4.5. Западники и славянофилы

Западничество как влиятельное идейное течение в русской общественной мысли сформировалось в первой половине XIXвека. Сторонники западничества отстаивали необходимость развития российского общества в направлении, пройденном западной цивилизацией. Западники впервые заявили о себе во время полемики вокруг «Философических писем» П.Я. Чаадаева. Первое письмо было напечатано в 1836 году в журнале «Телескоп». В этих письмах П.Я. Чаадаев давал критическую оценку общественному состоянию России.

Историю западники рассматривали как воплощение идеи прогресса и ее конечной целью провозглашали создание необходимых условий для гармоничного развития человека. Они осуждали крепостничество и считали самодержавие главным препятствием на пути прогрессивного развития страны, осуждали патриархальность. По мнению западников, Россия развивалась по мировым законам, но отстала от европейских стран и должна догонять их.

Серьезно была поставлена проблема религии. Например, Чаадаев считал, что для того, чтобы выйти на путь прогресса, Россия должна принять католичество, а В.Г. Белинский писал о «глубоком атеизме русского народа».

Высшей формой общественных отношений западники считали государство, большинство из них были сторонниками конституционной или парламентской монархии.

К западникам принадлежали В.Г. Белинский, А.И. Герцен, Н.П. Огарев, Н.Г. Чернышевский, Г.В.Плеханов, Т.Н.Грановский, В.И.Вернадский. Хотя надо отметить, что все они по-разному оценивали разные проблемы и предлагали разные пути их решения. Так А.И. Герцен и Н.П. Огарев, ближе познакомившись в эмиграции с западноевропейской жизнью, испытали разочарование и иначе стали оценивать российское прошлое и российский культурный потенциал. Идеи западничества нашли отражение в произведениях И.С. Тургенева, И.А. Гончарова, Н.А. Некрасова, М.Е. Салтыкова-Щедрина. Молодых западников в Москве объединял кружок Н.В.Станкевича.

Западничеству противостояло славянофильство. Термин «славянофил» родился в литературных спорах и вначале носил уничижительный характер, обозначая приверженца старины и старорусского языка. Основной вклад в разработку славянофильских идей внесли А.С. Хомяков, братья И.С. и К.С. Аксаковы, братья И.В. и П.В. Киреевские. Близкими по своим взглядам к славянофилам были писатели С.Т. Аксаков, В.И. Даль, А.Н. Островский, Ф.И. Тютчев.

Главные положения славянофилов сформулированы в 1839 году, когда А.С. Хомяков выступил со статьей «О старом и новом», а И.В.Киреевский написал «Ответ Хомякову». Ведущей в славянофильстве стала мысль о том, что каждый народ имеет свою особенность, которую ему предстоит развить, чтобы выполнить на земле свою миссию. Славянофилы считали, что Россия должна идти по своему самобытному пути, развивать исконные начала русского народа и противопоставляли Россию и Запад как абсолютно разные цивилизации. Они называли Запад «гниющим», католицизм и протестантизм – отклонениями от идей истинного христианства. Русский народ жил общинным миром, исповедуя православие, и все это вместе имело особое духовное значение для России.

Органичное течение российской жизни, по мнению славянофилов, было прервано Петром I, который насаждал в стране европейские порядки, противоречившие коренным основам русского народа.

Славянофилы приняли формулу «Православие, Самодержавие, Народность». Они основывались на началах «соборности», которую считали одним из важнейших устоев русской народной жизни, а общину – прообразом будущего общества.

Несколько идеализируя русский народ, его культуру, историю славянофилы, тем не менее, очень много сделали для изучения народной жизни, памятников культуры, русского языка (например, В.И.Даль, создавший «Толковый словарь живого великорусского языка), способствовали развитию связей русской общественности и зарубежных славян.

В 1861 году Герцен писал уже о покойных братьях Киреевских и Хомякове (известных представителях славянофилов): «…закрывая глаза, они могли сказать себе с полным сознанием, что они сделали то, что хотели сделать… они остановили увлеченное общественное мнение и заставили призадуматься всех серьезных людей.

С них начинается перелом русской мысли»¹.

К.С. Аксаков. «Воспоминания студенства 1832-1835 годов».

«У Станкевича собирались каждый день дружные с ним студенты его курса и, кроме них, вышедшие прежде некоторые его товарищи, из которых замечательнее других Ключников; в первый раз также видел а там Петрова (санскритолога) и Белинского. Кружок Станкевича был замечательное явление в умственной истории нашего общества… В этом кружке вырабатывалось уже общее воззрение на Россию, на жизнь, на литературу, на мир, – воззрение большею частью отрицательное. Искусственность российского классического патриотизма, претензии, наполнявшие нашу литературу, усилившаяся фабрикация стихов, неискренность печатного лиризма, все это породило сильное нападение на всякую фразу и эффект; и то и другое высказывалось в кружке Станкевича, быть может, впервые, как мнение целого общества людей.

Кружок Станкевича, в который, как сказал я, входили и другие молодые люди, отличался самостоятельностью мнения, свободною от всякого авторитета; позднее эта свобода перешла в буйное отрицание авторитета, выразившееся в критических статьях Белинского, – следовательно, перестала быть свободною, а напротив, стала отрицательным рабством. Но тогда это было не так. Односторонность и несправедливость были и тогда, происходя, как невольное следствие, от излишества стремления, но это не было раз принятою оппозициею, которая есть дело вовсе не мудреное. Кружок этот был трезвый и по образу жизни, не любил ни вина, ни пирушек, которые если случались, то очень редко, – и что всего замечательнее, кружок этот, будучи свободомыслен, не любил ни фрондерства, ни либеральничанья, боясь, вероятно, той же неискренности, той же претензии, которые были ему ненавистнее всего; даже вообще, политическая сторона занимала его мало; мысль же о каких-нибудь кольцах тайных обществ и пр. была ему смешна, как жалкая комедия. Очевидно, что этот кружок желал правды, серьезного дела, искренности и истины. Это стремление осуществлялось иногда односторонне, было само в себе справедливо и есть явление вполне русское. Насмешливость и иногда горькая шутка часто звучали в этих студенческих беседах. Такой кружок не мог быть увлечен никаким авторитетом. Определяя этот кружок, я определяю более всего Станкевича, именем которого по справедливости, называю кружок. Стройное существо его духа удерживало его друзей от того легкого рабского отрицания, к которому человек так охотно бежит от свободы, и когда Станкевич уехал заграницу, – быстро развилась в друзьях его вся ложь односторонности, и кружок представил обыкновенное явление крайней исключительности. Станкевич сам был человек простой, без претензии, и даже несколько боявшийся претензии, человек необыкновенного и глубокого ума; главный интерес его была чистая мысль… В существе его не было односторонности: искусство, красота, изящество много для него значили. Он имел сильное значение в своем кругу, но это значение было вполне свободно и законно, и отношение друзей к Станкевичу , невольно признававших его превосходство, было проникнуто свободною любовью, без всякого чувства зависимости. Скажу еще, что Бакунин не доходил при Станкевиче до крайних безжизненных и бездушных выводов мысли, а Белинский еще воздерживал при нем свои буйные хулы. Хотя значение церкви не раскрылось еще Станкевичу, по крайней мере до отъезда его за границу, но церковь и еще семья были для него святыней, на которую он не позволял при себе кидаться. Станкевич был нежный сын. Кружок Станкевича продолжался и по выходе его и друзей его из университета; он имел свой ход и свое значение в обществе».

А.И. Герцен «Былое и думы».

Станкевич был сын богатого воронежского помещика, сначала воспитывался на всей барской воле, в деревне, потом его посылали в острогожское училище (и это чрезвычайно оригинально). Для хороших натур богатое и даже аристократическое воспитание очень хорошо. Довольство дает развязную волю и ширь всякому развитию и всякому росту, не стягивает молодой ум преждевременной заботой, боязнью перед будущим, наконец, оставляет полную волю заниматься теми предметами, к которым влечет.

Станкевич развивался стройно и широко; его художественная, музыкальная и вместе с тем сильно рефлектирующая и созерцающая натура заявила о себе с самого начала университетского курса. Способность Станкевича не только глубоко и сердечно понимать, но и примирять, или, как немцы говорят сниматьпротивуречия, была основана на его художественной натуре.

Без близких людей он жить не мог (новое доказательство, что около не было близких интересов). Потребность сочувствия так сильна у Станкевича, что он иногда выдумывал сочувствие и таланты, видел в людях такие качества, которых не было в них вовсе, и удивлялся им.

Но и в этом его личная мощь – ему вообще не часто нужно было прибегать к таким фикциям; он на каждом шагу встречал удивительных людей и умел их встречать, и каждый, поделившийся его душою, оставался на всю жизнь страстным другом его, и каждому своим влиянием он сделал или огромную пользу, или облегчил душу.

В Воронеже Станкевич захаживал иногда в единственную тамошнюю библиотеку за книгами. Там он встречал бедного молодого человека простого звания, скромного, печального. Оказалось, что это сын прасола, имевшего дела с отцом Станкевича по поставкам. Он приголубил молодого человека; сын прасола был большой начетчик и любил поговорить о книгах. Станкевич сблизился с ним. Застенчиво и боязливо признался юноша, что он и сам пробовал писать стишки, и, краснея, решился их показать. Станкевич обомлел перед громадным талантом, не сознающим себя, не уверенным в себе. С этой минуты он его не выпускал из рук до тех пор, пока вся Россия с восторгом перечитывала песни Кольцова. Весьма может быть, что бедный прасол, теснимый родными, не отогретый никаким участием, ничьим признанием, изошел бы своими песнями в пустых степях заволжских, через который он гонял свои гурты, и Россия не услышала бы этих чудных кровно-родных песен, если б на его пути не стоял Станкевич.

Бакунин, кончив курс в артиллерийском корпусе, был выпущен в гвардию офицером. Его отец, говорят, сердясь на него, сам просил, чтобы его перевели в армию; брошенный в какой-то потерянной белорусской деревне, со своим парком, Бакунин одичал, сделался нелюдимом, не исполнял службы, и дни целые лежал в тулупе на своей постели. Начальник парка жалел его, но делать было нечего, он ему напомнил, что надобно или служить, или идти в отставку. Бакунин не подозревал, что он имеет на это право, и тотчас попросил его уволить. Получив отставку, Бакунин приехал в Москву; с этого времени (около 1836) началась для Бакунина серьезная жизнь. Он прежде ничем не занимался, ничего не читал и едва знал по-немецки. С большими диалектическими способностями, с упорным настойчивым даром мышления он блуждал, без плана и компаса, в фантастических построениях и ауто-дидактических попытках. Станкевич понял его таланты и засадил его за философию. Бакунин по Канту и Фихте выучился по-немецки и потом принялся за Гегеля, которого методику и логику он усвоил в совершенстве – и кому не проповедовал ее потом! Нам и Белинскому, дамам и Прудону.

Но Белинский черпал столько же из самого источника; взгляд Станкевича на художество, на поэзию и ее отношение к жизни вырос в статьях Белинского в ту новую мощную критику, в то новое воззрение на мир, на жизнь, которое поразило все мыслящее в России и заставило с ужасом отпрянуть от Белинского всех педантов и доктринеров. Белинского Станкевичу приходилось заарканивать; увлекающийся за все пределы талант его, страстный, беспощадный, злой от нетерпимости, оскорблял эстетически уравновешенную натуру Станкевича.

И в то же время ему приходилось служить опорой, быть старшим братом, ободрять Грановского, тихого, любящего, задумчивого и расхандрившегося тогда. Письма Станкевича к Грановскому изящны, прелестны – и как же его любил Грановский!

«Я еще не опомнился от первого удара, – писал Грановский вскоре после кончины Станкевича, – настоящее горе еще не трогало меня: боюсь его впереди. Теперь все еще не верю в возможность потери – только иногда сжимается сердце. Он унес с собой что-то необходимое для моей жизни. Никому на свете не был я так много обязан. Его влияние на нас было бесконечно и благотворно».

И сколько человек могли сказать это! – может, сказали!..

В станкевическом кругу только он и Боткин были достаточно и совершенно обеспеченные люди. Другие представляли самый разнообразный пролетариат. Бакунину родные не давали ничего; Белинский – сын мелкого чиновника в Чембарах, исключенный из Московского университета «за слабые способности», жил скудной платой за статьи. Красов, окончив курс, как-то поехал в какую-то губернию к помещику на кондицию,но жизнь с патриархальным плантатором так его испугала, что он пришел пешком назад в Москву,с котомкой за спиной,зимою, в обозе чьих-то крестьян. Вероятно, каждому из них отец с матерью, благословляя на жизнь, говорили – и кто осмелится упрекнуть их за это? – «Ну, смотри же, учись хорошенько; а выучишься, прокладывай себе дорогу, тебе неоткуда ждать наследства, нам тебе тоже нечего дать, устраивая сам свою судьбу, да и об нас подумай». С другой стороны, вероятно, Станкевичу говорили о том, что он по всему может занять в обществе почетное место, что он призван, по богатству и рождению, играть роль – так, как Боткину все в доме, начиная от старика отца до приказчиков, толковало словом и примером о том, что надобно ковать деньги, наживаться и наживаться.

Что же коснулось этих людей, чье дыхание пересоздало их? Ни мысли, ни заботы о своем общественном положении, о своей личной выгоде, об обеспечении; вся жизнь, все усилия устремлены к общему без всяких личных выгод; одни забывают свое богатство, другие – свою бедность и идут, не останавливаясь, к разрешению теоретических вопросов. Интерес истины, интерес науки, искусства, humanitas– поглощает все.

И заметьте, что это отрешение от мира вовсе не ограничивалось университетским курсом и двумя-тремя годами юности. Лучшие люди круга Станкевича умерли; другие остались, какими были, до нынешнего дня. Бойцом и нищим пал, изнуренный трудом и страданиями, Белинский. Проповедуя науку и гуманность умер, идучи на свою кафедру, Грановский. Боткин не сделался в самом деле купцом… Никто из них не отличилсяпо службе.

Но что же доказывает все это? – Многое, но на первый случай то, что немецкой работы китайские башмаки, в которых Россию водят полтораста лет, натерли много мозолей, но, видно, костей не повредили, если всякий раз, когда удается расправить члены, являются такие свежи и молодые силы. Это нисколько не обеспечивает будущего, но делает его возможны».

* * *

«Рядом с нашим кругом были наши противники, …или вернее – московские славянофилы.

Борьба между нами давно кончилась, и мы протянули друг другу руки; но в начале сороковых годов мы должны были встретиться враждебно – этого требовала последовательность нашим началам. Мы могли не ссориться из-за детского поклонения детскому периоду нашей истории; но, принимая за серьезное их православие, но, видя их церковную нетерпимость в обе стороны, – в сторону науки и в сторону раскола, – мы должны были враждебно стать против них. Мы видели в их учении новый елей, помазывающий царя, новую цепь, налагаемую на мысль, новое подчинение совести раболепной византийской церкви.

На славянофилах лежит грех, что мы долго не понимали ни народа русского, ни его истории; их иконописные идеалы и дым ладана мешали нам разглядеть народный быт и основы сельской жизни.

Православие славянофилов, их исторический патриотизм и преувеличенное, раздражительное чувство народности были вызваны крайностями в другую сторону. Важность их воззрения, его истина и существенная часть вовсе не в православии и не в исключительной народности, а в тех стихиях русской жизни, которые они открыли под удобрением искусственной цивилизации.

Славянизм, или русицизм, не как теория, не как учение, а как оскорбленное народно чувство, как темное воспоминание и верный инстинкт, как противудействие исключительно иностранному влиянию существовал со времени обрития первой бороды Петром I.

Все раскольники – славянофилы.

Все белое и черное духовенство – славянофилы другого рода.

Чаадаев и славяне равно стояли перед неразгаданным сфинксом русской жизни, – сфинксом, спящим под солдатской шинелью и под царским надзором; они равно спрашивали: «Что же из этого будет? Так жить невозможно: тягость и нелепость настоящего очевидны, невыносимы – где же выход?»

«Его нет», – отвечал человек петровского периода, исключительно западной цивилизации, веривший при Александре в европейскую будущность России. Он печально указывал, к чему привели усилия целого века: образование дало только новые средства угнетения, церковь сделалась одною тенью, под которой покоится полиция; народ все выносит, все терпит, правительство все давит и гнет. «История других народов – повесть их освобождения. Русская история – развитие крепостного состояния и самодержавия». Переворот Петра сделал из нас худшее, что можно сделать из людей, – просвещенных рабов. Довольно мучились мы в этом тяжелом, смутном нравственном состоянии, не понятые народом, побитые правительством, – пора отдохнуть, пора свести мир в свою душу, прислониться к чему-нибудь… это почти значило «пора умереть», и Чаадаев думал найти обещанный всем страждущим и обремененным покой в католической церкви.

С точки зрения западной цивилизации, так, как она выразилась во время реставраций, с точки зрения петровской Руси, взгляд это совершенно оправдан. Славяне решили вопрос иначе.

В их решении лежало верное сознание живой душив народе, чутье их было проницательнее из разумения. Они поняли, что современное состояние России, как бы тягостно ни было, –не смертельная болезнь.И в то время, как у Чаадаева слабо мерцает возможность спасения лиц, а не народа, – у славян явно проглядывает мысль о гибели лиц, захваченных современной эпохой, и вера в спасение народа.

«Выход за нами, говорили славяне, – выход в отречении от петербургского периода, в возвращении к народу, с которым нас разобщило иностранное образование, иностранное правительство, воротимсяк прежним нравам!»