Khrestomatia_po_istorii_Dalnego_Vostoka_Kniga_2

Тогда решался вопрос о судьбе Дальнего Востока, об окончательной ликвидации интервенции против нашей страны. Японцы при помощи марионеточного белогвардейского правительства (во Владивостоке) рассчитывали превратить Дальневосточный край в свою колонию. В целйх укрепления его позиции, поднятия его международного престижа они накануне Вашингтонской конференции бросили белогвардейскую армию в наступление. В случае успеха они заявили бы на конференции о том, что на Дальнем Востоке есть русское правительство, которое просит их остаться...

Разбив белогвардейскую армию и угнав ее обратно под защиту японских штыков, мы перед всем миром показали, что на русском Дальнем Востоке нет иного правительства, кроме правительства Читы, то есть Дальневосточной республики. Этим самым мы вырвали у империалистов и белогвардейцев повод для того, чтобы просить японцев «сохранить порядок» на Дальнем Востоке.

Второе значение Волочаевки заключается в том, что в ходе подготовки к этому решающему бою мы понастоящему поставили вопрос об организации кадровой армии.

Волочаевка была рубиконом между недостаточно организованной партизанской борьбой за советский Дальний Восток и зарождением регулярной армии. Пусть меня тут за эту фразу наши славные приморские амурские партизаны не ругают. Мы поем им песню. Память об их подвигах свято храним, она живет в наших думах и сердцах.

Вспоминая минувшие дни, я знаю, что кое-кто, так, не в злобу, сердится, а иногда и говорит, что вот в бикинской обстановке если бы правительство ДВР и Блюхер не вздумали провести коренную реорганизацию армии, то поражения под Хабаровском не было бы.

Что собой представляли партизанские отряды на Дальнем Востоке? Я, как известно, тоже партизан, с этого я начал воевать, правда, не на Дальнем Востоке, а на Урале. В 1921 году для меня было очевидно, что с таким партизанским формированием, которое было на Дальнем Востоке, говорить о серьезной войне за социалистическую Родину невозможно. Когда я приехал на Дальний Восток, я, как главком, имел право и стал осматривать батальоны и тут же организовывать дивизии.

150

Вот возьмем командира Забайкальской кавалер

ской дивизии Коротаева. Я его люблю. Он человек за служенный. Сейчас он закончил три академии. В 1921 году приезжаю к нему и говорю: «Постройте для осмотра дивизию». Он отвечает: «Это невозможно». Я приказываю: «Выстраивай на парад!» А он говорит: «Не послушаюсь: бойцы в бой пойдут, а на парад не выйдут». Я говорю: «Какая это армия, которая на парад не идет, ведь парад — это демонстрация наших сил, она вселяет в нас уверенность. На параде мы видим, что представляем крупную силу». Говорю ему: «Давайте мне строевую записку». А он отвечает: «Какую записку?» Я говорю: «Строевую, в которой должно быть сказано: сколько в дивизии людей,'лошадей, повозок, сколько людей в строю, в госпитале и просто нахлебников». Я должен сказать, что в дивизии числилось 4800 человек, а в строю

— 920.

Такое же положение было и в партизанских частях Приморья. Это подтвердит Вольский.

Партизанские отряды необходимы для дезорганизации тыла противника, для его ослабления, но они не могут обеспечить победоносных наступательных действий.

Перед нами тогда стояла задача не столько обороны Дальнего Востока, сколько наступления, чтобы выгнать всю сволочь из Владивостока, стать твердой ногой на Тихом океане и сказать: «С сего дня знамя Дальневосточной республики превращается в знамя Советского Союза». Для этого нужна была армия, если не регулярная, то похожая на нее. Мы все любим Покуса, он тогда командовал под Волочаевкой. Он скажет: если бы у меня в частях не было дисциплины, порядка, то Волочаев ку не взяли бы, а за Волочаевкой стоял Спасск!

Когда мы начали превращать партизанские отряды в регулярную армию, это не только сокращало тылы, но и обеспечило повиновение, выполнение приказов. Наряду с этим наша армия стала менять свой возрастной состав. Мы пытались сделать армию однородной по возрасту и по физической выносливости. До реорганизации в армии состояли бойцы от 15 до 70 лет, что было явно ненормально.

Наступление белогвардейщипы застало нас в момент реорганизации. Тогда многие партизаны говорили: «Вот вздумали демобилизовывать людей из армии». Сегодня можно сказать о том, что мы затянули с реорганизацией, но было бы хуже, если бы мы в тот решающий мо-

151

мент не взялись за создание настоящей военной силы. Когда армия, сдав Хабаровск, отступала и когда мы принимали все меры для того, чтобы остановить поток отступающих, необходимо было прежде всего восстановить дисциплину. Я приехал на станцию Ин и дал задание: «В 6 часов выстроиться для смотра». А тогда только начала складываться кадровая армия. Некоторые товарищи говорят мне о том, что многие командиры спросят: «Зачем парад, когда надо воевать?» Вы знаете Павла Петровича Постышева, имя которого служило прямо знаменем на Дальнем Востоке. Партийные и беспартийные большевики шли за ним. Я говорю: «П Петрович, нужно парад провести для того, чтобы люди видели, что войск много, чтобы бойцы поняли, что наступило время дисциплины и порядка, без которых ничего нельзя сделать. Во имя этой дисциплины можно померзнуть на параде». Проехались по фронту, устроили митинг, и впервые армия прошла церемониальным маршем. Значение парада с точки зрения дисциплины и порядка было больше. Я не помню имя редактора читинской газеты, но он на параде сказал мне: «Вот порядок образовался, а сколько же вы человек расстреляли?» Я ртветил: «Ни одного».— «Как ни одного?»—«Да так, ни одного».—«А как же можно было восстановить порядок?!» Я сказал ему, что у нашей партии есть рычаги, которые могут дисциплинировать людей без репрессий. Потом мы с товарищем Постышевым говорили о том, как ругают нас старые партизаны. Ничего, сначала поворчали, а потом поняли, что это было необходимо,— чувство политической сознательности взяло верх над заблуждением.

Помню, как на станции Ин многие товарищи приходили ко мне и говорили: «Если ты суешь нос в какойнибудь так называемый регулярный полк, так суй с отрядом, хотя бы в качестве роты». Я отвечал им: «Если рота хорошая, пойдешь с ротой, а если бузотеров много, мы тебя с ротой не оставим»!

Перед Волочаевским боем наша армия имела 4—5 боев

— под Ином, Ольгохтой — другие. После этих боев я сказал Постышеву: «Теперь будем наступать на Волочаевку, почувствовали регулярную армию». Волочаевский бой был первый бой регулярной армии. А потому и решающий бой за советский Дальний Восток.

Мы должны отдать должное славным борцам за советский Дальний Восток: они явились начальной силой в в борьбе.

152

Волочаевским участникам сегодня скажем спасибо за большое дело: честь вам и хвала за славное волочаевское имя и за то, что вы положили начало регулярной Народно-революционной армии.

ЛЕВ КНЯЗЕВ

ПОСЛЕДНЕЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

(главы из книги)

Партизанский митинг собрали уже в сумерках. Когда Шевченко, в папахе, сбитой на затылок, в расстегнутом офицерском полушубке, вышел на крыльцо, толпа на площади колыхнулась, загудела. Он выбросил вверх обе руки и крикнул протяжно, как скомандовал:

— Здорово были, хлопцы!

В ответ взорвалось такое дружное «ура», что над церковью взлетела, застилая вечернее небо, темная стая ворон, кони задергали поводьями у коновязи, командиры и комиссары, стоявшие на крыльце за Гавриилом Матвеевичем, заулыбались, переглядываясь. Будто мощная волна прокатилась по толпе из конца в конец и вернулась, не затухая, обратно. Кто-то закричал:

— Да здравствует Шевченко!

— Качать Гаврюшку!—Несколько человек из передних рядов уже и кинулись к крыльцу, но Шевченко энергичным жестом остановил их:

— Рано, хлопцы! Рано — и не за что. Многие виновны, что мы здесь, а не на своей базе, но я виновен в этом больше всех!— Он замолчал, покачивая головой; и затихла толпа, следившая за каждым его жестом. И в этой наступившей вдруг тишине, глядя на стоявших перед ним измученных, истерзанных невероятным переходом людей, Шевченко почувствовал, что обычные слова его и действия будут сейчас непонятны. Люди ждут от него такого, что разрешило бы их сомнения, тревогу и боль, поселило и укрепило надежду. Он чувствовал, что горечь, копившаяся в нем все эти дни, разрывает ему грудь, готовая вырваться в судорожном вскрике, что глаза застилают слезы. Они стоят перед ним, люди, с которыми он прошел три года тяжелейшей, неравной войны. Те, с кем бил американцев под Шкотово и Романовной, жег японцев у Кипарисово, спускал под откос бро-

153

непоезда и рубил конников злейшего врага народа Ваньки Калмыкова. Их он сохранил в роковые дни апрельского предательства японцев, с ними громил белые гарнизоны. Многие сотни верст прошли с ним по долинам и сопкам эти люди, неся страх в ряды белых интервентов, вселяя радость и надежду в бедноту, чьими сынами и дочерьми они были.

Случались за эти годы и поражения, но и при поражениях они верили в него -— плоть от плоти своей вожака, и он всегда выводил их из беды. И сейчас, После нескольких недель позорного отступления, разуверившись во многих командирах, они продолжали верить в него. Так неужели перед этой любовью и доверием недостанет у него воли, умения, воинской хитрости и самоотверженности, чтобы еще раз достичь победы и вернуть им веру, без которой ист будущего? Разве не оскорбит он их самые святые чувства, если, опираясь на какие-то доводы целесообразности, скажет, что сделать ничего невозможно и надо отступать дальше? Если бы сейчас для победы требовалась только его жизнь — он шагнул бы навстречу гибели, не поколебавшись пи па секунду. Но мало этого для них, и он сделает то, что от него ждут, что он должен сделать!

— Слушайте меня, товарищи!—снова поднял он обе руки, проглотив подкатившую спазму.— Слушайте ж меня, хлопцы! Тяжелые дни переживает наше дело, но не безысходное наше положение, нет! Сейчас, когда мы здесь митингуем, Народно-революционная армия пока отступает. Белые —у Бикина и, возможно, смогут пройти и дальше. Но слушайте меня — это временно! Недолго продлится радость белых генералов и их союзников — японских интервентов. Идут на выручку красные полки из Сибири и России. Их послал Ленин!

— Ур-ра!—вновь колыхнулась потемневшая масса на площади.

— Белые и интервенты будут разбиты! Но для этого мы должны положить все свои силы! Надо хорошо драться, хватит бегать!— выкрикнул он, заглушая поднявшийся шум.— Нам нужна хорошая победа, чтобы вернуть партизанскую славу и честь. Я обещаю вам, хлопцы, что скоро все станут свидетелями нашей первой победы! А за ней пойдут и другие. Выше голову, хлопцы, да здравствует мировая революция!

Наступление белых, столь успешно начатое в ноябре 1921 года и достигшее апогея 22 декабря, когда Народ-

154

но-революционная армия оставила Хабаровск, захлебнулось в боях под станцией Ин, где каппелевцы рассчитывали встретить Новый год.

В ночь на 28 декабря Поволжская бригада генерала Сахарова в тысячу штыков и двести сабель, при трех орудиях получила задание генерала Молчанова захватить станцию. Молчанов лично выехал на фронт. Перед наступлением он собрал офицеров и произнес речь, в которой присутствовали «седые стены святого Кремля, ждущие освободителей», «оскверненные святыни Ивана Великого» и, разумеется, «судьба государства Российского». В конце речи он расцеловался с генералом Сахаровым, которого за глаза называл «старой перечницей».

— Брат мой, я вверяю вам судьбу Родины!

Главные силы белогвардейцев наступали вдоль железной дороги. Камский пехотный полк был послан в глубокий обход станции с севера, а сам генерал Сахаров с кавалерийской группой двинулся в обход Ина с юга. Три колонны должны были обрушиться на станцию одновременно, разгромив и уничтожив там части под командованием Степана Серышева. Народоармейцы, однако, хорошо подготовились к нападению, поэтому появление белых не стало для них внезапным.

Кони уфимских кавалеристов словно призраки появились из плотного снежного тумана. С гиканьем и свистом, размахивая шашками, неслись на позиции конники, еще недавно дравшиеся с партизанами в Приморье. И тут по наступавшим прямой наводкой ударили пушки и

ном в штаб, генерал Сахаров, известный склонностью к аффектации, произнес адъютанту горькую фразу, сразу ставшую известной в войсках и газетчикам:

155

— Боюсь, что нынче мы в последний раз встречаем Новый год на русской земле.

На этот раз генерал не ошибся. После разгрома под Ином белая армия неудержимо покатилась на восток. Белогвардейцы попытались взять реванш под Волочаевкой, но красные полки Блюхера штурмом овладели неприступными, по оценке специалистов, укреплениями.

Весна и лето не принесли улучшения в положение обреченных армий белого движения. Предчувствуя разгром, их оставили японские покровители, предварительно сменив во Владивостоке правительство братьев Меркуловых. Во главе кабинета стал «сильный человек»— генерал Дитерихс, попытавшийся силами земской рати приостановить наступление красных. В конце сентября Дитерихс сосредоточил ударную поволжскую группу генерала Молчанова на железной дороге от разъезда Краевского до Никольска-Уссурийского, сибирскую группу казаков генерала Бородина и части генерала Смолина направил в Анучинскую долину, полковника Аргунова — в Приханкайский округ, северо-восточнее Владивостока расположилась казачья группа генерала Глебова, а в самом городе был оставлен резерв генерала Артамонова.

Дитерихс едва ли уже рассчитывал переломить ход событий. Он даже высказался как-то, что слишком поздно кое-кто понял, как мало стоит так называемая «дэ- мок-ратия». «Поздно прибегли к единственному правильному шагу, поставив во главе правительства диктатора, способного навести порядок железной рукой»,— сказал он. Не очень веря в спасение белого режима, Дитерихс, однако, сделал все возможное, чтобы отсрочить конец и нанести наибольший урон ненавистным большевикам.

Но особое раздражение вызывали у него непрерывные атаки партизан. Они выводили из действия линии связи, жгли склады, взрывали мосты на дорогах, нападали на небольшие гарнизоны. Активизировались и подпольщики в городе, участились акты саботажа в железнодорожном депо, флотских мастерских, на электростанции.

Пасмурным сентябрьским утром, получив очередную сводку о том, что под Манзовкой сброшен под откос товарный поезд, Дитерихс вызвал к себе начальника контрразведки Ковальджи, произведенного в генералмайоры, и без обиняков ткнул ему листок:

— Полюбуйтесь, генерал. Снова этот пресловутый Гаврила Шевченко. Мне начинает казаться, что он везде-

156

сущ! Неужели нельзя однажды заняться именно этим человеком и раз и навсегда покончить с ним?

— Это не так просто, ваше превосходительство,— склонил маленькую голову Кювальджи.— Однажды, по крайней мере, мы были совершенно уверены, что навсегда разгромим его, да и остальных партизанских вожаков. Но вот настала весна, лето — и эти банды высыпали, как грибы после дождя.

■ Дитерихс взглянул в окно — на улице шел дождь. Осень, вопреки обычной погоде Приморья, выдалась в этом году дождливой и холодной.

— Не грибы, а псы, — раздраженно сказал Дитерихс.

— Знаете, как охотятся на медведя? Псы хватают его за

«штаны», пока охотник наводит карабин...

— Ваше превосходительство, я уже думал над проблемой и хочу предложить следующее. Надо выслать против Шевченко казачий корпус генерала Сбруева. Пусть назовут это «из пушкй по воробьям», но, честное слово, он мне надоел не меньше, чем вам.

— Генерал, я сказал свое слово,— хмуро проговорил Дитерихс, отворачиваясь от окна.— Не мне же разрабатывать вам операции.

— Слушаюсь,— сухо щелкнул каблуками Кювальджи и, получив разрешение, покинул кабинет воеводы.

Борис Фаст вошел в приемную генерал-майора Ковальджи и вопросительно взглянул на сидевшего за столиком адъютанта:

— Поручик, доложите его превосходительству, что капитан Фаст прибыл по распоряжению.

— Одну минутку.— Легко встав, поручик открыл массивную дверь кабинета и исчез за ней. Фаст с любопытством рассматривал Клеопатру, подносившую змею к соску обнаженной груди. Мраморные волосы Клеопатры извивались похожими на змей локонами. Над метровой фигуркой нависал листьями разросшийся фикус, земля в ящике была утыкана окурками сигарет. Бархатная малиновая штора отсекала дугой две трети большого окна, через ■ мутноватое от дождя стекло виден был зеленый пирог Чуркина мыса с густеющими к обрезу залива пятнами серых крыш. Появился адъютант, оставив дверь полуоткрытой. Кивнул Фасту:— Вас ждут.

Машинально прикоснувшись к черной нашлепке, прикрывающей срезанное шашкой ухо, Фаст прошел в кабинет и остановился у двери. Генерал-майор Ковальджи, все такой же сухой, с серыми волосами, каким

157

был и в полковниках прошлой осенью, однако словно бы помолодевший в недавно сшитом и отлично подогнанном на его прямоугольной фигуре мундире, чуть привстал со своего места за большим, почти пустым столом из красного дерева с массивными ножками, украшенными искусно вырезанными фигурками обезьян и лупоглазых чешуйчатых драконов.

— Присаживайтесь, капитан,— сказал он, пожимая руку Фасту своей плоской и холодной рукой.— Однако, батенька, вы крепко пострадали.

— Да, красавчиком меня уже никто не назовет,— тронул Фаст багровый шрам, неровно раздвоивший подбородок.

— Не унывайте, Борис Евгеньевич,— улыбнулся Ковальджи синеватыми губами.— «Рубцы героя украшают»— было сказано задолго до нашего с вами рожде-

ния«.Нашего с вами!» Да ты мне в деды годишься, вобла сушеная»,— подумал Фаст, согласно кивнув и понятливо улыбнувшись на шутку начальника.

— Наслышан о вашем чудесном спасении, капитан. Геройски, геройски вы себя вели.

— Всего-навсего выполнял свой долг,-привстал Фаст. Генерал усадил его жестом руки.

—Не скромничайте, ибо отлично знаете , что далеко не каждый способен на такое. Даже в нашем ведомстве. "И уж конечно не ты..."

—А потом вы угодили в госпиталь? Так долго не было известий.

—Я остался в Бикине в наступающих частях и входил Хабаровск вместе с камцами, ваше превосходительство. Докладную, впрочем, я вам отправил тотчас, возвращаться же не видел смысла без вашего приказа...

—Да, кажется, я видел докладную... Но ведь вы ле-

жали в госпитале?

— В Хабаровске, затем здесь.Случилось заражение уха...— Фаст снова дотронулся до черной нашлепки. Генерал сочувственно качнул головой.

— Да, мне докладывали, капитан. Сейчас сентябрь, а я хотел встретиться с вами гораздо раньше. Хотя, собственно, беседа вряд ли изменила бы общую оценку катастрофы на Губерово. Столько замечательных боевых офицеров погибло от рук какого-то неуча, негодяя!

- Я сделал все, что мог, ваше превосходительство.

- В томто все дело старина.— Ковальджи вы-

158

двинул тяжелый ящик стола, щелкнул крышкой золотого портсигара.— Курите?

— Благодарю вас.— Толстыми пальцами Фаст не смог зацепить одну сигарету — достал сразу две, одну положил на стол. Генерал щелкнул зажигалкой.

— «Кэмэл»... Остатки роскоши, как любят выражаться наши растяпы. Вы знаете, между прочим, почему мы должны держать красных как можно дольше?

— Я считал, мы должны разбить их?

— Оставьте, капитан! В это давно никто не верит,— отмахнулся Ковальджи,— Но продержаться надо подольше. Склады забиты товарами: японскими, американскими, французскими. Союзнички понавезли в свое время. Теперь мы их вывозим. Наши интенданты не нашли ничего умнее, как убрать вначалетовары первой необходимости, в том числе и отличные американские сигареты... Впрочем, не об этом речь.— Ковальджи заходил по комнате, прямой как палка, стряхивая пепел на толстый ковер.— Фаст, я пытался понять, почему опытный, умный, отчаянно храбрый офицер не может выслужиться дальше капитана? Почему кроме всего прочего он не способен обеспечить безопасность своих товарищей по оружию? Ведь вы проверяли этот паровоз потом, на Бикине — и все оказалось в порядке?

— Ваше превосходительство, вам известно, что я предусмотрел все мелочи, но обстоятельства и случайности оказались сильнее.

Генерал стоял спиной к Фасту перед окном, покачиваясь на носках поскрипывающих сапог.

— Не обижайтесь, милый Фаст, но вы и сейчас ушли от прямого ответа. Паровоз был в порядке — не так ли, а вы ждали, пока не напал этот Шевченко. Он оказался хитрее... Не потому ли вы все еще капитан? Разве не вы уверяли меня устно и письменно, что Шевченко, как такового, можно списать со счетов, что это исполнитель, рубака и не более.

— Да, я недооценил его, ваше превосходительство,— трудно проговорил Фаст.— Но будьте великодушны. Так ли уж много в нашем стане людей, правильно оценивших обстановку? Иначе почему бы мы докатились до океана?— Фаст сверлил глазами спину генерала, и тот, словно почувствовав взгляд, повернулся к нему:

— Вы правы, не будем заниматься взаимными упреками. Мы Каждый в чем-то ошибались. Но давайте поговорим о партизанах. Шевченко, насколько мне известно, одна из самых одиозных фигур.

159