. Черные косы дрогнули у него за плечами.— Советская власть дала нам хорошие законы. Будем делать так, как учат нас старшие наши братья — русские люди,— заключил он и сел, гордый, как орел, побывавший в облаках.

—Я думаю так,— заметил Динчу,— по новым нам жить лучше. Только это не сразу делается.

—Если власти помогут, скорее дело пойдет разил мой отец.

Сесили Кимонко, сидевший с ним рядом, сказал так, чтобы слышали все:

—Советская власть нам уже помогла. Надо теперь всем дружно жить, хорошо охотиться. Мы тоже должны помогать большевикам.

Чауна, молчавший все время, обратился к Елизарову через переводчика:

—Председателем Совета будем выбирать такого человека, который понимает советские законы и нас будет учить. Раньше у нас старшинки были. Они любили богатых. Бедному человеку тяжело было разговаривать с ними. Теперь надо не так смотреть. Верно я говорю?

Весь день шло собрание. Людские голоса заглушал говор воды. Река шумела совсем рядом. Хор торопил

211

попасть скорее в Уссури, а потом в Амур, чтобы дружить со своим старшим братом. Так и лесные люди хотели поскорее выйти на дорогу новой жизни. Над большой палаткой уже трепетало красное знамя. Сесили прикрепил его на высокий гладкий шест. Председателем Совета выбрали Сесили Кимонко.

МИХАИЛ КАМИНСКИЙ

полярный летчик

ПЕРВЫЕ ВЫБОРЫ

Телеграмма

Арктика зимы 1937 года... И после четырех столетий знакомства с нею человека она оставалась во многом загадочной, труднодоступной. Редок пунктир зимовок, изолированных от центра и друг от друга. Немощна и ненадежна радиосвязь. Территория огромна, никаких дорог нет, и девять месяцев в году, когда морская навигация невозможна, только самолеты и могут поддерживать связь. Но вся авиация на Чукотке — это три самолета и три летчика. На нас повсюду надеются. Но наша база построена совсем недавно, и всяких недоделок уйма.

Все «мужики»—восемнадцать человек — трудятся по десять часов в день. За месяц построили балок-мас- терскую, угольный бункер у дома, утеплили сам дом...

Большое дело, особенно в Арктике!

Мой Р-5 стоял в полной готовности у ангара. Я оттягивал вылет: не было сведений о том, что в Анадырь пришли документы для выборов.

Первые выборы по новой, принятой 5 декабря 1936 года Конституции Союза Советских Социалистических Республик были назначены на 12 декабря 1937 года, и по всей стране развернулась активная подготовка к этому дню, которого советский народ ждал и к которому готовился как к большому празднику. Готовилось к выборам и население молодого Чукотского национального округа РСФСР. К тому времени, о каком я веду свой рассказ, Чукотскому национальному округу уже было чем гордиться. За те семь лет, что минули с момента его образования, благодаря последовательному осуществлению ленинской национальной политики кочевое население стало переходить на оседлый образ жизни, объеди-

212

нялось в колхозы, в округе зарождалась промышленность, во всех районах работали школы, а в окружном центре — поселке Анадырь — педагогическое, медицинское и музыкальное училища, школа по подготовке руководящих кадров колхозов и партийные курсы. Чукотка

•посылала учиться самых способных, самых достойных своих сыновей и дочерей, и, вернувшись домой, они становились пламенными агитаторами за новую жизнь, за культуру, за социализм.

Первые выборы на Чукотке были событием огромной политической важности. И потому, что населяющие молодой национальный округ чукчи, эскимосы, эвенки, коряки, юкагиры впервые в истории этого края получили возможность осуществить свои гражданские права как равные среди равных братских народов многонационального Советского Союза. И потому, что они выдвинули своего кандидата в Верховный Совет СССР — Тевлянто, председателя окружного исполнительного комитета, который, несмотря на свою молодость, сумел завоевать авторитет среди своих сородичей как энергичный проводник политики Советского государства на Чукотке.

Так вот, в связи с выборами мне, командиру авиаподразделения было поручено обеспечить доставку на избирательные участки — а они были разбросаны на сотни и тысячи километров!—документов, которые должны были прибыть на Чукотку с Большой земли. Это была задача почетная, но и неимоверно сложная, ибо в то время каждый полет был полетом в неведомое.

Но, повторяю, документы с материка задерживались, а две пары рук, мои и Саши Мохова, механика, очень нужны были зимовке. И мы ждали...

В разгар пурги к нам прорвался с полярной станции парторг Маслов. Весь в снегу, с обожженным холодом лицом, он появился неожиданно, как привидение. На наши «охи» ответил: «Что сделаешь? Телефонный провод оборвался, а депеша важная».

Обогрев над плитой руки и с нашей помощью ра девшись, он вручил радиограмму из Анадыря:

«Каминскому. Срываете правительственное задание. Ответственность на вас персонально. Требуем немедленного прибытия. Волковой. Тевлянто».

— Какое сегодня число?— спросил Маслов.— Вы видите, до выборов осталось шестнадцатть суток. А вся надежда на вас...

Еще вечером, когда приехал Маслов, сила ветра превышала сто километров в час, а под утро 28 ноября я

213

проснулся от... тишины. Не веря своим ушам, наспех одевшись, выбежал во двор. Штиль. Полный, абсолютный, ни малейшего движения воздуха!

Моторист Миша Кислицин уже успел сбегать к ангару. Через полчаса все наличные силы, кроме поварих» Ольги, оставшейся готовить завтрак, были у самолета. Женщины с фонарями подсвечивали мужчинам, которыеразбрасывали громадный сугроб, из которого едва выглядывал фюзеляж самолета...

К ночи 28 ноября мотор запущен. Пробую его на месте и выруливаю из заноса. Шум мотора сух и резок. Включив двигатель, сижу в кабине. Ловлю себя на том, что подсознательно держу в уме 12 декабря — День выборов. Остается четырнадцать суток! Эта цифра сверлит мозг, как сигнал тревоги.

— Чтобы не упустить погоду и быть в Анадыре к началу дня,— обращаюсь я к товарищам,— отсюда надо вылетать ночью...

— Ой, рискованно, товарищ командир!— Соколов скептически оглядел горизонт.

— Мне жизнь не опротивела, но, не разбив яйца, не узнаешь, годно ли оно для яичницы. Риск оправдан обстоятельствами. Единственный человек, который может отменить мое решение, это ты, Саша,— обратился я к механику.— Не согласен рисковать вместе со мной, будем считать, что разговора не было...

Все воззрились на Мохова. Тот ответил с убийственным на фоне общей взволнованности хладнокровием:

— Хитер ты, Михаил Николаевич! Когда месяц назад вылетели с больным чукчей черт-те в какую погоду, ты не спросил моего согласия. А теперь, что же... я вроде бы привык. Раз нужно, так нужно.

Примерно за час до рассвета я вырулил на старт. За спиной молчаливо притаился Мохов. Впереди, дымно чадя, мигали костры — жаровни, наполненные промасленной ветошью. По восемь справа и слева. Это дорожка для разбега в темноту. Выбрав вблизи горизонта самую яркую звезду, я дал полный газ. Побежали оранжевые языки костров... Во все глаза ловлю зыбкую линию горизонта...

Ура, вижу! Облегченно перевожу дух. С набором высоты в непроницаемой темноте тонет земля. Теперь километров на триста нам нигде не встретить огонька, зажженного человеком...

Мышцы, как взведенные курки, готовы отреагировать на малейшее отклонение самолета от линии, проложенной среди звезд. А их множество, яркость их ме-

214

нялась, и порой я терял те, которые выбрал в ориентиры. Прошла, казалось, делая вечность, прежде чем небо наконец стало светлеть. Еще при звездах обозначилась его темная синева. Уже можно было без особых усилий различить горизонт. Я почувствовал, как спадает напряжение, расслабляются одеревеневшие мышцы. И тут вспомнил, что лечу не один, что за спиной Саша. Обернувшись, увидел: он ждал моего взгляда — в щель сбоку от сиденья просунул бумажку. В сумеречном свете с трудом разобрал: «Имею связь с Перевальной. Погода ясная. Спрашивают, будем ли садиться у них. Ответил — идем без посадки. Хомутов помогает звать Оловянную и Анадырь».

Как много значила для нас эта радиониточка, связывающая с землей! Нет, не зря мы рисковали в прошлом году, когда высаживали в горах зимовщиков Перевальной. Молодец радист Хомутов! Еще раз обернувшись, кивнул Мохову — мол, правильно действуешь...

Через два с четвертью часа после взлета мы пересекли ось Анадырского хребта.

Посадка на Казачке

Полярный холод заковывает зеркало лимана к началу ноября, а Анадырь, дымясь, еще месяц, а то и больше, с необузданной силой ломает и ломает лед, выносит его в море. Такая картина предстала моим глазам и на этот раз. Окружной центр на южном берегу и поселок комбината на северном были разъединены ледоходом. «Видно, не судьба встретиться с Волковым сегодня, зря рисковал ночным вылетом», — подумал при заходе на посадку.

Приземлился на льду бухты Мелкой, возле комбината, где стоял раньше дом анадырской авиабазы. Смотрю

— что за чертовщина! На месте сгоревшего год назад дома стоит точно такой же. Как в сказке.

Прилет самолета — событие в стране собачьих упряжек. На берегу толпа встречающих, много знакомых. Но почему все на почтительном удалении? Направляюсь к ним сам, но мне преграждает путь незнакомый парень, только что показывавший флажками, где остановить машину.

Поверх свитера морской китель, черные флотские ботинки и брюки, на голове фуражка со значком Северного морского пути. Незнакомец приближался строевым

215

шагом. Не доходя, остановился, вскинул ладонь к козырьку и громко отрапортовал:

216

217

тельных участков, вы знаете, многие сотни, даже тысячи километров. На северном берегу полярная ночь и непогода, избирательные документы за пределами досягаемости...

—Ну что лее, мне все ясно. Сейчас полечу к морю. По радио свяжусь с командиром корабля, чтобы он выслал шлюпку с документами к берегу, к тому месту, где сяду. Приму документы и привезу их сюда. За ночь вы подготовите посылки для участков, утром вылечу на север. Если действовать, тринадцать суток — это немало. Подержалась бы погода!

—Еще минуточку,— задержал меня Волковой. После моего ответа лицо его заметно оживилось.— В ближайшие районы, Марковский и Усть-Бельский, документы мы доставим на собачках. Островновский район ни вы, ни мы достать не сможем. До него две тысячи километров, и даже при самой большой удаче вряд ли вы успеете добраться туда. И все же, авось повезет — документы для Островного вам дадим. И последнее. Попрошу взять с собой Тевлянто. Кандидат в депутаты должен встретиться с избирателями, выступить перед ними.

В дверях я столкнулся с Тевлянто. Он сказал:

—Договорился с командиром корабля. Он отправит шлюпку с документами к берегу. Послезавтра документы у нас, и ты повезешь их на север.

—Мы решили по-другому. Уже сегодня я доста документы, а завтра в путь. Ты летишь со мной.

—Какомей! Вот здорово! Если это удастся — шампанское за мной... Но и Столопов просит взять его с собой. У него командировка в дальние районы...

Володя Столопов — секретарь окружкома комсомола. Приятный парень, скромняга и умница. Нас сдружила идея аэроклуба. Идею выдвинул я, а Володя предложил шефство чукотского комсомола. Формально аэроклуб уже существовал. Правда, пока не было ни самолетов, ни летчиков, свободных от своих прямых дел, но мы верили, что эта идея будет осуществлена. В общем, мне не хотелось отказывать Володе. В самом деле, когда еще подвернется ему такая оказия? И встретив Столопова, сказал:

—Тевлянто передал твою просьбу. Когда вернусь, дам ответ. Он зависит от веса посылок,— и поспешил к самолету, у которого дежурил Саша Мохов.

На взлете, сбавив газ и придержав машину на скорости, безопасной для поворота, оторвался ото льда. Через двадцать минут достиг устья Анадырского лимана.

218

Десятикилометровая полоса льда, выносимая рекой, при выходе к морю загибалась к югу и блокировала берег в пределах видимости. Километрах в двух от берега мне удалось разглядеть маленький кораблик, вокруг него — обломки ледяных полей. Еще не было случая, чтобы в такое время года к этим берегам приближались пароходы.

На высоте трехсот метров кружусь, пока Саша не говорит, что наше сообщение принято, шлюпку готовят, точку приземления засекут. Возвратившись к берегу, ищу место для посадки. Предгорья Золотого хребта до самого берега всхолмили местность, мелькнула мысль, что я переоценил свои возможности... Однако примерно в километре от береговой черты нашел вскоре озерко, скрытое в складках местности,— маленькое, с высокими берегами, но другого не было, выбирать не приходилось. Приземлился благополучно. Оставив Сашу у самолета, взял ракетницу, побежал к морю.

Корабль уже стоял на якоре в полукилометре от меня. К берегу подгребала шлюпка с четырьмя гребцами и пятым на руле. Он представился мне: «Старпом Александр Гребенников». Взял с меня расписку, матросы поднесли посылки к самолету. Два часа полета, и я вновь приземлился на Казачке.

Прикинув на глаз вес груза, сказал Столопову:

— Если готов всю дорогу, как кролик в клетке, лежать в хвосте, если будешь помогать Мохову, можешь вместе с нами испытать — есть ли на свете удача!

Возвращение в ночь

Утром 30 ноября, с первым лучом солнца, слетав на другую сторону лимана, возвратился с Тевлянто и Столоповым на борту и с грузом драгоценных посылок.

Хотя спал я мало, но чувствую силу и свежесть отдохнувших мышц. Ясно и четко работает мозг. Цель сегодняшнего нашего полета — зимовка геологов в бухте Оловянная. Там я намеревался заночевать, чтобы следующим броском одолеть Анадырский хребет. До Оловянной лететь два часа с небольшим, а солнечного времени

— более пяти часов. Поэтому, когда рация геологов не вышла на связь в первый и второй сроки, решил подождать следующего. При такой «голубой» погоде полет представлялся праздничной прогулкой.

Проводы — обычная форма служебного этикета. Но сегодня случай особый: в дальний путь для встреч с из-

219