3.2. Общественные объединения конца XVIII века

Указ от 18 февраля 1762 года «О даровании вольности и свободы российскому дворянству» (принят супругом Екатерины императором Петром III), подтвержденный «Жалованной грамотой дворянству» (1785 года) позволял верхушке знати не служить. Кроме того, давались имущественные привилегии, отменялись телесные наказания. Многие из окружения императрицы отправились в свои вотчины и занялись хозяйством.

Удаленность от двора и экономическая независимость, чтение, беседы с соседями, возможность свободного творчества в итоге сформировали качества нового типа личности, который стал основой формирования гражданского общества.

Не «доверенность к высшему разуму верховных начальников», а собственное мнение и желание влиять на окружающую жизнь стали преобладать в общественной жизни. Как итог – появление «Вольного экономического общества» (1765 год). Возникло оно по инициативе либерального дворянства, заинтересованного в развитии сельского хозяйства и промышленности. Это было первое общество в РоссииXVIIIвека, которое давало частным людям возможность общаться.

Общество было названо вольным, так как не подчинялось никакому правительственному ведомству.

Сразу после его создания стали издаваться «Труды вольного экономического общества». В них было опубликовано немало работ передовых русских агрономов.

Печатные труды общества, его библиотека, ботаническая, геологическая, минералогическая и другие коллекции, Музей моделей машин – все это должно быть отнесено к числу заслуг в деле развития русской культуры. Позднее, в 1861 году, при Вольном экономическом обществе был основан Петербургский комитет грамотности.

Ассамблея уступила место салонам.Петр пытался создать атмосферу свободы и равенства, но реальность была далека от этого: ассамблеи опекала полиция, точным регламентом устанавливалась одежда. Поведению на ассамблеях дворянство училось по письменным наставлениям, как иностранному языку.

Салон становится не только местом свободного общения и типом времяпрепровождения. Пребывание в салоне – это возможность приобрести имидж, необходимый для члена высшего общества.

Самым ранним общественным литературным собранием принято считать «Ученую дружину», которая возникла в первую четверть XVIII века. Поскольку собрание возникло по инициативе Феофана Прокоповича, проходило под его руководством и в доме хозяина на Карповке, можно считать его первым литературным салоном. Здесь бывали поэт Кантемир, историк Татищев, художник Матвеев.

Екатерининское время выводит салоны на новый качественный уровень, который сохранился и в XIXвеке.

Один из первых известных петербургских салонов салон мецената графа И.И.Шувалова. В середине 50-х годов XVIII века в Петербурге для Шувалова был выстроен особняк. Описание этого дома сохранилось в «Записках Екатерины II»: «Хозяин украсил этот дом, насколько у него было вкуса, тем не менее дом был без вкуса и довольно плох, хотя чрезвычайно роскошно убран»¹. Эта реплика говорит не в пользу хозяина дома, но подчеркивает его роль в создании интерьера будущего культурного центра Петербурга.

50-е годы для салона Шувалова были периодом становления форм деятельности. В 1750-1763 годах он был рабочим кабинетом, где решались государственные и общественные культурные вопросы. Частым гостем здесь был М.В. Ломоносов, который учил хозяина стихосложению. В шуваловском салоне зародилась идея создания Московского университета.

Театр, официально утвержденный в 1756 году во главе с А.П. Сумароковым тоже результат встреч в доме Шувалова.

И.И. Шувалов покровительствовал и художникам. Его стараниями в 1757 году в Петербурге была создана Академия художеств, которая первое время размещалась в его доме.

Иван Иванович поощрял философские интересы русских вельмож. Его дворец был известен как богатейшее книжное хранилище. С образцами литературы елизаветинское общество знакомилось через Шувалова.

После отъезда Шувалова за границу, его особняк остается центром культурной жизни столицы здесь проходят концерты.

Возвращение Шувалова новый этап в салонной жизни Петербурга и Москвы, хозяину удалось придать своим вечерам еще больше блеска, поделиться опытом общения, образованностью и тактом. Не зря И.И.Шувалова называли «русским послом при европейской литературной державе».

В екатерининское время появляются первые кружки.

С конца 1770-х годов началась история тесно связанных между собой кружков Н.А. Львова и Г.Р. Державина. Встречи носили дружески литературный характер. Их участники (поэты И.И. Хемницер, М.Н. Муравьев, художник Д.Г. Левицкий, архитектор Дж. Кваренги, композиторы Е.И. Фомин, Д.С. Бортнянский) были связаны и родственными отношениями, и общими культурными интересами: античность, анакреонтика, изящные искусства. Каждый из них внес заметный вклад в развитие литературы в России. Участники литературного кружка высоко ценили мнение H.A. Львова. Николай Львов, как истинный представитель екатерининского просвещения, успел проявить себя во многих областях культуры. Как поэт, он был известен стихами и поэмами, издал целый сборник русских народных песен, а как архитектор Львов стал одним из основателей русского классицизма. Им были построены Невские ворота Петропавловской крепости, здание Кабинета, почтамт, жилые дома в Санкт-Петербурге, возведены храмы и соборы во многих городах России.

Г.Р. Державин показывал Львову свои стихи, том числе и оду «Фелица»; И.И. Хемницер не отдавал печатать свои басни, пока их не одобрял Н.А. Львов. Также вели себя и другие члены кружка».

Любовь Кольцова. «Страсть разрушения, или Жизнь потомственного дворянина, государственного преступника и первого русского анархиста Михаила Бакунина».

«Коляска миновала одну за другой еще две серые деревеньки, пустынные в эту страдную пору. Отсюда до имения Николая Александровича оставалось три-четыре версты.

Оно показалось в отдалении, на возвышенном холме, прекрасный дом в стиле итальянских палаццо эпохи Возрождения…

Колеса зашуршали по мелкому гравию просторного подъезда.

– Александр! – Львов сам выбежал под узорчатую тень свода, поддерживаемого колоннами над парадным крыльцом. – Как я рад! У меня как раз в гостях Гаврила Романович да Михайло Муравьев. Уж собрались гнать посыльного к тебе в Премухино, ан глядь – сам собой молодец явился. Хвалю, Сашка, хвалю.

– Легок на помине, – невесело улыбнулся Бакунин. – Здравствуй, Николай. Мои домашние шлют тебе добрые пожелания.

– Благодарствую, друг! Да с тобой-то что стряслось, какие тучи? Пойдем, пойдем, поделишься, посоветуешься. Рад, очень рад тебе.

Несмотря на цветущий мужской возраст – сорок пять лет, – Николай Львов был хрупок, как юноша, с тонким, почти женской красоты лицом, с подвижными, ласковыми, всегда одухотворенными глазами.

По лестнице, устланной светло-зеленым ковром, они поднялись на веранду второго этажа.

Здесь, за накрытым столом, уставленным легкими закусками, хрустальными бокалами и темной бутылкой шампанского в серебряном ведерке с полу растаявшим льдом, сидели великий поэт и вельможа Гаврила Романович Державин и Михаил Николаевич Муравьев, широколицый мужчина лет сорока, учитель русского языка и истории при наследнике Александре Павловиче. «Басни», «Переводные стихотворения» составили ему в недалеком прошлом скромную известность среди любителей словесности, в последнее же время он увлекался «записками, которые бы упражняли размышление наше», и не печатал почти ничего.

– Ба-ба-ба! – загудел Гаврила Романович, легко поднимаясь с места, чтобы обнять молодого Бакунина.

Высокий, носатый, сухощавый, в широкой, белой, тонкого полотна расстегнутой рубахе с кружевом и вышивкой на груди и рукавах, в светлых коротких панталонах цвета сливок, с серебряными пуговицами на манжетах ниже колен, он выглядел свежее и моложе своих пятидесяти трех лет. От него припахивало не только шампанским. Судя по закуске в одной из его тарелок – розовой ветчине с дрожащим желе-студнем – и графинчику с лимонной настойкой поблизости от нее, великий поэт наслаждался жизнью с разными напитками.

Приветливый Муравьев, широко улыбнувшись, крепко пожал новоприбывшему руку и пробормотал что-то приятное.

Окна с цветными стеклами были распахнуты. В них открывались виды на дальние вереницы все тех же пологих зеленых холмов, на косые желтые поля, извивы рек и ручьев, по которым скользили тени от кучных, озаренных, словно сказочные башни, медлительных облаков. Из-за них широко ниспадали на землю солнечные лучи, над дальними лесами висели темные полосы дождей.

Александру принесли умыться с дороги, поставили четвертый столовый прибор, налили шампанского. Вина в этом доме выписывались редкостные, по особенным картам из Франции и Италии, и хранились в глубоком погребке по годам, каждый в своем месте. Там же стояли бутылки и бочонки попроще, привезенные из Румынии, Крыма, Малороссии.

– Что, соколик наш, невесел, что головушку повесил? – улыбнулся чуткий хозяин дома.

Александр вздохнул. Вино отозвалось в груди грустной отрадой. Захотелось утешения, не жалостливого, но изысканного, поэтического.

– Гаврила Романович, – промолвил он, повернувшись к поэту с изяществом, усвоенным с детства в гостиных всей Европы, – сделай милость, почитай начало «Видения мурзы». Душа просит.

Державин устремил на него проницательный взгляд. Помолчал и кивнул головой:

– Изволь.

Все приготовились слушать. Просьба была обычна, в этом кружке постоянно читались стихи, поправлялись неудачные места в сочинениях, обсуждались возможные направления творчества каждого.

Державин поднялся, откачнул голову назад и сложил на груди руки. Медленно, нараспев, словно выводя просторную песню, стал читать:

На темно-голубом эфире

Златая плавала луна…»

Бакунин слушал, погружаясь в каждый звук. Вот она, высота прозрения, высота смирения...

Поэт смолк. Все молчали. Александр встал и поклонился Державину:

Державин, успевший опрокинуть рюмку лимонной настойки, весело посмотрел на Бакунина:

– Я в твои годы, Сашок, тянул солдатскую лямку. Бил Пугачева под командованием его сиятельства графа Суворова. Был кое-как отмечен – и несправедливо отставлен от армии. Легко ли?

Все присутствующие знали его историю. Как добивался признания бедноватый дворянин и сирота, как случайно попала его поэма «Фелица» на глаза Екатерине Дашковой, а та показала ее императрице. И как помчалась горбатыми дорогами судьба российского гения Гаврилы Державина.

– Стихи, стихи возвысили меня. «Фелица» моя, государыня императрица Екатерина II, подарила золотую табакерку с червонцами, сделала губернатором Олонецким, потом Тамбовским. Нигде я не ужился, со всеми переругался. Воры, мздоимцы, препоны, доносы! И засудили бы, да, слава Богу, Сенат заступился. Я, друг мой, уже и с Павлом поссорился. Ха!

Упершись ладонью в колено, Александр дипломатично взглянул на поэта. Он знал и эту историю, и многие, будучи не последним лицом в Гатчинском управлении.

– Зачем же так, Гаврила Романович? Вас, я слыхал, приблизили, чин немалый дали. Служить-то надобно же. На благо отечества.

Державин насмешливо и горделиво хмыкнул:

– Моя служба – поэзия и правда! Похвальных стихов, курений благовонных, никогда не писал. С моих струн огонь летел в честь богов и росских героев. Суворова, Румянцева, Потемкина! Я не ручной щегол, я Державин! Ха!

– Продолжим в саду, друзья мои! – мягко пригласил всех Львов.

Сад и прилегающий к нему парк в этом имении также несли печать тонкого художественного вкуса его хозяина и создателя. Каких только пород деревьев из ближних и дальних земель не произрастало тут, каких цветов не красовалось и не благоухало на клумбах! Весело и отрадно было на его дорожках, огражденных цветущими длинными газонами, подстриженными кустами, рядами фруктовых и редкостных заморских деревьев. В затейливом чередовании где раньше, где позже зацветали, цвели, отцветали всевозможные растения, постоянно услаждая вкус цветом и ароматом, и даже осенние, еще далекие от нынешней поры пышные краски увядающих деревьев, обдуманно посаженных в сочетании друг с другом, творили в саду волшебную сказку.

Другой примечательностью был каскад прудов, устроенных выше и ниже по склонам, с водопадами и гротами, фонтаном, где плавали золотые рыбки, с беседкой, откуда можно было любоваться красотами, изобретательно превратившими обычный лесной холм в произведение живого искусства.

К разговору об отставке Бакунина больше не возвращались. Указы Павла I, его странности, незабвенные времена Екатерины, новые переводы Карамзина и последнее приключение с поэтом Иваном Дмитриевым заняли внимание гуляющих.

– Наш Иван Дмитриев вышел себе в отставку в чине полковника, вознамерившись посвятить свой талант поэзии, – рассказывал Александр Бакунин, бывший самым осведомленным, – как вдруг раз! – его хватают чуть ли не посреди ночи, везут и судят как зачинщика подготовки покушения на Павла I.

– Как это? – не поверил Державин, – ужели сие возможно?

– Сие даже весьма просто, Гаврила Романович! Увы! Но слушайте, слушайте! В скорое время ошибка обнаруживает себя сама. И царь, желая извиниться перед Дмитриевым и не воображая себе ничего превосходнее военной лямки, возвращает того на службу и дает чин обер-прокурора Сената! Славно?

– Славно, – отозвался Муравьев. – Теперь пойдут ему чин за чином что ни год. Помяните мое слово.

– С ним ведь Карамзин дружен? – спросил Львов.

– Он его и открыл, в своем «Московском журнале», – сказал Державин. – Я там премного помещался. А хороша проза Карамзина!

Пой, Карамзин! – и в прозе

Глас слышен соловьин.

– А кстати, – проговорил хозяин имения, – завтра прибудет к нам Василий Васильевич Капнист. Мы продолжим труды над стихами и баснями нашего незабвенного Хемницера. Царства ему небесного!

– Аминь!

Все перекрестились.

Иван Иванович Хемницер умер тринадцать лет назад, не дожив до тридцати девяти лет. Друг и спутник Львова по заграничным путешествиям, он писал прелестные басни и сказки, пронизанные светом его личности. Жил одиноко. По совету и хлопотами Львова в 1782 году его назначили генеральным консулом в турецкий город Смирну. Отъезд оказался роковым. Поэт болезненно переживал свое одиночество. Незадолго до смерти он иронически писал о себе: «Жил честно, целый век трудился и умер гол, как гол родился». Эти стихи были вырезаны на надгробном камне его могилы.

– Все его произведения надлежит издать в полном виде. В трех частях, – повторил Львов. – Все-все, что осталось в бумагах: сочинения, письма... Мы с Василием Васильевичем почти все уже собрали и поправили. В этом мой неотложный долг перед ним.

Глаза Николая Львова увлажнились. Он считал себя невольной причиной несчастья.

– Где-то он сейчас, наш Иван Иванович? Нет его с нами, одни стихи.

– «Иль в песнях не прейду к другому поколенью? Или я весь умру?» – тихо вздохнул Муравьев. – Как в молодости страшился я смерти! Ныне, с возрастом, не так уже. Страх и надежда суть два насильственных властителя человека, и нет от них убежища в жизни.

Львов повернулся к Державину:

– Ты, Гаврила Романович, должен бы согласиться с Михаилом.

– Пожалуй. Молодые страсти жгут огнем, – задумчиво откликнулся тот.

– Дай поживу еще двадцать лет, что-то скажется? Негоже на творца сваливать, самому понять надобно. Что-то пойму?

Друзья достигли беседки и разместились на ее скамьях. «Прекрасен мир» по-прежнему простирался перед взором в широкой и светлой красе.

– Уходит столетие, – проговорил Михаил Муравьев. – Сколь блистательное для российской государственности! Сколь славное для русского оружия! Придут ли, родятся ли в девятнадцатом веке великие умы, подобные тем, что явлены были в нашем отечестве в осьмнадцатом веке? «Еще кидаю взор – и все бежит и тьмится».

Александр Бакунин, прищуря голубые глаза, тоже словно всмотрелся в будущее:

– Будучи свидетелем ужасного возмущения парижан, разрушивших в озлоблении старинную Бастилию, нахожусь я в опасении, как бы пример их не оказался пагубным соблазном для соседей в Европе и в России. Новый Пугачев, новый Разин, дикое воодушевление толпы... – он передернул плечами.

– Толпа предводится чувствованием, – согласился Муравьев.

– А кто зароняет в юношество опасные неотразимые мысли? Лучшие умы человечества! Я сам подпал под их обаяние, пока не увидел баррикады. Воспитание юношества – вот важнейшее дело родителей и государства, – с чувством говорил Бакунин. – Предчувствие мое тревожится. Не минуют меня будущие грозы...

Державин и Львов молчали. Первый, кивая головой, вспоминал свою единственную боевую кампанию против народных армий Емельяна Пугачева, где отличился, повесив на воротах одного-двух мятежников; второй благодушно смотрел на друзей, подумывая, чем бы занять их к вечеру, после обеда. Богато одаренный и разнообразно талантливый, он был еще и тонким музыкантом и собирался посвятить музицированию тихий, светлый вечер.

Михаил Муравьев уловил его душевную светлоту.

– Прекрасно общежитие достойных людей! – с наслаждением вздохнул он. – Сколь мило существовать вместе! Сирая вселенная есть понятие, огорчающее человека.

– Уединение тоже благо, – с улыбкой возразил Львов.

– Поскольку изощряет в нас ощущение нужды быть вместе.

Разговор вновь принимал обильное философическое направление, но тут Гаврила Романович нетерпеливо повернулся к Львову и легонько ударил его по плечу:

– А я, Николай, подобно тебе, пустился в анакреоновы луга. Что, в самом деле? Жизнь есть небес мгновенный дар, любовь нам сердце восхищает. А посему:

Петь откажемся героев,

А начнем мы петь любовь.

Браво, – рассмеялся Львов, – это направление мало известно в русской словесности. Любовь и жизнь... как их разнять? Поэзия наша в долгу перед ними».

Время Екатеринины – это время создания первых клубов. Прежде всего,Английского клубав Петербурге, затем в Москве.

Клуб (англ. – club) – общественная организация, объединяющая людей, связанных общими интересами (научными, политическими, художественными, спортивными и т.п. Например, шахматный клуб, охотничий клуб и т.д. Клубом также называют культурно-просветительное учреждение, организующее досуг населения, например, сельский клуб, заводской клуб. Существуют международные клубы, которые занимаются финансовой или общественной деятельностью. Так, Пражский клуб – это межправительственный институт стран-кредиторов, ведающий внешними займами, а Римский клуб – международная общественная организация, объединяющая около 100 ученых, представителей политических и деловых кругов различных стран, с целью исследования развития человечества в эпоху научно-технической революции. Ночным клубом называют ресторан с развлекательной программой.

Английское слово «club» произошло от саксонского «clubbe», что первоначально означало палку, а затем складчину, долю, которая приходится по раскладке на каждого члена собрания, и, наконец, это же слово обозначало само собрание. По-немецки английское «club» звучало как «Klub», во французском использовали слово «cercle», в России это слово сначала произносили и писали как «клоп» или «клоб», а со второй четверти XIX в. в употребление постепенно входит современный вариант – «клуб».

Время появления первых клубов определяют по-разному. Некоторые исследователи склонны считать клубы самой ранней формой человеческого объединения и относят их возникновение к первобытным временам. Но более распространённая точка зрения состоит в том, что впервые клубы появились в Англии в эпоху королевы Елизаветы (1558-1603).

Создателем одного из первых английских клубов – Friday Street club – был мореплаватель, поэт, драматург Уолтер Рэли. Членами этого общества состояли Вильям Шекспир, Фрэнсис Бомонт, Джон Флетчер и другие видные деятели Елизаветинской Англии. Во время Английской революции середины XVII в. многие клубы приобрели политическую окраску и после Реставрации, в 1675 г., были запрещены Карлом II.

Неотъемлемой частью английской культуры клуб стал только со второй половины XVII в. Сэмюэл Джонсон, английский литератор, определял понятие «клуб» как собрание добрых товарищей, сходящихся при определённых условиях. Сам Джонсон в 1764 г. учредил Литературный клуб, куда входили Джошуа Рейнольдс, Роберт Бернс и другие.

Существовали клубы и во Франции. Первоначально словом «cercle» называли собрание придворных дам, которые сидели вокруг королевы, образуя круг. Со времён Людовика XIV так стали называть общества мужчин и женщин, собиравшихся по вечерам для беседы. Особенно известны французские политические клубы эпохи Великой Французской революции (в первую очередь – Якобинский). Появление многих клубов политического направления во Франции было связано с революционными событиями 1830, 1848 гг. и временем Парижской коммуны.

В Германии и США также существовали клубы, как политического, так и увеселительного характера.¹

Старейшим среди клубов, возникших в России, являлся Петербургский Английский. Немного позднее появился Бюргер-клуб или, как его чаще называли по имени создателя (немца Шустера), Шустер-клуб. Здесь собирались преимущественно купцы и ремесленники, чиновники и артисты. В 1772 г. был организован Музыкальный клуб, в 1784 г. – Коммерческое общество для соединения биржевого купечества. Спустя год открылся Танц-клуб для небогатых мещан и купцов.

К 1772 г. относятся первые свидетельства о Московском Английском клубе. Вскоре мода на создание клубов охватила провинцию. Через сто лет уже было сложно найти город, где не существовал бы свой клуб. Писатель и юрист Р.Р. Минцлов замечал: «Когда впервые появились у нас в России клубы, – я не знаю, не имея даже никаких материалов в виду по этому вопросу. Редкий город русский, однако обходится теперь без этого учреждения, и часто в каком-нибудь уездном городке вы встретите два клуба, из которых один непременно «благородный». ²

Клубы помогали человеку преодолеть одиночество, почувствовать сопричастность к общему, выполняя тем самым важную коммуникативную функцию. В клубах можно было приятно провести время, обсудить последние политические и городские новости, светские сплетни, завести полезные знакомства, завязать связи в обществе, а также насладиться великолепной кухней и поиграть в карты, бильярд или кегли. «Как проводить зимний сезон в Петербурге благовоспитанному человеку, не имеющему ни родных, ни знакомых? Нельзя же каждый день бывать в театре или обречь себя на просиживание длинных вечеров дома», – восклицал один из современников.³

В столице, наполненной людьми, обременёнными делами и практически незнакомыми между собой, система городского общения приобретала особое значение, а участие в клубной жизни стало частью петербургского городского ритуала, демонстрацией принадлежности к привилегированному обществу.

Петербургский Английский клуб имел долгую историю. Он был учрежден 1 марта 1770 г. и просуществовал около полутора веков. Официально это учреждение именовалось «Санкт-Петербургским Английским собранием», но в обиходе чаще использовали другое название – Английский клуб. Под этим именем оно вошло в историю и литературу. Членами клуба были крупнейшие государственные деятели России, известные деятели науки и культуры: М.М. Сперанский, А.П. Ермолов, А.М. Горчаков, В.П. Кочубей, А.А. Абаза, а также А.С. Пушкин, Н.А. Некрасов, И.А. Крылов, Н.М. Карамзин, Н.И. Гнедич, В.А. Жуковский, Н.И. Греч и многие другие.

Писатели и поэты – члены Английского клуба, конечно, не могли обойти столь значимое явление общественной жизни в своих произведениях.

И Пушкин, и Грибоедов хорошо знали клуб. «Горе от ума» – грибоедовская Москва, и многие типы его – члены Английского клуба. Фамусов – «Английского клоба верный сын до гроба». Монолог Репетилова – это тоже портреты членов Английского клуба.

Чацкий. Чай в клубе?

Репетилов. …В Английском!

У нас есть общество, и тайны собранья

По четвергам. Секретнейший Союз.

Чацкий… В клубе?

Репетилов. Именно… Шумим, братец, шумим!

А.С. Пушкин в письмах к жене и другим адресатам часто упоминает Английский клуб. «Не дождавшись сумерков, пошел я в Английский клоб, где со мной случилось небывалое происшествие. У меня в клобе украли 350 рублей, украли не в тинтере, не в вист, а украли, как крадут на площадях. Каков наш клоб? Перещеголяли мы и московский! Ты думаешь, что я сердился, ничуть. Я зол на Петербург и радуюсь каждой его гадости». «Надо тебе знать, что с твоего отъезда я, кроме как в клобе, нигде не бываю». «Я очень занят. Работаю целое утро – до четырех часов – никого к себе не пускаю. Потом обедаю у Дюме, потом играю на бильярде в клобе…

П.Я.Чаадаев, проводивший ежедневные вечера в Английском клубе, холостяк, не игравший в карты, а собиравший около себя в «говорильне» (комната для разговоров и споров, ее еще называли «умной») кружок людей, смело обсуждавших тогда политику и внутренние дела, узнаваем в Онегине.

В своих письмах Чаадаев два раза упоминает Английский клуб.

А письме к А.С.Пушкину в 1831 году: «…я бываю иногда – угадайте где? В Английском клубе! Вы мне говорили, что Вам пришлось бывать там; а я бы Вас встречал там, в этом прекрасном помещении, среди этих греческих колонн, в тени прекрасных деревьев…»

Потом уже, перед концом своей жизни, Чаадаев, видимо нуждаясь в деньгах, пишет своей кузине Щербатовой:

«…К довершению всего теперь кредит в клубе ограничен пятьюдесятью рублями, какова сумма Вашим кузеном уже давно исчерпана…»

За два дня до своей смерти (14 апреля 1856 года) Чаадаев был еще в Английском клубе и радовался окончанию войны. В это время в «говорильне» смело обсуждались политические вопросы, говорили о войне и о крепостничестве.

И даже сам Николай Iчутко прислушивался к этим митингам в «говорильне» и не без тревоги спрашивал приближенных:

– А что об этом говорят в Москве, в Английском клубе?

А.С. Пушкин писал о Московском клубе: В клобе я не был – чуть ли не исключен, ибо позабыл возобновить свой билет. Надобно будет заплатить 300 рублей штрафу, а я весь Английский клоб готов продать за 200».

Н.А. Некрасов писал об Английском клубе:

Наши Фоксы и Роберты Пили

Здесь за благо отечества пили,

Здесь бывали интимны они.

Л.Н. Толстой «Анна Каренина».

«Левин приехал в клуб в самое время. Вместе с ним подъезжали гости и члены. Левин не был в клубе очень давно… Он помнил клуб, внешние подробности его устройства, но совсем забыл то впечатление, которое он в прежнее время испытывал в клубе. Но только что, въехав на широкий полукруглый двор и слезши с извозчика, он вступил на крыльцо и навстречу ему швейцар в перевязи беззвучно отворил дверь и поклонился; только что он увидел в швейцарской калоши и шубы членов, сообразивших, что менее труда снимать калоши внизу, чем вносить их наверх; только что он услыхал таинственный, предшествующий ему звонок и увидал, входя по отлогой ковровой лестнице, статую на площадке и в верхних дверях третьего, состарившегося знакомого швейцара в клубной ливрее, неторопливо и не медля отворявшего дверь и оглядывавшего гостя, – Левина охватило давнишнее впечатление клуба, впечатление отдыха, довольства и приличия".

Л.Н. Толстой. «Война и мир».

«На другой день, 3-го марта, во втором часу пополудни, 250 человек членов Английского клуба и 50 человек гостей ожидали к обеду дорого гостя и героя Австрийского похода, князя Багратиона… В Английском клубе, где собиралось все, что было знатного, имеющего верные сведения и вес, в декабре месяце, когда стали приходить известия, ничего не говорили про войну и про последнее сражение, как будто все сговорились молчать о нем. Люди, дававшие направление разговорам, не показывались в клубе, а собирались по домам, в своих интимных кружках, и москвичи, говорившие с чужих голосов, оставались на короткое время без определенного суждения о деле войны и без руководителей. Но через несколько времени, как присяжные выходят из совещательной комнаты, появились и тузы, дававшие мнение в клубе, и все заговорило ясно и определенно.

3-го марта во всех комнатах Английского клуба стоял стон разговаривающих голосов, и, как пчелы на весеннем пролете, сновали взад и вперед, сидели, стояли, сходились и расходились, в мундирах, фраках и еще кое-кто в пудре и кафтанах, члены и гости клуба. Пудреные, в чулках и башмаках, ливрейные лакеи стояли у каждой двери и напряженно старались уловить каждое движение гостей и членов клуба, чтобы предложить свои услуги. Большинство присутствовавших были старые, почтенные люди с широкими, самоуверенными лицами, толстыми пальцами, твердыми движениями и голосами. Этого рода гости и члены сидели по известным, привычным местам и сходились в известных, привычных кружках.

300 человек разместились в столовой по чинам и важности, кто поважнее – поближе к чествуемому гостю: так же естественно, как вода разливается туда глубже, где местность ниже».