Глава 3. Истоки Евразийства в духовном наследии Чокана Валиханова

     Евразийская объединяющая идея ставит — по замыслу  ее родоначальников — духовное начало выше материального, коллективизм — в противовес апологии индивидуализма, славящей потребительскую функцию, и тем самым обеспечивает себе активное и темпераментное противодействие, естественное и ожидаемое в неисчерпаемом многообразии мнений и интересов. Но мир тем и хорош, что люди такие разные. Необычайно сложное образование, каким призвано стать евразийское сообщество, сбирающее разнополярные интересы в нечто целостное, не может родиться в равнодушно внимающем безмолвии. Так было в начале века, когда, повинуясь отвергнутому родиной сердцу, русские эмигранты искали в евразийстве духовную основу единения разделенного трагическими потрясениями общества. Так случилось и с великолепной идеей создания Евразийского союза Президента Казахстана Н. Назарбаева. Озвученная как политическая инициатива, призванная возродить экономическую интеграцию исторически взаимосвязанных государств, она, с одной стороны, инициировала глубокое обращение к непреходящей евразийской проблематике, но с другой — вызвала нешуточное отторжение, блокирующее практическую реализацию проекта. Если оставить в стороне тривиальную политическую ревность, неизбежную в условиях персонифицированной государственности, характерной для постсоветских стран, то остаются две основные негативные по отношению к Евразийскому союзу тенденции.

     Первая  — достаточно прозрачная — лежит в русле прозападных настроений, решительно повлиявших в свое время на распад прежнего союзного образования. Двуглавый орел — византийское наследие Руси — периодически подвергается угрозе лишиться головы, обращенной на Восток. Вот типичное суждение: "Нет и не было никакой евразийской цивилизации. Нет и не было никакого евразийского, славяно-тюркского суперэтноса со своим евразийским самосознанием. Россия, несмотря на свое евразийское расположение, несмотря на свою евразийскую историю, по своим глубинным корням — европейское государство. Тормозившие развитие России "условия среды" — это прежде всего сильный привкус азиатчины в отечественной истории"¹⁹. Вот так энергично сожалеет о былом родстве просвещенный ум в стремлении приблизиться к Европе, не пытаясь оглянуться в прошлое незамутненным взором. Однако беспристрастный опыт реформ лучший свидетель: безудержное следование западным нормам либеральной демократии, несмотря на ее победоносную поступь по странам и континентам в уходящем столетии, не гарантирует безбедное существование народам Евразии, которые генетически не приемлют и с превеликим трудом усваивают рационально-прагматичную философию западного мира. Очевидно, что преодоление предвзятости к идее Евразийского союза зависит от всеобъемлющего возрождения культурно-исторической, духовной интеграции евразийских государств и лишь затем, в меньшей степени — от политической погоды в России.

     Другой  отрицательный посыл кроется  в самом классическом евразийстве, которое породило понимание христианского православия как средоточия евразийской культуры, отводя туранскому элементу второстепенную роль, и прочно укоренило в российском обществе мнение о его приоритете на эту цивилизационную парадигму, возлагающем на Россию политическую объединительную функцию. Но Евразия — не синоним России, такое сужение панорамы было бы обидной участью великой идеи. Евразия не просто шире географически, для нее более важно четвертое измерение — время, таящее демонический смысл, вмещающее в головокружительной глубине веков волнующую историю народов лесных ландшафтов и Великой степи. В такой многомерной ипостаси Евразия предстает системной целостностью, фактором экономического и духовного сближения народов, единым очагом самобытных культур, переплетенных повелительными ритмами истории.

     Да, российская культура, как никакая  другая, обладает сегодня весомым  потенциалом для объединения евразийских этносов. Но в исторически обозримом временном пространстве Евразии народы сближались, объединялись, перекраивались многократно, всякий раз сберегая контактные отпечатки. Российская держава образовалась в неразрывном взаимодействии с соседями, и в исторической ретроспективе она по сути — часть евразийского сообщества, такая же, как этносы кочевой цивилизации. В равной мере, рассматривая влияние России на другие этносы, мы можем говорить — следуя Л. Гумилеву — о кочевой целостности Евразии, подразумевая культурно-историческую общность, единые корни, кочевые истоки евразийских народов, определяющие их генетическое родство: "Кочевники Великой степи играли в истории и культуре человечества не меньшую роль, чем европейцы и китайцы, египтяне, ацтеки и инки. Только роль их была особой, оригинальной, как, впрочем, у каждого этноса или суперэтноса, и долгое время ее не могли разгадать"²⁰.

     Цивилизационная сущность кочевого общества, его интеграционная сила были таковы, что впору судить об общих началах миропонимания кочевников и остальных евразийских этносов. Кочевая цивилизация имела грандиозное значение в формировании исторической основы евразийского единения. В силу этого обстоятельства в современном Казахстане любые поиски объединяющей национальной идеи, путеводной нити в бесчисленных лабиринтах мироздания приводят к истокам, определившим на века стереотип поведения, образ жизни. Кратко суть идеи формулируется так: мы — наследники великой кочевой цивилизации. Осознание этого, в прошлом тщательно маскируемого факта способно консолидировать этнос перед грядущим в третьем тысячелетии противостоянием культур, которое идет на смену экономическому и политическому соперничеству государств. В условиях единого коммуникативного пространства сохранить этническую, а вместе с ней и территориальную обособленность будет совсем не просто, ибо сила оружия, на которую привыкли полагаться сегодня, заботясь о национальной безопасности, — ничто по сравнению с силой культуры, которая в технократическом мире не знает границ. Гарантией безопасности этноса может быть лишь здоровое состояние культуры, хранящей традиционное мировоззрение, самобытность, глубокие традиции и вместе с тем не исключающей исторически оправданную интеграцию. Только устойчивая культура способна вписаться в мировые экономические процессы и не исчезнуть без следа в третьем тысячелетии. Казахская культура, унаследовавшая культуру кочевой цивилизации, в таком ракурсе имеет непреложное право отчетливо заявить о себе на евразийских просторах. Инициатива создания Евразийского союза — из этого приоритетного ряда.

     Итак, кочевая культура в евразийском  обрамлении предстает вмещающим и формирующим духовным началом, не меньше, чем русская культура. И это положение справедливо не только в отношении тюрок - кочевников древности, которые, в сущности, и дали толчок этническим контактам на просторах Евразии. Есть в истории казахского народа пример более ближнего порядка, предельно адекватный современному пониманию евразийства, предвосхитивший интеграционные усилия классических евразийцев XX века. Пример вполне корректный, хотя он толкует нам не о масштабных социокультурных трансформациях, но об одной лишь жизни, короткой и яркой, как вспышка неведомой звезды из далеких миров, прочертившей на небосводе немеркнущий след, который по сей день притягивает взоры соотечественников.

     Речь  идет о Чокане Валиханове, личности проницательной и гениальной. Выдающийся ученый, этнограф, лингвист, географ, историк, философ, труды которого пользовались и пользуются всемирным признанием. Чингизид. Общался и дружил со многими видными людьми своего времени. Получив европейское образование, состоял на военной царской службе. Кадровый офицер-разведчик, выполнил ряд опасных и ответственных поручений Главного управления Генерального штаба. При взятии войсковым соединением генерала Черняева Аулие-Ата в 1864 году безуспешно пытался предотвратить кровопролитие, после чего покинул армейские ряды, что расценивалось как дезертирство. Меньше чем через год умер в ауле султана Тезека.

     За  тридцать пять лет он прожил жизнь, какую прочие не потянут и за семьдесят. Просто вспыхнула звезда и погасла, стремительно догорев... Он рано повзрослел, рано состарился и рано умер. Не нашел прочной любви. Не познал отцовства. Одиночество было ему вечным спутником...

     Его время совпало с приходом в  Степь Российской империи. Рискуя в выборе терминов, скажем, что фактическая колонизация Степи в ХVIII-ХIХ веках было не чем иным, как евразийской интеграцией, исполненной с завидной настойчивостью одной из сторон. Отсюда и происходит современная российская доминация в отстаивании приоритета евразийской идеи. Очевидно также, что евразийское авторство эмигрантов 1920-х годов носит прежде всего терминологический характер. Собственно интеграционные процессы, как мы понимаем их сейчас, начались значительно раньше. И их можно было бы вполне считать одновекторными — от России к Степи, если бы не Чокан Валиханов.

     Дело  в том, что народы в XIX веке мало знали  друг о друге, причем невежество было обоюдным. Различие культур, языков, верований  казалось настолько непреодолимым, что Россия и Степь не могли иметь верного представления о партнере, сближение было трудным и долгим. И вот тогда взошла звезда Чокана Валиханова. Едва ли не в одиночку ему удалось поднять значимость кочевой культуры в глазах просвещенной России, которой он заново открыл самобытные, талантливые, самодостаточные народы Центральной Азии, в извечном сравнении со славянской культурой. Это был по духу чисто евразийский, как определили бы наши современники, подвиг. Точнее всех выразился друг Чокана Григорий Потанин: "Служить будущему своего народа было его мечтой. Он говорил, что прежде всего любит свой киргизский народ, потом Сибирь, потом Россию, потом все человечество; одна любовь заключена была у него в другую, как те кунгурские, один в другой вставленные сундуки, которыми знатные люди в Средней Азии любят одаривать друг друга"²¹. Поистине евразийское мироощущение: служить своему народу! любить все человечество!

     А он и был типичным евразийцем, даже не предполагая существование такого термина. Уже одни внешние его параметры предвосхитили облик евразийцев двадцатого столетия: географ, этнограф, писатель со своим оригинальным стилем, член Российского географического общества — с одной стороны, но казах, правнук хана Аблая, знаток азиатских народов и языков — с другой стороны. Все его работы несли печать высокой нравственности и интеллекта и одновременно неуловимым образом опутывались созерцательным духом кочевого народа. Вообще, евразийство как феномен прежде всего духовной сферы на контакте культур, издревле глубоко укоренено в казахском народе. Его широта, открытость души, единство с природой, гармония в отношении к миру — эти качества близки евразийской идее. А Чокана можно смело назвать истинно первым евразийцем в современном понимании, ибо не Российская империя в то время несла в Степь идеи духовного единения народов — она была увлечена "собиранием земель", но напротив — один только Чокан, открывая России мир кочевого общества, сделал в тысячу раз больше, чем тысяча просвещенных колонистов. Приведем в подтверждение слова Н. И. Ве-селовского: "Русские ориенталисты единогласно признали в лице его феноменальное явление и ожидали от него великих и важных откровений о судьбе тюркских народов"²².

     В чем конкретно проявилось евразийство  Чокана Валиханова? Прежде всего в  открытости и готовности к восприятию опыта других народов, адаптации его к нуждам родной земли. Он был фанатично убежден — в полном согласии с полученным образованием, — что будущее казахского народа связано с Россией, уповая при этом на культурно-историческое, территориальное родство народов. Стремление приобщить казахов к русской культуре было у Чокана неисчерпаемым. В угоду просветительской идее он — по молодости — даже объявил войну мусульманству татарских мулл. Сам при том поражал окружающих энциклопедическими познаниями. Не сразу были оценены народом усилия Чокана, но именно благодаря его интеллектуальному дару, его судьбе люди впоследствии осознали свой генетический потенциал, свои возможности.

     Надо  признать, и до Чокана в Степи  объявлялись поборники — скажем осторожно — интеграционных процессов. Но он стал первым выходцем из кочевой среды, содействовавшим контакту культур с щедростью безмерного таланта и масштабной полнотой, пробудив в российском обществе сочувственный интерес к народам Центральной Азии. Деятельность его в научных и общественных кругах России была столь кипучая и разносторонняя, что следует говорить об искреннем взаимном обогащении, о существовании общих исторических интересов, коих суть — по нашим меркам — культурные истоки евразийства. В наше время такое общение — норма жизни, но нельзя забывать, что Чокан был на этом пути первым. Своими текстами, поступками он ломал предвзятые стереотипы восприятия кочевого общества как дикой и отсталой народности. Только в юности он, словно посторонний в юрте, позволял себе по отношению к соплеменникам колкие и язвительные выпады, вообще типичные для его ироничной натуры. Но с годами слова его наполнились горечью и покаянной болью за многострадальных своих сородичей, за терпкие плоды интеграции. В нем не сразу, но вызрело глубоко скрытое опасение за судьбу народа, за сохранение национальной идентичности. Его славянофильство было не чем иным, как убеждением, что только Россия, а не колониальная Британия может служить определенной гарантией безопасности казахского этноса. Залогом тому были элементы исторической общности кочевых и оседлых культур на евразийской территории, которые и в наше время — на магическом изломе тысячелетий — составляют исторические основы евразийского единения. В идеале он видел совмещение национальной культуры и европейского просвещения.

     Откровенный идеализм, типичный, кстати, для классических евразийцев 1920-х годов, безоглядная вера в добрые намерения просвещенной цивилизации привели в итоге Чокана к глубочайшему трагическому разочарованию, однако его евразийские устремления помогли впоследствии народу осознать свой генетический потенциал, свои возможности, и продолжить путь, начатый Чоканом.

     Он  по сей день очень популярен и  в Казахстане, и в России. Его  судьба, словно в зеркалах, множащих лик человека, повторилась в следующих поколениях казахов. Достаточно один раз глянуть в его душу, чистую в помыслах, как родник, и глубокую в устремлениях, как океан, и человек уже считает его своим родным. Пожалуй, не найдется в Казахстане ни одного писателя или журналиста, кто бы не написал — хоть две строчки — о Чокане. К нему у людей удивительно простое и предвзятое отношение, точно к ближайшему родственнику, добротой и щедростью которого, как это часто случается, при жизни все пользовались без тени смущения. Но лишь после смерти, поняв масштабы потери, они ощущают божественное воздействие. Эта близость Чокана неведомым потомкам — свидетельство некой обобщенности его евразийской — по духу — судьбы.

     Чокан действительно был полностью  погружен в среду, которую в наше время именуют евразийской. Жил в двух культурах, двух мирах, двух измерениях, разведя тем самым границы национальной территории. Он был очень популярен и у своего народа, и в русской среде. Казалось, его оберегал ангел-хранитель. Но едва повзрослев, совсем еще молодой человек, он любил приговаривать: "Перед вечностью все это ничтожно", — словно знал, как короток может быть век человека. Непоправимое одиночество переполняло его душу: "Я вижу теперь, что трудно одному бороться со всеми, вижу, что истина, как бы она ни была светла, не может изгнать самых неверных заблуждений, когда они освящены временем, и особенно у киргиз..."²³. Чокан так и не смог окончательно стать европейцем, как предрекал ему Потанин. Более того, он открыл путь в мир познаний в российских университетах многим поколениям казахов после него, но так и не дал рецепта, как жить у двух берегов реки, в двух различных культурных уровнях, как, уходя от корней, от юрты, открывая для себя сокровища знаний и опыт, накопленный человечеством, не забывать язык и душу степи. Он так и оставил эту проблему решать евразийцам следующих столетий.

     Душевные  муки, раздиравшие Чокана, внутренние неодолимые противоречия были неизбежны. Народам еще предстояло пройти долгий путь, трансформируя механизмы этнических контактов, чтобы прийти к приемлемой трактовке евразийства. Пока же двойственность существования оказалась трагичной. Столкнувшись с жестокой изнанкой режима колонизации, он избрал добровольное изгнание, повлекшее за собой смерть.

     Идеи  культурного единения народов России и Центральной Азии, изложенные в трудах Чокана Валиханова и страстно апробированные им в общественной практике, не были преданы забвению. По его работам сверяют свои выкладки создатели современного евразийства. Просто нужно было время — весь беспокойный XX век, чтобы духовное начало стало определяющим фактором насущной интеграции евразийских государств. Контакт и сосуществование исторически смежных культур особенно актуальны сегодня, когда приходит понимание того, что романтическая надежда на безбедное, умиротворенное существование народов в грядущем глобальном технократическом мире лишена оснований. Даже в среде самых безнадежных оптимистов ширится горькое прозрение. К сожалению, сильные мира сего, в соответствии с абсолютизированным экономическим стилем мышления, регулярно демонстрируют агрессивную суть мироздания, укореняя в своем избранном кругу порочную привычку тушить локальные конфликты все более совершенным вооружением — разумеется, ради грядущей спокойной жизни человечества. Насаждать свое видение мира оружием — что может быть глупее? Ввиду такой неприятной тенденции опасения разума за безопасность бытия актуальны всегда, даже в обществе, демонстрирующем абсолютный материальный достаток. Жителям Земли в грядущем тысячелетии будет непросто навсегда избавиться от конфликтов, имеющих скверную тенденцию часто перерастать в откровенные вооруженные столкновения благодаря исключительной живучести алчной и ядовитой составляющей в природе человека.