Вопросы по теме 4

1. В чем состояла программа нравственного самовоспитания декабристов?..

2. Опишите просветительскую деятельность декабристов в Сибири.

3. Какие черты отличали любомудров от декабристов?

4. В чем состояли идейные разногласия западников и славянофилов?

Литература

1. Вернадский Г. Два лика декабристов// Свободная мысль. – 1993. – № 15. – С. 81-92.

2. Герцен А.И. Былое и думы. - Любое издание.

3. Декабристы и Сибирь. – Новосибирск: Наука, 1977.

4. Лотман Ю.Н. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства. – СПб.: Искусство, 1994.

5. Общественный подъем 60-70-х годовXiXвека.

5.1. Реформы Александра II

60-е годы XIXвека в России – это время великих преобразований, изменивших весь строй русской государственной жизни. Начатые реформы связаны, прежде всего, с императором АлександромII. Его восшествие на престол произошло в очень сложное для России время. Неудачно заканчивалась Крымская война, она обострила внутренние противоречия, которые требовали скорейшего разрешения.

Мысль о необходимости преобразований прозвучала уже в заключительных словах Высочайшего манифеста 19 марта 1856 года, известившего подданных об окончании войны: "При помощи Небесного промысла, всегда благодеющего России, да утвердится и совершенствуется ее внутреннее благоустройство; правда и милось да царствует в судах; да развивается повсюду и с новою силою стремление к просвещению и всякой полезной деятельности и каждый под сению законов, для всех равно справедливых, равно покровительствующих, да наслаждается в мире плодом трудов невинных"¹

С самого начала новое царствование снимало множество запретов – уничтожались военные поселения, разрешалась свободная выдача заграничных паспортов, сокращалась численность армии, на три года податные сословия освобождались от рекрутских наборов, был ослаблен цензурный гнет. Ослабление государственного цензурного контроля и общественная активность вызвали настоящий издательский и читательский бум. Абсолютными лидерами по тиражам стали энциклопедии, справочники, словари, научные издания.

Наука, образование становятся общественным делом, исчезают сословные границы. Образование формирует новую социальную структуру общества. В 1863 году был принят новый университетский устав. Проект устава был близок к европейским стандартам. Он обеспечивал автономию университетов при государственном финансировании. Университеты получили звание императорских в знак своей государственной принадлежности. Кроме того, появились негосударственные "вольные" или "открытые" университеты. Расширялась сеть высшего специального образования в институтах, были созданы высшие женские курсы – сначала в Петербурге, а потом в Москве.

Манифестом 19 февраля 1861 года были освобождены крестьяне от крепостной зависимости. 1 января 1864 года последовало издание Положения о земстве. Отныне население уездов и губерний всех сословий имело возможность через своих выборных решать практически все вопросы хозяйственного управления.

Спустя еще шесть лет, в 1870 году появилось на свет Городовое Положение, которое давало гораздо больше самостоятельности городскому управлению, чем Жалованная грамота Екатерины IIи Положение 1846 года. Выборная городская внесословная Дума стала настоящим хозяином города. Строительное дело, благоустройство, санитарные мероприятия, больницы, богадельни, начальное образование – все это вошло в круг ведения городских учреждений.

20 ноября 1864 года были утверждены судебные уставы, положившие начало глубоким реформам в области судопроизводства. Суд, совершенно отделявшийся от других ведомств, отныне становился гласным, независимым, с участием присяжных заседателей из местных жителей. Мировые судьи отныне должны были избираться населением. Впервые вводились состязательность судебного процесса, самостоятельная адвокатура и право на защиту.

Но самое главное – в обиход вошло слово гласность. Реформам предшествовало духовное освобождение здоровых сил в обществе, что в конечном итоге способствовало задуманным переменам.

"Это было удивительное время, - вспоминал о 60-х годах один из известных деятелей революционно-демократического движения в России Н.В.Шелгунов, - время, когда всякий захотел думать, читать и учиться и когда каждый, у кого было что-нибудь за душой, хотел высказать это громко. Спавшая до того времени мысль заколыхалась, дрогнула и начала работать. Порыв ее был сильный и задачи громадные. Не о сегодняшнем дне шла тут речь, обдумывались и решались судьбы будущих поколений, будущие судьбы всей России, становившиеся в зависимость от того или другого разрешения реформ. Эта заманчивая работа потянула к себе всех более даровитых и способных людей и выдвинула массу молодых публицистов, литераторов и ученых, имена которых навсегда связалась с историей русского просвещения и с блестящим, но коротким моментом шестидесятых годов, надолго давшим свое направление умственному движению России, как бы оно по временам не затихало"¹

Таким образом, время великих реформ можно считать эпохой третьей (после петровско-екатерининской и александровской) волны Просвещения в России. В отличие от предыдущих периодов в этом просветительском движении участвовала общественность, в первую очередь интеллигенция. Просветительские идеи распространялись за счет вовлечения в духовную жизнь демократических слоев общества. Это повышало общий "уровень цивилизованности", увеличивало аудиторию потребителей культуры, изменяло целое поколение людей. Изменялись люди - изменялась и Россия"²

Л.Н.Толстой. "Воскресение"

"Председатель подождал, пока подсудимые заняли свои места, и, как только Маслова уселась, обратился к секретарю.

Началась обычная процедура: перечисление присяжных заседателей, рассуждение о неявившихся, наложение на них штрафов и решение о тех, которые отпрашивались, и пополнение неявившихся запасными. Потом председатель сложил билетики, вложил их в стеклянную вазу и стал… вынимать по одному билетику, раскатывать и читать их. Потом председатель … предложил священнику привести заседателей к присяге.

Старичок священник, с опухшим желто-бледным лицом, в коричневой рясе с золотым крестом на груди и еще каким-то маленьким орденом, приколотым сбоку на рясе, медленно под рясой передвигая свои опухшие ноги, подошел к аналою, стоящему под образом.

Присяжные встали и, толпясь, двинулись к аналою.

После присяги председатель предложил присяжным выбрать старшину. Присяжные встали и, теснясь, прошлись в совещательную комнату, где почти все они тотчас достали папиросы и стали курить. Кто-то предложил старшиной представительного господина, и все тотчас же согласились и, побросав и потушив окурки, вернулись в залу. Выбранный старшина объявил председателю, кто избран старшиной, и все опять, шагая через ноги друг другу, уселись в два ряда на стулья с высокими спинками.

Все шло без задержек, скоро и не без торжественности, и эта правильность, последовательность и торжественность, очевидно, доставляли удовольствие участвующим, подтверждая в них сознание, что они делают серьезное и важное общественное дело".

5.2. Социально-культурный утопизм Н.Г.Чернышевского

В среде революционной общественности 60-х годов невероятно популярной была фигура автора романа "Что делать?" – Николая Гавриловича Чернышевского (1828-1889) – писателя, публициста, философа. Чернышевский после окончания Петербургского университета преподавал в кадетском корпусе, рано начал печататься в журнале "Отечественные записки". Вместе с Н.А.Добролюбовым и Н.А.Некрасовым издавал журнал "Современник". Печатал свои статьи о творчестве Л.Н.Толстого, М.Е.Салтыкова-Щедрина, И.С.Тургенева. После освобождения крестьян в 1861 году написал прокламацию "Барским крестьянам от их доброжелателей поклон". Н.Г. Чернышевский был идейным вдохновителем революционной организации "Земля и воля".

7 июля 1862 года Чернышевский был арестован, заключен в Алексеевский равелин Петропавловской крепости, где пробыл 22 месяца. Здесь написал "Автобиографию", другие произведения и свой знаменитый роман "Что делать?", который стал знаменем передовой молодежи 60-х годов.

Известно, что с осени 1863 года, вскоре после появления в печати романа Н.Г.Чернышевского «Что делать?», в Петербурге, в Москве и других городах стали возникать кружки-«сожития» передовой молодежи, именовавшиеся коммунами. Различны они были и по составу, и по профилю, и по характеру деятельности, но главное, что объединялись молодые люди не только для совместного житья, а для общей работы, что соответствовало контексту общественного подъема той эпохи. Им всем свойственно было искреннее стремление к идеалам, обозначенным в романе Чернышевского.

Эти идеалы были связаны, прежде всего, с «новыми людьми», преисполненными неистребимой веры в светлое будущее и одушевленных горделивым стремлением приблизить это будущее

Так, в Санкт-Петербурге в 1863 году была создана Санкт-Петербургская Артель художников – первое объединение художников-демократов, демонстративно вышедших из Академии художеств. Они покинули стены Академии, поскольку были не согласны с консервативной системой преподавания. Это событие известно как «бунт четырнадцати» (их было четырнадцать человек). В 1865 году появился Устав Артели, возглавил ее И.Н. Крамской. Кроме него в Артель вошли Ф.С. Журавлев, К.Е. Маковский, А.И. Морозов и другие. Артель помещалась на 17 линии Васильевского острова и в бытовом плане была своеобразной коммуной. Артельщики также устраивали совместные выставки, рисовальные вечера, диспуты. Популяризируя отечественное искусство, они подготовили к изданию первые в России иллюстрированные художественные каталоги «Художественный автограф». Артель художников фактически прекратила свое существование в 1870 в связи с выходом из нее И.Н. Крамского. Но она стала основой для создания еще одного объединения – Товарищества передвижных художественных выставок ( передвижников), которое оставило исключительно важный след в истории и развитии русского искусства.

Композитор М.П. Мусоргский в 1863 году, возвратившись в Петербург, удивил друзей и знакомых тем, что обосновался в коммуне. Мусоргский и пятеро его товарищей из среды демократически настроенной молодежи составили своеобразный кружок «свободного развития» и поселились коллективом для совместного житья на общей квартире. Содержательная, интеллектуально насыщенная жизнь в коммуне тесно сблизила Мусоргского и его товарищей. Тут царила атмосфера свободомыслия, полного равноправия и взаимного доверия, что располагало к плодотворному труду. Практическая, хозяйственная сторона жизни, правда, оставляла желать лучшего, но по молодости «коммунары» мало обращали на это внимания. Избранная форма совместного житья определялась, прежде всего, стремлением к деятельному развитию, многообразием духовных интересов.

Устанавливались связи и с другими коммунами, близкими по интересам. Наибольшей известностью пользовалась коммуна В. Слепцова, которую посещали и приятели М.П. Мусоргского и художники А. и В. Серовы.

По своей идее коммуна Слепцова явилась одним из самых передовых начинаний эпохи шестидесятых годов.

Коммуна была устроена на Знаменской улице, в доме Бекмана, близ Невского проспекта. Если другие коммуны собирались для совместного проживания, общения и не ставили перед собой экономических задач, то верный ученик Чернышевского Слепцов устроил свою коммуну, чтобы положить основание социалистической организации труда. «Предполагаемое мною общежитие … – говорил он Екатерине Цениной (впоследствии Жуковской), – будет вначале иметь вид просто меблированных комнат. Удастся нам ужиться и расширить это дело – сейчас же явятся подражатели. Такие коммуны распространятся, укоренятся, и тогда мы ли, последующие ли поколения будем развивать дело до настоящего фаланстера»¹(Фаланстер – фаланга – трудовая община, коллективное хозяйство в утопическом учении Ш.Фурье).

С самого начала Слепцовым были приняты меры, чтобы его коммуна не сделалась просто «меблированными комнатами с общим столом». Он организовал в ней бюро для добывания работы и даже сделал несколько попыток ввести в нее производственный труд. Но, создавая свое детище, В. Слепцов сделал несколько ошибок. Практика его оказалась в разладе с его великолепной теорией: на таком шатком фундаменте построил он эту коммуну, что она не могла не разладиться в самое короткое время, и даже близкие единомышленники в конце концов осудили его. В коммуне оказались совсем не те герои, которые нужны были для великого дела.

К.И. Чуковский. «Люди и книги».

«А члены коммуны? Годятся ли они для той высокой исторической миссии, ради осуществления которой и созывалась коммуна? Кто они такие, эти люди, взявшиеся осуществить социалистический быт в обстановке тогдашней России?

В том-то и дело, что никакой такой особенной миссии эти люди на себя не возлагали. Двое или трое из них с самого начала заявили Слепцову, что фаланстеров им и даром не надо, а нужны им самые обыкновенные комнаты с общим столом, – и он лишь по неопытности ввел их в коммуну, лишь потому, что простодушно надеялся на благотворное влияние коммуны и верил, будто жизнь в коммуне способна переродить их в кратчайшие сроки.

Если бы у него был в этой области хоть какой-нибудь опыт, он знал бы, что ввести их в коммуну – это значит обречь ее на неизбежный провал.

Большинство …обитателей Слепцовской коммуны можно назвать «постепеновцами». К «нетерпиловцам» (то есть к таким, которым не терпится, чтобы революция наступила скорее) принадлежали, за исключением Слепцова, всего только две «коммунарки». Применяя терминологию той эпохи, нигилистов салонных было там вдвое больше, чем «бурых». Можно было с самого начала предвидеть, что эти две группы – «аристократы» и «чернь» – неизбежно столкнутся, что жить всем под одной кровлей немыслимо, ибо как ни скрыта до времени их классовая, партийная рознь, она скажется при первом же столкновении их интересов.

У нас до сих пор представляют себе интеллигентскую молодежь шестидесятых годов сплошной однородной массой. Между тем эта масса всегда слагалась из двух бурно враждующих между собой групп, ибо в нее входили и генеральские дети, и голытьба мелкомещанских низов.

В начале первого периода эпохи шестидесятых годов, от пятьдесят шестого до шестьдесят первого года их взаимная ненависть была незаметна, но в позднейшую эпоху она обнаружилась с кричащей яркостью и в быту, и в литературе, и в журнальной полемике.

В тот год, когда Слепцов устраивал коммуну, вражда была в полном разгаре: «бурые» нигилисты уже окончательно откололись от нигилистов «салонных», и нужна была сильная вера в воспитательное значение коммуны, чтобы не отказаться от мысли сплотить этих разных людей воедино для общего дела.

Едва Слепцов заикнется, бывало, про «общее дело», «салонные» так и вскинутся на него, как на фразера и выдумщика.

– Нельзя ли попроще? – восклицает Коптева с презрительной миной, – нельзя ли меблированные комнаты называть меблированными комнатами, а не «нашим делом»?

– Для вас с Екатериной Ивановной, – отвечает Слепцов, – это точно меблированные комнаты, к нашему общему прискорбию, но для нас это «дело», за которое мы стоим и значение которого мы желаем поддержать!

Здесь, в этом стремлении связать несвязуемое, был органический порок его затеи.

Одна из нигилисток «салонных», представлявшая в коммуне крайнюю правую, Екатерина Ивановна Ценина (Жуковская), о которой мы сейчас говорили, оставила подробные записки об этой коммуне и, конечно, попыталась, по мере возможности, возвеличить свою дворянскую, «салонную» группу и унизить противоположную – «бурую».

Дворянский нигилизм, по ее утверждению, «совмещался большей частью с умом, образованием и талантом», а также с некоторым «щегольством и комфортом», «бурые» же были «неряшливы», «лохматы», «нетерпимы» и по большей части невежественны. Макулова даже не знала по-французски!

Ко всем «достоинствам» нигилистов-дворян Ценина присовокупляет еще одно – едва ли не самое главное: их нелюбовь к революции. Это ей нравится больше всего. Они были сторонниками мирных реформ, и «благие преобразования» Александра IIбыли им вполне по душе. Дальше мирного прогресса их вожделения не шли. Соглашательство с дворянскими литературными партиями составляло основу их партийной программы. А «бурые» были непримиримые враги всего самодержавного строя, и через несколько лет, в конце шестидесятых годов, из их среды стали вербоваться агитаторы, бунтовщики и подпольщики. Тотчас же после каракозовских дней раскол сказался на их биографиях: правые нигилисты один за другим стали уходить на казенную службу, а левые – в подполье, в эмиграцию, на сибирскую каторгу.

Для того чтобы обеспечить своей коммуне успех, Слепцову надлежало пожертвовать либо «бурыми», либо «салонными», а принуждать к сожительству тех и других было воистину делом безумным». Не удивительно, что когда под конец он пригласил в свою коммуну работниц, работницы не пожелали войти в нее.

– Какие же это коммунисты! – говорили они про членов Слепцовской коммуны, – это просто аристократы.

И те должны были сами признать:

– Действительно, невозможно набирать к нам, аристократам труда, пролетариев-тружеников.

Ни наборщицы, ни переплетчицы не пожелали и слышать о вхождении в коммуну, и для «бурых» это было тяжелым ударом.

– Не будь у вас аристократических замашек, – говорила «бурая» «салонной», – все так легко могло бы уладиться.

Еще бы! Но аристократические замашки оказались непреодолимым препятствием: ведь наборщицы и переплетчицы зарабатывали тогда самое большее 15-20 рублей в месяц, а жизнь в коммуне обходилась каждому ее члену втрое, вчетверо больше, то есть чуть не втрое дороже, чем, например в артели передвижников, возникшей в том же городе, в то же самое время, при тех же ценах на стол и квартиру. Ясно, что такая коммуна была доступна лишь зажиточным людям, а люди безденежные не смели и думать о ней.

Словом, пребывание в коммуне не только не вело ее членов к сокращению расходов, но, напротив, обременяло их лишними тратами, а это не могло не дискредитировать в глазах маловеров самую идею коммуны. Боясь этого, Слепцов с самыми лучшими целями, – для того, чтобы поддержать престиж коммуны, – скрывал и от публики и от самих «коммунистов» цифру истинных расходов своего предприятия и часто покрывал дефициты из собственных заработков, но так как заработки эти были весьма невелики, вскоре наделал долгов, и престиж коммуны упал окончательно.

Таким образом, все заветы романа «Что делать?» были в этой коммуне искажены и нарушены. Не осталось и следа от социалистических принципов, которые легли в основание трудовой артели Веры Павловны».

Чернышевский Н.Г. Что делать?

Таких людей, как Рахметов, мало: я встретил до сих пор только восемь образцов этой породы (в том числе двух женщин); они не имели сходства ни в чем, кроме одной черты. Между ними были люди мягкие и люди суровые, люди мрачные и люди веселые, люди хлопотливые и люди флегматические, люди слезливые (один с суровым лицом, насмешливый до наглости; другой с деревянным лицом, молчаливый и равнодушный ко всему; оба они при мне рыдали несколько раз, как истерические женщины, и не от своих дел, а среди разговоров о разной разности; наедине, я уверен, плакали часто), и люди, ни от чего не перестававшие быть спокойными. Сходства не было ни в чем, кроме одной черты, но она одна уже соединяла их в одну породу и отделяла от всех остальных людей. Все, кто его знал, знали его под двумя прозвищами; одно из них уже попадалось в этом рассказе – «ригорист»; его он принимал с обыкновенною своею легкою улыбкою мрачноватого удовольствия. Но когда его называли Никитушкою или Ломовым, или по полному прозвищу Никитушкою Ломовым, он улыбался широко и сладко и имел на то справедливое основание, потому что не получил от природы, а приобрел твердостью воли право носить это славное между миллионами людей имя.

Рахметов в 16 лет, когда приехал в Петербург, был с этой стороны обыкновенным юношей довольно высокого роста, довольно крепким, но далеко не замечательным по силе: из десяти встречных его сверстников, наверное, двое сладили бы с ним. Но на половине семнадцатого года он вздумал, что нужно приобрести физическое богатство, и начал работать над собою. Стал очень усердно заниматься гимнастикою; это хорошо, но ведь гимнастика только совершенствует материал, надо запасаться материалом, и вот на время, вдвое большее занятий гимнастикою, на несколько часов в день, он становится чернорабочим по работам, требующим силы: возил воду, таскал дрова, рубил дрова, пилил лес, тесал камни, копал землю, ковал железо; много работ он проходил и часто менял их, потому что от каждой новой работы, с каждой переменой получают новое развитие какие-нибудь мускулы. Действительно, он приобрел и, не щадя времени поддерживал в себе непомерную силу. «Так нужно, – говорил он, это дает уважение и любовь простых людей. Это полезно, это может пригодиться».

Это ему засело в голову с половины семнадцатого года, потому что с этого времени и вообще начала развиваться его особенность. Шестнадцати лет он приехал в Петербург обыкновенным, хорошим, кончившим курс гимназистом, обыкновенным добрым и честным юношею, и провел месяца три-четыре по-обыкновенному, как проводят начинающие студенты. Но стал он слышать, что есть между студентами особенно умные головы, которые думают не так, как другие, и узнал с пяток имен таких людей, – тогда их было еще мало. Они заинтересовали его, он стал искать знакомства с кем-нибудь из них; ему случилось сойтись с Кирсановым, и началось его перерождение в особенного человека, в будущего Никитушку Ломова и ригориста. Через полгода, хоть ему было только 17 лет, а им уж по 21 году, они уж не считали его молодым человеком сравнительно с собою, и уж он был особенным человеком.

Какие задатки для того лежали в его прошлой жизни? Задатки в прошлой жизни были; но чтобы стать таким особенным человеком, конечно, главное – натура. За несколько времени перед тем, как вышел он из университета и отправился в свое поместье, потом в странствие по России, он уже принял оригинальные принципы и в материальной, и в нравственной, и в умственной жизни, а когда он возвратился, они уже развились в законченную систему, которой он придерживался неуклонно. Он сказал себе: «Я не пью ни капли вина. Я не прикасаюсь к женщине». – А натура была кипучая. «Зачем это? Такая крайность вовсе не нужна» – «Так нужно. Мы требуем для людей полного наслаждения жизнью, – мы должны своею жизнью свидетельствовать, что мы требуем этого не для удовлетворения своим личным страстям, не для себя лично, а для человека вообще, что мы говорим только по принципу, а не по пристрастию, по убеждению, а не по личной надобности».

Он успевал сделать страшно много, потому что и в распоряжении времени положил на себя точно такое же обуздание прихотей, как и в материальных вещах. Ни четверти часа в месяц не пропадало у него на развлечение, отдыха ему не было нужно. «У меня занятия разнообразны; перемена занятия есть отдых». В кругу приятелей, сборные пункты которых находились у Кирсанова и Лопухова, он бывал никак не чаще того, сколько нужно, чтобы остаться в тесном отношении к нему. Кроме как в собраниях этого кружка, он никогда ни у кого не бывал, иначе, как по делу; и у себя никого не принимал и не допускал оставаться иначе, как на том же правиле; он без околичностей объявлял гостю: «Мы переговорили о вашем деле; теперь позвольте мне заняться другими делами, потому что я должен дорожить временем».

В первые месяцы своего перерождения он почти все время проводил в чтении; но это продолжалось лишь немного более полгода: когда он увидел, что приобрел систематический образ мыслей в том духе, принципы которого нашел справедливыми, он тотчас же сказал себе: «Теперь чтение стало делом второстепенным; я с этой стороны готов для жизни», – и стал отдавать книгам только время свободное от других дел, а такого времени оставалось у него мало. Но, несмотря на это, он расширял круг своего знания с изумительною быстротою: теперь, когда ему было 22 года, он был уже человеком очень замечательно основательной учености. Это потому, что он и тут поставил себе правилом: роскоши и прихоти – никакой; исключительно то, что нужно. А что нужно? Он говорил: «По каждому предмету капитальных сочинений очень немного; во всех остальных только повторяется, разжижается, портится то, что все гораздо полнее и яснее заключено в этих немногих сочинениях. Надобно читать только их; всякое другое чтение – только напрасная трата времени». «Каждая прочтенная мною книга такова, что избавляет меня от надобности читать сотни книг», – говорил он.

Гимнастика, работа для упражнения силы, чтение – были личными занятиями Рахметова; но, по его возвращении в Петербург, они брали у него только четвертую долю его времени, остальное время он занимался чужими делами или ничьими в особенности делами, постоянно соблюдая то же правило, как в чтении: не тратить времени над второстепенными делами и с второстепенными людьми, заниматься только капитальными, от которых уже и без него изменяются второстепенные дела и руководимые люди.

У героя Чернышевского, конечно, было особое отношение к любви. Любимой женщине он говорил: «Я был с вами откровеннее, чем с другими; вы видите, что такие люди, как я, не имеют права связывать чью-нибудь судьбу с своею». – «Да, это правда, – сказала она, вы не можете жениться. Но пока вам придется бросить меня, до тех пор любите меня». – «Нет, и этого я не могу принять, сказал он, я должен подавить в себе любовь: любовь к вам связывала бы мне руки, они и так не скоро развяжутся у меня, – уж связаны. Но развяжу. Я не должен любить».

Да, особенный человек был этот господин, экземпляр очень редкой породы. Мало их, но ими расцветает жизнь всех; без них она заглохла бы, прокисла бы; мало их, но они дают всем людям дышать, без них люди задохнулись бы. Велика масса честных и добрых людей, а таких людей мало; но они в ней – теин в чаю, букет в благородном вине; от них ее сила и аромат; это цвет лучших людей, это двигатели двигателей, это соль соли земли».

5.3. Кружки и клубы конца XIX века.

Наряду с новой, свежей струей, сохранялись и уже ставшие традиционными формы социально-культурной деятельности. Возникали кружки, открывались новые клубы. Не трудно было заметить, что на первых порах каждое новое объединение в уставе или программе будущей деятельности ставили перед собой просветительные, творческие, художественные задачи. Но постепенно духовную жизнь вытесняли застолье, карты, пустые разговоры. Как писал В.Гиляровский, в этих объединениях не то, чтобы все разрешалось, а ничего не запрещалось.

Литературная жизнь бурлила в Москве. По вторникам собирался Литературно-художественный кружок. Все, чем жила писательская, театральная и музыкальная Москва находило немедленный отзвук, эхо и отражение в огромном раскидистом особняке купцов Востряковых, что на большой Димитровке, где помещался литературно-художественный кружок, являвшийся тем несомненным магнитным полюсом, к которому восходили и от него же в разные стороны направлялись все центробежные и центростремительные литературные силы, все новые идеи представителей, деятелей, жрецов искусства».

Кружком управлял совет старшин, скорее напоминавший директорию. Это была литературная комиссия и состояла она из видных адвокатов, врачей, журналистов. Председателем состоял Н.Н. Баженов. Покровительствовали кружку богатые московские купцы: Д.Д. Востряков (хозяин дома), В.О. Гиршман фабрикант, коллекционер, меценат, Н.Л. Рябушинскийиздатель, меценат, художник.

С докладами часто выступали В. Брюсов, А. Белый, Вяч. Иванов, Д. Мережковский, К. Чуковский, С. Маковский, Н. Бердяев и многие другие. В кружке постоянно проходили бои молодой литературы со старой. Но, по мнению некоторых участников, «действительная литературная жизнь протекала вне кружка, осаждаясь в нем лишь сумятицей и шумихой, подчас вредной и пошлой»¹. Если случалось кому-нибудь сказать слово действительно ценное, содержательноеоно тонуло в прениях, в которых участвовать мог любой профессиональный краснобай, любой просто невежда, уплативший полтинник за вход и за право публично высказаться. Для серьезной беседы аудитория кружка была слишком многочисленна и пестра. На вторники шли от нечего делать или ради того, чтобы не пропустить очередного литературного скандала, о котором завтра можно будет болтать в гостиных. Эта аудитория влияла и на докладчиков, которые нередко приспособлялись к ее понятиям и вкусам или напротив старались ее поддразнить».

Хорошими в кружке были библиотека с читальней. В библиотеке имелось много ценных и даже редких изданий, в читальне газеты и журналы русские и иностранные. Однако старыми книгами посетители не интересовались, а новые покупали, чтобы быть в курсе.

В последние годы (Кружок просуществовал до 1917) Брюсов стал издавать «Известия» Кружка нечто вроде критического и историко-литературного материала. Вышло всего книжек десять.

Самым посещаемым местом в доме на Димитровке была столовая, здесь была вся интеллигентская и буржуазная Москва, здесь назначались свидания литературные, деловые, любовные. За столиками велись разговоры, дерзкие и громкие, рождались новые идеи. Заканчивалась жизнь кружка под утро в карточных комнатах.

У Московского кружка был Устав, который неоднократно печатался в виде отдельной брошюры, вплоть до 1915 года. В 1901 году был напечатан «Список членов литературно-художественного кружка», а с 1912 года стали публиковаться «Отчеты» о его деятельности. Воспоминания об этом кружке оставили многие писатели В. Гиляровский Н. Телешов, В. Вересаев. Андрей Белый в книге «Начало века» писал, что, несмотря на засилье в кружке адвокатов и газетчиков «летописцу Москвы не избегнуть «Кружка» тех времен».¹

Гиляровский. Москва и москвичи

«Московский артистический кружок был основан в шестидесятых годах и окончил свое существование в начале восьмидесятых годов.

Все актеры и актрисы имели бесплатный вход в Кружок, который был для них необходимостью: это было единственное место для встреч антрепренерами.

Актеры еще могли видеться с антрепренерами в театральных ресторанах: «Щербаки», на углу Кузнецкого переулка и Петровки, «Ливорно» в Кузнецком переулке и «Вельде» за Большим театром; только для актрис, кроме Кружка, другого места не было. Здесь они встречались с антрепренерами, с товарищами по сцене, могли получить контрамарку в театр и повидать воочию своих драматургов: Островского, Чехова, Потехина, Юрьева, а также многих других писателей, которых знали только по произведениям. Провинциальные актеры имели возможность и дебютировать в пьесах, ставившихся на сцене Кружка – единственном месте, где разрешалось играть великим постом. Кружок умело обошел закон, запрещавший спектакли во время великого поста, в кануны праздников и по субботам. Кружок ставил – с разрешения генерал-губернатора князя Долгурокова, воображавшего себя удельным князем и не подчинявшегося Петербургу, – спектакли и постом, и по субботам, но с тем только, чтобы на афишах стояло: «сцены из трагедии «Макбет», «сцены из комедии «Ревизор», или «сцены из оперетты «Елена Прекрасная», хотя пьесы шли целиком.

После спектаклей здесь собирались артисты Большого и Малого театров и усаживались в двух небольших кабинетах. В одном из них председательствовал певец А.И. Берцал, а в другом – литератор, историк театра В.А. Михайловский – оба бывшие посетители закрывшегося Артистического кружка.

Как-то в память этого объединявшего артистический мир учреждения В.А. Михайловский предложил устраивать время от времени артистические ужины, а для начала в ближайшую субботу собраться в Большой Московской гостинице. Мысль эта была подхвачена единодушно, и собралось десятка два артистов с семьями. Весело провели время, пели, танцевали под рояль. Записались тут же на следующий вечер, и набралось желающих так много, что пришлось в этой же гостинице занять большой зал… На этом вечере был весь цвет Малого и Большого театров, литераторы и музыканты. Читала М.Н. Ермолова, пел Хохлов, играл виолончелист Брандуков. Программа вышла богатая. И весной 1898 года состоялось в ресторане «Эрмитаж» учредительное собрание, выработан был устав, а в октябре 1899 года, в год столетия рождения Пушкина, открылся Литературно-художественный кружок в доме графини Игнатьевой на Воздвиженке.

Роскошные гостиные, мягкая мебель, отдельные столики, уголки с трельяжами, камины, ковры, концертный рояль… Уютно, интимно… Эта интимность Кружка и была привлекательна. Приходили сюда отдыхать, набираться сил и вдохновения, обменяться впечатлениями и переживать счастливые минуты, слушая и созерцая таланты в этой непохожей на клубную обстановке. Здесь каждый участвующий не знал за минуту, что он будет выступать. Под впечатлением общего настроения, наэлектризованный предыдущим исполнителем, поднимался кто-нибудь из присутствовавших и читал или монолог, или стихи из-за своего столика, а если певец или музыкант – подходил к роялю. Молодой еще, застенчивый и скромный, пробирался аккуратненько между столиками Шаляпин, и его бархатный молодой бас гремел: