Khrestomatia_po_istorii_Dalnego_Vostoka_Kniga_2

сорвали ее с петель. Наверно, сорвали бы — не отскочи вовремя крючок.

Их было трое: два солдата в казачьей форме — один кинулся вверх по лестнице, отшвырнув меня с дороги, другой остался на часах у двери — и офицер. В нем я сразу узнал самого молодого соратника подполковника Скуратова. Это он, этот молоденький офицерик в пенсне, говорил за чмыревским столом о том, что в первую очередь следует вешать таких, как представитель подпольного большевистского комитета Шатров. С наганом в руке, в запыленных сапогах и в сдвинутой на затылок фуражке, он прошел прямо к лавке, где продолжал спать мой отец, которого не мог разбудить даже прикладный грохот.

— В самом деле спишь или притворяешься? — довольно миролюбиво спросил офицер, проведя стволом нагана по отцовской шее. Отец приоткрыл глаза и снова закрыл. Офицерик повысил голос: — Притворяешься!

Где Бекасов? Отвечай!

— Иди домой, Гавриловна, я сам здесь управлюсь,— неожиданно внятно проговорил отец сквозь сон.

— Что?— протяжно спросил каратель и приподнялся на носки. — Издеваться? Над офицером издеваться?

— и, порывисто повернувшись к солдатам, приказал:— А ну, поставьте его на ноги!

Солдаты разом подскочили к лавке и начали расталкивать отца, а когда и это не помогло, схватили за плечи и посадили — у отца тут же голова свесилась на грудь. Мне показалось, что он просыпался намеренно долго. Я боялся того, как бы солдаты не стали его бить. Особенно усердствовал один, с приплюснутым утиным носом. Наверняка он был в числе тех, кто накануне плыл на второй шлюпке, — так мне показалось. Должно быть, его и ранило вчера: левое ухо у него было притянуто чистым бинтом. Я смотрел на него и чувствовал, что у меня начинают мелко-мелко трястись колени. Я боялся, что Утиный Нос увидит, как у меня трясутся колени: этому ничего не стоило одним ударом сабли зарубить моего отца. Странно, солдат, а при сабле.

— Где Бекасов? Отвечать! — кричал офицер. Он не спрашивал, а кричал, будто чего-то перепугался и никак не мог успокоиться.

Его движения были очень быстрыми, он весь как-то дрыгался, будто его дергали за нитку, как деревянного человечка. В свое время мой отец вырезал мне из лу-

100

чинок деревянных человечков, и я от души смеялся над их подергиваниями. Теперь уже мне было не до смеха, я вздрагивал при каждом выкрике офицерика. При мне еще никогда и никто не кричал на моего отца. Я испытывал мучительную горечь. Будто желая ободрить меня, отец прищурился, как делал, бывало, когда мы играли с ним, но продолжал молчать.

—- Будем в молчанку играть? Отвечай, где Бекасов? Или ты не знаешь, где он, или не хочешь отвечать! — Офицерик был похож на пьяного, но его голос то и дело срывался.

—Как же я вам буду отвечать, если вы не переставая кричите? — наконец отозвался отец. В его голосе не было испуга, он просто спросил, благодушно и как будто даже благожелательно, словно сочувствуя офицеру.

—Молчать! — взвизгнул офицер, но тут же как бы поперхнулся, подозрительно оглядел отца и, видимо постепенно успокаиваясь, сказал довольно ровным голосом: —Хорошо, говори.

—Будьте добры, повторите свои вопросы, но, пожалуйста, раздельно.

—Ты врач?

—Если угодно. И как таковой должен совершенно категорично предупредить вас, что вам необходимо лечиться.

—Где подполковник?

—Я не знаю, о каком подполковнике вы говорите.

—О бывшем подполковнике Бекасове, который продался красным и которого вы, партизанский доктор, так заботливо лечили. Говорят, он даже жил у вас в мезонине.— Повернувшись к Ольге, офицер слегка наклонил голову и приложил руку к сердцу: — Пардон, мадемуазель, я не делаю никаких намеков,-—он улыбнулся сестре и снова обратился к отцу:—Чем скорее вы назовете место, где скрывается этот предатель отечества, тем лучше для вас. Иначе подполковник Скуратов не будет церемониться с вами. Кстати, господин лекарь, у него железные нервы: он не уйдет из вашего Оленя до тех пор, пока Бекасов не будет выдан.

—Почему вы все это говорите мне?

—Потому, что именно у вас, повторяю, в доме жил этот перебежчик, — пояснил офицер и, кажется, сам не заметил, как перешел с отцом на «вы». — Предупреждаю, господин лекарь, вам нет совершенно никакого

101

смысла запираться. Скажите, где Бекасов, и я обещаю оставить вас в покое.

— Благодарю вас, но ведь я же действительно не знаю, где этот Бекасов. — Отец говорил так, как если бы раздумывал вслух. Я всегда удивлялся его необычайной выдержке, но теперь мне казалось, что он этой своей выдержкой лишь раздражает белого офицера.

Вместо того чтобы обрушить на отца новый поток угроз, офицер сказал, вдруг похлопав его по плечу:

— У вас взрослая и наверняка еще незамужняя дочь. - При этих словах Ольга чуть качнулась, как ес-

ли бы хотела уйти, он недобро усмехнулся и продолжал, в упор разглядывая ее, но по-прежнему обращаясь к отцу.

— Я понимаю ваше положение, господин Мостин, вы, очевидно, не хотите указать, где скрывается этот человек, потому, что он стал близким вашей дочери. Живя под одной крышей, мужчине и девушке трудно оставаться безразличными друг другу, но, согласитесь со мной, когда говорят пушки, Амур, если он не дурак, должен на время припрятать свои стрелы. Кроме того, как мне известно, бывший подполковник—большой донжуан. Он никогда, как говорят, не отличался постоянством в своих любовных увлечениях, и, надеюсь, вы...

— Надеюсь, вы понимаете, что говорите пошлости в присутствии дам? — прервал его отец, достал из кармана трубку, подержал ее в руках и снова спрятал.— Повторяю: мне неизвестно, где сейчас находится Бека-

сов.— Хорошо, — резко сказал офицер, — тогда прошу вас пройти со мной к подполковнику Скуратову, командиру экспедиционного отряда. Я не завидую вам, господин лекарь.

Перед тем как уйти, отец сказал мне, прищуриваясь:

— Борис, не вздумай без меня отправиться на охоту. Чего доброго, на медведя напорешься у дальнего зимовья. Сиди дома и никуда не. высовывайся, я скоро вернусь.— И офицеру: — Я к вашим услугам, простите, не знаю, как вас звать-величать.

Взгляд отца успел перехватить не только я, но и солдат с приплюснутым утиным носом. Пока офицер допрашивал моего отца, он, этот солдат, ухмыляясь, поглядывал на меня, а перед тем как выйти вслед за отцом, заметил будто про себя:

—Надо бы заодно и мальца прихватить.

—Не разговаривать, Рожкин! — довольно неприяз-

102

ненно оборвал его офицер. — Пора знать — с младен-

цами не воюем.

Едва они вышли, мы прильнули к окну.

— Господи, что же будет, господи? — шептала мать, глядя вслед отцу, который шагал под конвоем, засунув руки в карманы больничного халата. — Господи, чем мы тебя прогневили, господи?

Она еще не вполне оправилась от болезни и теперь едва держалась на ногах.

Я не сомневался в том, что сказанное отцом надо было расшифровать, что он воспользовался нашим с ним давним шутейным кодом, чтобы сделать последнее распоряжение. Недаром же он говорил, прищурившись. Отчего бы он стал прищуриваться, если не хотел сказать ничего такого, о чем следовало знать вспыльчивому офицеру и его солдатам? И я расшифровал отцовский наказ так: «Немедленно отправляйся в деревню Дальнее Зимовье за помощью к партизанам».

Больше ни о чем не спрашивая, мать и сестра начали обряжать меня в дорогу. Ольга принесла из кладовки и принялась разминать подсохшие моршни, мать нарезала ломтиками вареное мясо, завернула его вместе с хлебом в платок и сунула мне в карман.

— Поешь после, когда выйдешь из деревни. Если что

— говори, мол, корова со двора сбежала, ее, мол, ищу, — наставляла она меня, в который раз обегая пальцами мою одежду. Ей все казалось, что я слишком легко одет, приговаривала: — Зря куда не суйся, а старайся больше незаметно. Лучше всего через огород бабушки Гавриловны, по кукурузе, она у нее нынче что твой лес вымахала. Да к берегу сразу не выходи, а выжди.

До огорода бабушки Гавриловны я добирался не меньше получаса, хотя всей ходьбы там минут на пять. Вместо того чтобы просто идти — и это было наверняка безопаснее: пожалуй, на меня никто и внимания не обратил бы, — я большую половину дороги крался вдоль плетней, а через открытые места, вынужденный оберегать руку, неуклюже полз. Можно вообразить, с каким облегчением остановился я в зарослях бабушкиной кукурузы. Эти заросли занимали добрую треть огорода, в них можно было укрыться и взводу солдат со всем снаряжением и оружием, а не то что шпингалету-подрост- ку. Тяжело переводя дыхание, я присел на землю. Кругом непроницаемо однообразно высились толстые куку-

103

рузные стебли, отяжеленные тугими початками; подсохшие линялые листья шуршали, будто шептались между собой о чем-то таинственном и тревожном; мне казалось, что они шептались, просто на душе у меня было очень неспокойно и тревожно. Передохнув, я хотел было двинуться дальше, но тут услышал настоящие голоса, а не воображаемый шепот кукурузных листьев, и на всякий случай приник к земле. Не хватало еще носом к носу столкнуться со скуратовцами! Кому из наших мужиков— а в селе остались ледащие да престарелые — пришло бы в голову шататься по деревне, захваченной карателями? Измученным раненым тоже было не до прогулок в такую рань: они небось спали. Не знал я, что все жители нашей бухты, в том числе и раненые партизаны, были еще на рассвете согнаны в обуглившийся при пожаре двор Чмыревых. Потому-то каратели и разгуливали теперь так безбоязненно по ОленьЦветку.

Я не видел тех, чьи голоса доносились до меня, однако без труда представил, как они не спеша вышли изза лапихинского дома, а потом свернули на тропинку, протоптанную на задах между бабушкиным и лапихинским огородами. Мы с огольцами часто играли там в соловьи-разбойники, подкарауливали друг друга, засев в мягкую, удушающе пахнущую полынь. Она росла островками по обеим сторонам неширокого коридора, у самых плетней, и служила одинаково безупречно всем мальчишкам. Бывало, сидишь в ней, утонув по макушку, и ловишь чутким ухом: не треснет ли под вражеской пяткой сухая былинка. Затаившись, едва дышишь, а твой босоногий враг стоит совсем рядом, пошмыгивает носом и даже не подозревает о том, что ты так близко от него и вот-вот ухватишь его за ногу!.. Отчего-то припомнилось мне это, хотя сам я и мои сверстники к тому времени уже уступили заросли маленькому Гриньке и его друзьям. Наверное, потому припомнилось, что очень уж все похоже: и я в засаде, и враг, только не босоногий, а настоящий.

Неприметно для самого себя я продвигался навстречу голосам, полз до тех пор, пока голоса не стали слышны совершенно отчетливо. Впрочем, хорошо слышно было лишь один. Он, должно быть, принадлежал приземистому, как мне вообразилось, пожилому карателю и был густым, но будто надтреснутым. «Видно, медовуху без конца хлещет, как Хромой Лука, потому и голос у

104

него такой», — заключил я. Голос второго карателя лишь временами прорывался. Густой подавлял его:

— В наших краях, бывало, ни одного праздника не пропускали. Бывало, пьешь-гуляешь до петухов и позже, пока под стол не сосклизнешь. И заметь, у каждой деревни свой праздник: в Талиновке празднуют Михайлов день, а, скажем, в Острожихе — Дмитриев, посчитай, сколь их, этих дней! А тут еще один праздник захватывает другой: только отгуляют в Талиновке, а то еще и нет, как надо ехать в Беляши. Вот и едут в кошевках, а кошевки, заметь, расписные, что твои туески, — смотреть— ну просто загляденье! Едут в одну лошадь, а то и парой, иной раз и тройку запрягешь-взнуздаешь за-ради праздника. Верст за сто съезжаются друг к другу старики; соберутся человек пятьдесят, а мата, заметь, нипочем не услышишь, все это чинно-благородно, все это честь по чести, по имени-отчеству: Иван Поликарпович, Устин Харитонович... Постой, вроде баба свалимшись. Да не туда смотришь! Эк ее!

Последние слова карателя заставили меня вздрогнуть. Я почувствовал, как у меня под ложечкой возник и начал растекаться по ребрам и спине противный холодок страха.

—Мертвая? — спросил второй каратель. По голосу я определил, что он был еще совсем молодой, представил, как вытягивает шею он, старается заглянуть в бурьян через плечо своего спутника.— Навроде мертвая,— разочарованно ответил он сам себе, шумно высморкался, пошмыгал носом и, должно быть, вытер пальцы о полу шинели, — мертвая, язви ее!

—То-то и есть не живая. Вот же, архаровцы, такого бабца испортили! — сокрушенно проговорил любитель деревенских гулянок.

—Пожалел волк кобылу — оставил хвост да гриву!— хихикнул другой. — А ты попробуй, може, еще теплая!

—Надо бы ее хоть сеном притрусить. Чего скалишься, креста на тебе нету? Сеном, говорю, або еще чем.

—И так сойдет. Интересно, кто ее ухлопал?

—Надо полагать, наши.

Они разговаривали о преступлении своих соратни- ков-головорезов с таким домашним добродушием, с такой уверенностью в безнаказанности, что, если бы в эту минуту у меня в руках оказался карабин, я убил бы обоих. Но у меня не было никакого оружия, я сидел полу-

105

согнувшись в кукурузе и слушал их глумливые слова. Незлобиво препираясь, они наконец отошли от мертвого тела — у одного из них под ногами загремел ржавый таз, тот самый, с которым, привязав к нему веревочку, любил

носиться маленький Гринька.

— Здря все это.

— Верно говоришь, хоша и жалеть дюже нечего: на наш с тобой век баб хватить.

палить в никуда, а ты хапаешь!

— Вуде характер выпячивать: подполковник приказывал патрулям лишнего шума не поднимать. Какой же ты нервенный, просто такой нервенный, до полной невозможности! Был вот у нас в Беляшах такой же нервенный, вроде тебя: как что не по нем, так он свою руба

любил разрывать. Возьмет, значица, таким манером сам себя за воротник — раз! До самого подола рвал, начисто. У него из-за этой привычки все рубахи были спереди со швом. Глядишь, рубаха новая, а шов уже есть — от самого ворота и в штаны заправлен. Но гулеван и кумпанейский, скажу, парень, не ругатель. Рубахи рвать

—рвал, но чтобы матом — ни-ни! Нипочем, бывало, мата не услышишь. Все больше по имени, по отчеству, уважительно так, хотя и не скажу, чтобы не упивались — упивались другой раз до бесчувствия. Меня как-то потеряли таким манером в Устиновке. Ехали мы гулять в Острожиху, а меня мимоездом в Устиновке и потеряли! Потом меня ищут — и Каллистратовна, баба моя, и ее сестрица, — а меня в другую кумпанию затащили и потчуют. Я там песняка деру, в который раз Хазбулата зачинаю, а наши ищут меня по всей Устиновке, с ног сбились!

Когда скуратовцы отошли подальше, я поспешно выбрался из кукурузных зарослей; пригибаясь, пробежал через картофельную делянку— ботва на ней сникла, завяла, самое время копать, если бы не каратели, — и, прячась за парником, осмотрелся. Неподалеку от меня

106

в огурцах разбойничала пестрая курица. Забыв осторожность, я замахал на нее руками.

— Кыш, проклятущая, все семенники поклевала! Кыш, разбойница! — закричал я и тут же поперхнулся.

Большие, с дыню, желто-коричневые огурцы, испещренные сеточкой белесых трещинок, были почти все исклеваны. Вот Гавриловна не видит! Она же их на семена оставила — и недоглядела. Я сорвал один семенник, запустил им в перепуганную курицу; она заметалась у плетня и, найдя лазейку, ускользнула.

С полным сознанием выполненного долга я замуровал лазейку комком земли, забрался на плетень и тотчас увидел изгнанную из огорода пеструшку. Как ни в чем не бывало, она беззаботно купалась в пыли.

— Вот это другое дело, а то вздумала по огородам шастать,—пожурил я курицу и тут же отчетливо подумал о том, что где-то неподалеку лежит «она». Мне представилось нечто совершенно безликое, но этого оказалось достаточно, чтобы мгновенно забыть о курице и поклеванных семенниках. Пересиливая робость, я заставил себя оглядеться; ничего не увидел, кроме утоптанной тропы — хорошо по ней босиком бегать! — да перевернутого Гринькиного таза. Я занес было ногу, чтобы перемахнуть через плетень, посмотрел вниз и отпрянул: по ту сторону, у самого плетня, лежала мертвая Груня. Бесстыдно оголенная, она лежала в тени, выставив на солнце бело-синее, мраморное колено.

АЛЕКСАНДР АРТЕМОВ

БАЛЛАДА О МИХАИЛЕ ПОПОВЕ

Горький и серый туман оседал На хилый дубняк, на кривой чернотал, И ворон у стыка таежных дорог

Сбирал для гнезда окровавленный мох. Начало эпохи шагало в огне По грудам сихотэ-алинских камней,

По пеплу пожарищ, по хмурым полям, По дальневосточным холодным морям. И право на жизнь утверждая штыком, Шли в битвы боец, командир, военком. Тысячи гибли, но память о них Хранили товарищи, время и стих.

И вы не забыты во мраке могил,

107

И валится на бок подстреленный конь, И ранен Попов, и с размаху солдат На грудь опускает тяжелый приклад.

— Попался, мерзавец?! Вставай!..— Генерал Допрашивать пленного сам пожелал. —

— Где банды Лазо? Где резервы стоят? Скажи обо всем, ничего не тая, И будешь свободен. — Но смело и зло

Сверкнули глаза адъютанта Лазо.

— Скажу перед тем, как бездыханным пасть: Да здравствует наша Советская власть!..— Хихикнул японский штабист: — Генерал, От вашей руки не один умирал, Но важно заставить сказать обо всем

Лишь тонкой иглой, бамбуком и огнем.— Зрачки застилает кровавая мгла, Глубоко под ногти вползает игла, Но, корчась от боли, упорно молчит Попов Михаил. И тогда палачи Берут шомпола, накаляют в огне И ставят Попова спиною к стене.

И грудь, где отважное сердце стучит, Насквозь прожигают ему палачи. Трубы военные, пламя и дым.

Как тяжело умирать молодым! Сердце у каждого только одно, Десять сердец никому не дано.

Помянем же песнею тех, кто в бою Сердце и молодость отдал свою!

108

Ю Р И Й Л Я С О Т А

КРАСНАЯ ОСЕНЬ

(главы из романа)

Открыв тяжелую, обитую железом дверь, жандармы приказали Лазо войти. Задний подтолкнул его в спину. Лазо пришлось нагнуть голову, чтобы не стукнуться о низкий косяк двери, массивностью похожей на казематную.

Переступив порог, Лазо остановился. Он, еще не подняв голову, почувствовал, что находится в подвале: воздух спертый, насыщенный затхлой сыростью. Влажный цементный пол тускло отсвечивал под неярким электрическим фонарем, повешенным над дверью. Откуда-то издали, но поразительно гулко слышалась частая дробь падающих капель. Невольно Лазо вздрогнул. Не четкой мыслью, а моментальным сознанием он понял, для чего его привели в этот могильный склеп. Сердце стиснулось, дыхание застряло в легких, и в глазах потемнело. Но это длилось только мгновение. «Спокойно!» —приказал он себе, выпрямился, поднял голову и осмотрелся.

Впереди, на расстоянии нескольких шагов, был простой некрашеный стол и перед ним два табурета. На столе лампа под глухим абажуром, чернильница и пресспапье. Вокруг стола пространство терялось в густой, непроницаемой темноте. Внезапно острый луч заставил Лазо прищуриться и сразу же погас.

—Добрый день, очень рад видеть,— раздался голос появившегося у стола из темноты полковника Иоси.— Будьте любезны подойти и сесть рядом со мной.

Лазо был ослеплен вспышкой, в глазах у него рябило. Неверным шагом он подошел к столу и присел.

—Вы, видимо, удивлены тем, что наша встреча сегодня происходит в несколько иной обстановке, чем обычно! — осклабился Иоси. — Кабинет наверху, где мы встречались раньше, много уютнее, не так ли?

Лазо молчал.

—Да, наверху уютнее, и мне неприятно принимать вас здесь, дорогой мой гость, но иногда в этом укромном, звуконепроницаемом подвале удобнее вести беседу. Обстановка располагает к откровенности, вы не находите?

Лазо пристально и выжидательно смотрел на японца. Иоси вынул из ящика стола папку, раскрыл, пере-

листал бумаги.

109