Другая Россия.

После развала СССР для нас вновь встал вопрос о России, о стране, имеющей тяжелое, но славное прошлое, устремленной в светлое будущее, но по-прежнему не имеющей настоящего. На фоне потерь и разочарований поднялся вопрос о России, решать который взялись патриотические движения. В принципе как пробуждение людей, задумавшихся о том, что они потеряли, так и организация партий и движений, нацеленных на возрождение России не только не вызывает возражений, но и требует всяческой поддержки. Даже если оно будет осуществляться не без перегибов, то и в этом случае опыт пробуждения российского самосознания представляется самым важным для будущего страны. Ибо если люди утратят силу духа, солидарность и поддержку, то без этого никакая даже самая совершенная модель "открытого" общества не спасет нас.

Представляется целесообразным поднять весь список вопросов о России. Что она такое: империя, республика, федерация, национальное государство, геополитическое целое (т.е. включающее сферы влияния), этнос, православная страна, носитель духовных ценностей и, прежде всего, нравственных, особый историко-культурный тип, ждущий своего выхода на арену истории, лидер и защитник прежде славянского мира? При этом особенно важно обсудить те вопросы, которые ставятся идеологами патриотических движений, вообще радикально настроенными людьми. Понятно, что критический анализ их ответов на вопрос "что вы должны делать сегодня?" может вызвать негодование, ибо кажется, что рефлексия препятствует реализации волевой решимости. Возможно, так и есть, ибо даже размышление питается энергией решительности, однако нельзя действовать непродуманно и безответственно.

Нуждается в деконструкции само патриотическое чувство, которое кажется столь же искренним и непосредственным, как чувство справедливости. Однако опыт показывает, что именно переживания, кажущиеся непосредственными душевными реакциями на саму жизнь, на самом деле нагружены мифологемами и идеологемами, обидами и разочарованиями, предпочтениями и ценностями, которые отчасти являются нашим тяжелым наследием, отчасти порождением тягот сегодняшней жизни. Тащить этот опыт в будущее, вкладывать его в принципы, в конституцию будущего – значит испортить жизнь не только себе, но и своим детям. Возможно, чтобы избежать переноса "законов военного времени" в мирную жизнь, нужно перестать воевать. Но можем ли мы уже жить без войн и революций? Таким образом, уже в такой постановке вопроса становится ясным, что традиционные проекты России и программы ее возрождения должны измениться в пользу некоего парадоксального, невозможного усилия: преобразовать Россию без революции, возродить ее без войны, построить новое общество не питаясь ненавистью к старому, а сохранив память и ответственность по отношению к прошлому.

Итак, что же такое Россия, как мы ее мыслим сегодня? Прежде всего, нуждается в деконструкции проект "русской идеи". «Деконструировать», значит не отбросить, а, скорее, сбалансировать идеологию наших предшественников с современными представлениями. Можно ли мыслить Россию, так как сегодня европейцы переосмысляют идею Европы? Не стоит игнорировать и «пораженческие» дискурсы о «закате Европы», которые продуцировались между мировыми войнами и соответствовали времени упадка Германии. Нужно извлечь урок из того, как она преодолела этот кризис? Сегодня Европа осмысляет себя как носительницу культурного наследия, которое она инвестирует во все страны и получает от этого прибыль. Стоит осмыслить поиски современной Европой своей новой идентичности. Они связаны с восстановлением, объединением, о котором мы снова задумались сегодня. "

В работе "Другой курс" (речь идет о смене точки ориентации) Ж. Деррида предпринял деконструкцию идеи Европы и попытался сформулировать ее новый проект.¹⁶² В соответствии со своей версией деконструкции как справедливости, Деррида стремился найти баланс между старым и новым, а само это новое вывести не из "бытийственной сущности", не из забытого вопроса о смысле Европы, а из ее сегодняшнего состояния. Аналитик современности строит свой проект на примере борьбы за культурный капитал, который осуществляется в области масс медиа.

Деррида использовал для решения проблемы европейской культурной идентичности термин «cap»– корень таких слов, как капитан, капитал, капитальный. Буквально это слово ознпчает острие копья, а также точку ориентации. Сегодня самым главным становится знание, символический, культурный капитал, циркулирующий по информационным «капиллярам». Эта «сетевая» модель вполне годится для описания того, что происходит в мире. Благодаря ей можно лучше понять, как циркулирует западный "капитал" и каким образом добывается "сверхприбыль".

Картина Европы, нарисованная Деррида, в общем и целом совпадает с той, что представляли славянофилы и Данилевский. Они давно заметили ориентацию Европы на умопостигаемые идеи, которые становились опорными точками (капами) в сфере теории и практики. Смелый, решительный, предприимчивый, умеющий прокладывать курс "капитан", руководитель отряда, является образцом европейца. Во всех сферах культуры такие люди вступали в конкуренцию и добивались успеха. Сопадают и оценки такой установки у славянофилов и у Деррида. Они смотрят на победителя - рожденного властвовать и быть свободным, рискующего и выигрывающего, способного концентрировать силы и неутомимо деятельного европейца глазами другого, того, кто на себе испытывает воздействие "cap". С точки зрения другого история Европы оказывается историей завоеваний и репрессии, нетерпимости и враждебности, насилия и колонизации. Деррида как европеец говорит об ответственности за это "ужасное" прошлое, ищет способ остаться верным традиции. Будучи современным мыслителем, который немало усилий приложил для борьбы и разоблачения тоталитаризма, он видел в современности новые формы реализации капитала и пытался укать границы такого способа развития Европы, когда гегемонистская установка не меняется, а лишь переносится в другие сферы. По такой схеме описывал историю Европы и Данилевский, который показал, как агресcивность проявляется в главных точках европейской истории. Она пронизывает историю католической религии, смешавшей Божье царство с римской инмперией, а также процессы колонизации и экспорта революции. Как реакция на воинственность католической церкви, которая превратилась в государственную религию, возник протестантизм. Межнациональный войны привели к закреплению основных прав и свобод, колонизация вызвала реакцию в форме борьбы против рабства и т.п. Сегодня борьба переносится в культурную плоскость. Европа хочет управлять тем, как люди понимают и объясняют мир посредством науки и философии, она хочет управлять смыслообразованием. Сфера не только интеллигибельного и дискурсивного, но и воображаемого, виртуального также имеет приоритет для европейской культуры. "Приклеить" европейские культурные смыслы к производимым европейской промышленностью вещам и экспортировать их во все страны мира – это значит выиграть в вечной борьбе с другим, это значит освоить и присвоить его как свое. Деррида, правда, намекает на то, что другое есть внутри нас. Это новые ориентиры, новые области борьбы. Сегодня – это борьба за производство и контроль над сетями циркуляции символического капитала, т.е масс медиа. Каковы же в этих условия новые способы спмооределения? Становимся мы сами другими в ходе воплощения наших планов или перерождаемся, испытывая чувство вины за содеянное, или осваивая и присваивая другого мы оказываемся инфицированным им. А может быть, мы не знаем самих себя и по мере жизни постигаем в себе нечто такое, что прежде показалось бы нам чуждым, и поэтому вытеснялось.

У наших славянофилов Россия нередко оказывается всего лишь перевернутой Европой. В этом и состоит действительно тотальное, может быть даже "тоталитарное" значение Европы: даже в своей критике она остается масштабом оценки. Интеллектуалы, размышляющие о своеобразии православной России или исламского Востока, должны изменить свое понимание другого, при посредстве которого они определяют, отделяют, ограничивают самих себя. Понимание другого, как внешнего врага, как чужого во всех смыслах этого слова, ограничивает понимание своего. Ограничивает в смысле места: «русскость» только здесь в России, она определяется ее территорией, ландшафтом. Можно избавится от географизма, расизма и даже национализма, но при этом искать определение идентичности на основе операции ограничения, поисков линии отделяющей, допустим, русскую культуру от европейской. Таким образом, сам по себе отказ от национализма в пользу определения культурной идентичности еще ничего не дает. Если культуры определяются наподобие физических тел со своими прочными границами, краями, местами, то от провозглашения мультикультурализма ничего не меняется. И наоборот, можно и нужно сохранить рациональное зерно георафических и даже расовых и национальных теорий, но при этом можно не бояться повторения их разрушительных, особенно страшно проявившихся в форме фашизма последствий, только в том случае, если изменится механическое понимание другого, как чего-то внешнего и враждебного. Это может быть самая важная проблема, от решения которой вообще зависит, нужно ли и не вредно ли заниматься самоопределением и самоидентикацией, ибо вслед за этим предприимчивые политики предпринимают решительные и нередко военные действия для утверждения суверенитета.

Если сравнить способы идентификации, то обнаружится один и тот же прием, стандартно повторяющийся у всех теоретиков, не зависимо от их расовой, национальной или культурной принадлежности. Его суть состоит в опреденении своего на фоне или на границе чужого. Чужой изображается как нечто онтологически внешнее и враждебное, от него идет угроза и поэтому необходимо объединиться, консолидироваться в качестве "наших", забыть о внутренних проблемах. Но на самом деле такой чужой, не то чтобы не существует вне своего, но он первично создается чаще всего именно внутри, как кажущийся единственно возможным способ самоопределения. Итак, мы создаем образ другого, чтобы определить самих себя. Этот старый, уходящий в глубь веков способ укрепления национальной или иной, например, культурной идентичности в современной этноантропологии стал предметом специального исследования. Нечто подобное следует проделать и в философии, которая могла бы предложить свое видении эволюции образа Другогого.

Европа, изначально осознававшая себя как носителя культуры, была вынуждена христианизировать, цивилизовывать, а потом и колонизировать «отсталые» народы. Для нее другой – это варвар и нехристианин. От такого самоопределения страдала и сама Европа. Опустошительные войны и были той высокой ценой, которую она заплатила за самоопределение на основе призвания к гегемонии.

Все это относится и к евреям, и к арабам, и к русским. Повторения этого следует избегать и нам и европейцам. Особенно Европа, которая после войны оказалась как бы поделенной двумя сверхдержавами и которая сегодня обрела самостоятельность, должна если не удержаться от прежних амбиций, то, по крайней мере, подвергнуть сомнению способы их реализации. Сегодня европейские интеллектуалы и политики делают ставку на инвестирование культурного капитала. Однако и это вызывает противодействие даже у тех, кто сегодня ориентируется на европейские культурные образцы. Страны «третьего мира», в том числе и Россия, стали жертвами новой интервенции. Все боятся территориальных претензий. Однако сегодня речь идет об использовании сырья, рабочей силы, интеллектуальных ресурсов, об инвестиции символического капитала, имеющего самую высокую прибыльность.