Музыка.

Истинный мир представлен музыкой, ею звучит бытие. Никто его не слушает и все-таки музыка существует и некоторые восприимчивы к ней. Без нее жизнь была бы сплошным заблуждением. Поэтому и философия, если хочет удержаться за бытие должны быть музыкальной. Музыка дает высшее наслаждение и побеждает даже сладострастие. Когда человек поет, он забывает все остальное. Музыка – это бесконечная мелодия, безбрежная импровизация, которая не имеет ни начала, ни конца. Волны, выплескивающиеся из берегов - это образ не только музыки, но и становления. Волны и воля единят меня с сущим. Музыка ведет к самому сердцу мира. Она вырывает нас из повседневности и, когда она кончается, начинается отвращение по отношению к видимому миру. Но музыка не только привлекает, но и пугает. Некоторые звуки исторгают из нас плач, вызывают ужасное чувство напрасно прожитой жизни. И еще неизвестно можем ли мы исправиться после этого. Этого музыка не обещает. Надрывная мелодия царапает наше сердце и оставляет боль.

Музыка, навевающая тоску и печаль, - это музыка сирен. Такая музыка заставляет усомниться в правильности избранной жизни и сбивает героев с пути. Но есть другая печаль, передаваемая песнями, исполненными суровыми мужскими голосами. Песни героев суровы и нередко печальны. Но это печаль об утрате других: героев, соратников, друзей, которых теряют в бою. В отличие от песен сирен, такая музыка не отрицает, а утверждает жизнь.

Поскольку дионисийская музыка ввергает в оргиазм или пугает и парализует, необходим посредник между чистой музыкой и душой. Таким посредником выступает миф, слово, танец, сценическое действие. Трудно представить, как может быть воспринято чистое музыкальное произведение, не сопровождаемое словами. Без них унесенный в сердце мира человек растворился бы в нем и не смог бы сохранить свое индивидуальное существование.

Искусство представляет мировое целое, переживаемое как прекрасное. Тот, кто чувствителен к нему, ощущает пафос, который вызван резонансом с первоосновой мира. Но мы являемся патетиками только в искусстве, а не в жизни. Жить - значит прислушиваться к себе или к окружающему повседневному миру, а не волнам звуков, идущим от бытия. Таков ученый, который без большого пафоса исследует природу и сущность вещей. Он видит причину аффектов в обычным и даже смешных причинах, он психологически или физиологически расколдовывает возвышенное переживание музыки. Музыка из медиума бытия превращается в научной интерпретации в функцию чисто органических процессов.

Человек, переросший животные инстинкты, становится не восприимчивым к давлению среды благодаря игре. Танцуя на гребне волн, человек возвышается над повседневностью. Все может стать чудовищным -- собственная жизнь, познание и мир, но есть музыка, которая помогает все это переносить.

Горюя о болезненной чувствительности современной молодежи, я вижу ее причину в замкнутости людей в капсулу собственного существования. При этом люди отторгают лекарство, которое может их спасти. Их может вылечить открытость другому, но ничто не вызывает такого отторжения, как необходимость быть с другим. Занимая место в автобусе, современный человек не хочет, чтобы кто-то сел с ним рядом и затеял разговор, а ставит на свободное место сумку, чтобы никто не сел рядом. Сегодня огромная армия психотерапевтов борется за разотчуждение людей, но никто не хочет вернуться к архаичным формам жизни иерархического общества, в котором солидарность людей достигалась телесными практиками воспитания открытости и бытия-с-другим. В качестве средства преодоления дезинтеграции людей выступает искусство. Но это не то искусство, которое культивируется рынком и выступает либо дорогим товаром для наслаждения богатых, либо дешевым суррогатом для управления беднотой. Необходимо возрождение искусства по греческому образцу.

Героический человек просыпается утором и как каждый из нас он спросонья не знает жив он или уже умер. Но в отличие от большинства современных молодых людей, прислушивающихся к работе своих внутренних органов, он запевает ритмичную песню и вырывается наружу. Так он выходит в общественное пространство, где живет ради других. Напротив, современная молодежь, которая тоже должна выходить на улицу, надевает наушники и слушает музыку, еще глубже уводящую их во внутренние лабиринты собственной души.

Итак, музыка – вот что выводит нас за пределы имманентности, или, точнее, вот что является трансцендентным в имманентности. Не возвращение архаических практик для преодоления распада общественной ткани, а музыка, как эстетическая форма существования, как искусственное построение себя как общественного существа – вот что соединяет люей.

Современный человек, подобно Одиссею, оказался бессильным перед мелодией сирен. Не следует ли предпринять попытку избавиться от зачарованности волшебными звуками музыки. Непостижимое волшебство некоторых звуков и их сочетаний - вот в чем тайна музыки. Даже философы, верующие в безусловную власть понятий, очарованы искусством и многие из них, вместе с Гегелем, считают, что причина этого та же, что и причина власти понятий: философия и искусство - это разные формы раскрытия истины. Но для Ницше это объяснение выглядело уже неудовлетворительным. Аполлоническое и дионисийское - это не просто онтологические порядок и хаос, но и культурно-эпистемологические формы постижения мира. Аполлоническое - это рационально-понятийная, а дионисийское - чувственно-музыкальная форма проявления жизни. Они мыслятся Ницше не как иерархизированные дифференциации "метафизики присутствия", а как равноправные силы, игра которых и задает импульс культуре. Отсюда такой интерес к Сократу, который, был лишен музыкального дарования и навязывал диктат понятия. "Поющий Сократ" - вот идеал Ницше.

В этой связи возникает вопрос о причинах самой проблематизации и актуализации античного искусства. Классицизм - это реанимация античной стилистики в искусстве. Маркс писал о "тоге античности", в которую рядился абсолютизм. Но если политики (и даже американские) были склонны прикидывать на себя римскую тогу, то философы обращались к греческим корням. Может быть, причина в том, что римское наследие в большей мере является политическим, а греческое -философским, а может быть, здесь мы сталкиваемся с какой-то аберрацией. Философия не могла принять римских стратегий власти, опиравшихся на бестиализирующие зрелища, а политика никогда не воспринимала философскую критику. Но все это не раскрывает содержательного интереса: что привлекало деятелей Просвещения в античном наследии. Что они утратили и надеялись вновь обрести у греков? В чем причины реанимации античной трагедии?