Юридическая монография Серова

(при весьма значительном количестве специализированных судов) и, третье, отсутствие единства в устройстве судебной системы. Что же касается особенностей судопроизводства России XVII в., то здесь необходимо отметить: во-первых, отсутствие строго регламентированного порядка прохождения дел по инстанциям; во-вторых, доминирование частного обвинения на начальной стадии уголовного процесса; в-третьих, недостаточную систематизированность норм процессуального права.

Явно выраженная в конце XVII в. нечеткость порядка прохождения дел по инстанциям обуславливалась, как видится, двумя факторами: непреодоленной инерцией старинного права челобитья и стародавней же традицией, по которой любой судебный орган (за исключением Боярской думы) мог — по соответствующему кругу дел — выступать в качестве суда первой инстанции как для жителей того города, где он располагался, так и для приезжих. В связи с этим имеет смысл несколько подробнее коснуться вопроса о праве челобитья — издревле сложившемся праве каждого подданного обращаться к государю напрямую, минуя нижестоящие административно-судебные органы.

Реализация данного права образовывала — до поры до времени — вполне эффективный в своей гибкости механизм обратной связи между широкими слоями населения и верховной властью. В самом деле, любое нарушение закона или установленного порядка, сколько-нибудь чувствительно ущемлявшее интересы подданных, могло отозваться подачей челобитной, побуждавшей монарха (пусть не всегда и не сразу) выправлять ситуацию1. Показательно, что для рассмотрения поступавших к царю челобитных в нашей стране дважды учреждался особый Челобитный приказ, функционировавший в 1550-е гг., а затем в 1616–1685 гг.

Первое законодательное ограничение права челобитья последовало лишь в середине XVII в. в связи с внесением

1 Подробнее об этом см. в подзабытой ныне статье И. И. Дитятина «Роль челобитий и земских соборов в управлении Московского государства» (Дитятин И. И. Статьи по истории русского права. М., 1895. С. 272–289). См. также раздел «Царь и челобитчики» весьма содержательной работы С. Б. Веселовского 1912 г. (Веселовский С. Б. Приказной строй управления Московского государства // Русская история в очерках и статьях. Киев, 1912. Т. 3. С. 169–170).

в ст. 20 гл. 10-й Уложения 1649 г. нормы о запрете частным лицам обращаться к царю, минуя центральные органы («в приказе не бив челом»)1. При этом в последующем законодательстве XVII в. данный запрет более не воспроизводился, порождая для тяжущихся хронический соблазн вовлекать в поиск судебной истины монарха. Неудивительно, что в преамбуле закона, изданного уже 2 февраля 1700 г., удрученно констатировалось: «А ныне бьют челом великому государю самому… не бив челом в приказех судьям…»2

Вторая вышеотмеченная традиция — право жителя страны обращаться напрямую в любой судебный орган — вовсе не пресекалась в законодательстве XVII в. Иными словами, введя запрет на обращение к царю, минуя приказ, тогдашний законодатель никак не ограничил право подданных обращаться в приказ (или приказную палату разрядного города), минуя местного воеводу или губного старосту. По этой причине центральные органы власти, являвшиеся судами либо второго, либо даже третьего звена (для территорий с разрядным делением), нередко выступали на практике в качестве суда первой инстанции — причем не только для жителей Москвы, но и для всех тех, кто имел финансовую или служебную возможность находиться в столице для ведения судебных дел.

В предпетровское время сохраняла безусловную актуальность и идущая с глубокой древности тенденция домини-

1 Российское законодательство X–XX вв. Т. 3. С. 104–105. Характерно, что М. А. Чельцов-Бебутов интерпретировал запретительную норму названной статьи как относившуюся исключительно к судебным делам (Чельцов-Бебутов М. А. Указ. соч. С. 675). Между тем, уже в начальной фразе ст. 20 гл. 10-й говорится о «людях, которым… доведется о судных своих и о иных каких делах бити челом государю…». Из этого со всей очевидностью следует, что в ст. 20 гл. 10-й Уложения 1649 г. ограничивалось право челобитья как такового, вне зависимости от его содержания. Для полноты картины нельзя не добавить, впрочем, что в ст. 22 гл. 2-й Уложения содержится косвенное — хотя и недвусмысленное — подтверждение права «служилых и иных чинов людей» на подачу коллективной челобитной с жалобой на воевод и других представителей государственного аппарата. Должностным лицам, известившим царя о попытке передачи такой челобитной как о бунте, законодатель грозил «жестоким наказанием» (Российское законодательство X–XX вв. Т. 3. С. 89). В литературе на сохранение в Уложении «права народного челобитья на проворовавшегося… администратора» в общем виде указал Н. Н. Покровский (Покровский Н. Н. Законодательные источники… С. 415).

2 Полное собрание законов. Т. 4. ¹ 1748. С. 3.

рования частного иска — как основания для начала не только гражданского, но и уголовного процесса. Здесь, прежде всего, нельзя не вспомнить авторитетное суждение И. Я. Фойницкого о том, что в древний период «дело могло быть начато только по жалобе или челобитью потерпевшего, его семьи или рода»1. В самом деле, еще в ст. 19 Пространной редакции Русской Правды нашла закрепление весьма характерная норма, согласно которой дело об убийстве не начиналось, если труп не был опознан (поскольку в этом случае заведомо исключалось обращение в суд родственников потерпевшего)2.

Не менее показательны и ст. 57, 65 и 67 Псковской судной грамоты, в которых впервые в истории отечественного права регламентировался порядок проведения — исключительно по инициативе истца (хотя и с непременным участием официальных лиц и понятых) — обыска в доме подозреваемого3. Если же обратиться к процессуальным нормам, внесенным в Уставную книгу Разбойного приказа редакций 1616–1617 и 1635–1648 гг.4, Уложения 1649 г., Новоуказных статей 1669 г.5, то в них также невозможно выявить ни малейшего упоминания об активно-инициирующей роли какого-

1 Фойницкий И. Я. Курс уголовного судопроизводства. СПб., 1996. Т. 1. С. 32.

2 Российское законодательство Х–ХХ вв. Т. 1. С. 65. Как ни удивительно, норма о неопознанном трупе осталась вне поля зрения П. В. Максимова, специально исследовавшего складывание и развитие стадии возбуждения уголовного преследования в отечественном законодательстве (см.: Максимов П. В. Концепция возбуждения уголовного преследования по российскому уголовно-процессуальному законодательству XI–XXI вв.: историко-правовое исследование: Дис. … канд. юрид. наук. Ростов н/Д, 2005. С. 71–113 [М.: РГБ, 2005. Электронный ресурс из фондов Российской государственной библиотеки]; Он же. Досудебное производство в уголовном процессе России по Русской Правде // Юристъ-Правоведъ. 2005. ¹ 1. С. 78–81). Для полноты историографической картины остается добавить, что о характеризуемой норме (равно как и о частно-исковом порядке инициирования уголовного дела в IX–XIV вв.) ни словом не упомянул и В. В. Момотов, подробно осветивший развитие отечественного судопроизводства названного периода (см.: Момотов В. В. Формирование русского средневекового права в IX–XIV вв.: моногр. М., 2002. С. 340–380).

3 Российское законодательство X–XX вв. Т. 1. С. 337–338.

4 См.: Памятники русского права / под ред. Л. В. Черепнина. М., 1959. Вып. 5. С. 188–202, 220–239.

5 См.: Памятники русского права / под ред. Л. В. Черепнина. М., 1963. Вып. 7. С. 396–434.

либо органа власти или должностного лица в той исходной точке уголовного судопроизводства, которая сегодня именуется стадией возбуждения уголовного дела1. В этом отношении весьма примечательна, например, посвященная процедуре обыска ст. 87 гл. 21-й Уложения 1649 г., в которой оказались, по существу, воспроизведены основные положения вышеотмеченных статей Псковской судной грамоты2. Из контекста процессуальных разделов Уставной книги Разбойного приказа названных редакций, Уложения 1649 г. и Новоуказных статей 1669 г. совершенно очевидно, что инициирование уголовного преследования со стороны местных и центральных административно-судебных органов должно было происходить в двух случаях — когда в рамках уже находившегося в производстве дела содержавшиеся под стражей обвиняемые давали показания о соучастниках преступления, или же когда происходили массовые антиправительственные выступления.

Между тем, и в Уставной книге Разбойного приказа редакций 1616–1617 и 1635–1648 гг., и в Уложении 1649 г., и в Новоуказных статьях 1669 г. содержится немало казусов, подразумевающих или прямо упоминающих о приводе татей и разбойников в губную избу частными лицами (прежде всего, конечно, истцами). В этой связи нельзя не отметить и важной нормы, закрепленной в ст. 42 Уставной книги Разбойного приказа редакции 1616–1617 гг. и воспроизведенной затем в ст. 31 гл. 21-й Уложения 1649 г. согласно которой истцу — под угрозой уголовной санкции — воспрещалось заключать мировое соглашение с находившимися под стражей обвиняемыми в разбое (с нравоучительной резюмирующей сентенцией: «…не мирися с разбойники»)3.

Вместе с тем, отечественный законодатель XVII в. особо предусмотрел защиту истцов и прочих лиц, которые доставляли подозреваемого властям. В ст. 8 гл. 21-й Уложения («перетекшей» затем с некоторыми дополнениями в ст. 7 Новоуказных статей 1669 г.) предписывалось не принимать во внимание показания задержанного, содержавшие об-

1 Применительно к XVII–XVIII вв., как представляется, вместо термина «возбуждение [уголовного дела]» более точным будет использовать термин «инициирование».

2 Российское законодательство Х–ХХ вв. Т. 3. С. 244.

3 Памятники русского права. Вып. 5. С. 197; Российское законодательство Х–ХХ вв. Т. 3. С. 234.

винения против тех, кто осуществил привод его в губную избу1. Остается добавить, что даже судебные дела по государственным преступлениям, процессы по знаменитому «слову и делу», и те почти неизменно начинялись с «извета» — письменного или устного сообщения опять-таки частного лица2. В общем, как емко выразился С. А. Петровский, до XVIII в. в отечественном судопроизводстве «все основывалось на жалобах»3.

Резюмируя вышесказанное, следует констатировать, что Российское государство и в XVII в. продолжало в значительной мере самоустраняться от инициирования уголовного преследования и, тем самым, от выявления преступлений. В целом же, рассмотренную особенность дореформенного уголовного процесса можно наиболее кратко выразить формулой: «Нет челобитчика, нет и подсудимого» [«Нет заявителя, нет и уголовного дела»]4.

1 Российское законодательство X–XX вв. Т. 3. С. 231; Памятники русского права. Вып. 7. С. 397–398.

2 Данный сюжет — применительно к XVI–XVII вв. — развернуто освещен в статье А. М. Клеймолы «Обязанность доносить в Московской России» (Kleimola A. M. The Duty to Denounce in Muscovite Russia // Slavic Review. 1972. Vol. 31. ¹ 4. P. 759–779).

3 Петровский С. А. Указ. соч. С. 100. Невозможно согласиться с П. В. Максимовым, который — без приведения каких-либо доводов, без ссылок на законодательство и материалы судебной практики — отметил, что в XVI–XVII вв. Российское государство «в лице своих агентов возбуждает уголовное преследование, производит и завершает сыск, независимо от жалобы или желания потерпевшего от преступления» (Максимов П. В. Концепция возбуждения уголовного преследования… Дис. … С. 83). Ошибочным представляется и суждение А. С. Смыкалина о том, что с конца XV в. в нашей стране «инициатором возбуждения уголовного дела» начало выступать государство (Смыкалин А. С. Судебная система Российского государства… С. 53). Сходным образом и Н. Н. Ефремова указала — безо всяких обоснований — в статье 2000 г., что, начиная с Судебника 1497 г., «инквизиционный процесс» «возбуждался и при отсутствии иска, по инициативе органов судебной, следственной (?) власти» (Ефремова Н. Н. Судоустройство и судопроизводство по Судебнику 1497 г. // Судебник 1497 г. в контексте истории российского и зарубежного права XI–XIX вв.: сб. статей. М., 2000. С. 190).

4 В отмеченной статье 2005 г. П. В. Максимов сформулировал данную особенность средневекового уголовного процесса России более узко и менее определенно: «…Если же истца не было, как правило, не искали и ответчика» (Максимов П. В. Досудебное производство… С. 79).

Наконец, стоит затронуть вопрос о систематизации в предпетровское время норм процессуального права. При всех достижениях в развитии отечественного процессуального (особенно же уголовно-процессуального) законодательства в XVII в.1, положение с его систематизацией сложилось к исходу века далеко не лучшее. Проблема заключалась в постоянно нараставшей во второй половине XVII в. интенсивности законо-творческого процесса. Так, если в 1645–1676 гг. в России в год в среднем издавалось 23 законодательных акта, то в 1676–1682 гг. — уже 24, а в 1682–1696 гг. — и вовсе 442.

В результате, Уложение 1649 г. стремительно «обрастало» всякого рода дополнениями и изменениями (причем сообразно тогдашней законотворческой практике, никак не согласованными друг с другом). Данная тенденция затрагивала в полной мере и сферу процессуального права. Достаточно сказать, что, согласно авторитетным подсчетам А. Г. Манькова, с января 1649 по январь 1696 г. было принято 83 законодательных акта, относившихся к судопроизводству3. Совершенно очевидно, что столь обширный и притом разрозненный законодательный материал нуждался в скорейшей систематизации.

Не менее очевидно, что таковая несистематизированность законодательства не могла не использоваться в корыстных целях недобросовестными представителями государственного аппарата. Как позднее — сколь образно, столь и удрученно — констатировал Петр I в преамбуле известного закона от 17 апреля 1722 г., «всуе законы писать, когда их не хранить, или ими играть, как в карты, прибирая масть к масти, чего нигде в мире так нет, как у нас было, а отчасти еще и есть…»4.

1 О развитии отечественного процессуального права в XVII в. см., прежде всего: Чельцов-Бебутов М. А. Указ. соч. С. 669–687; Маньков А. Г. Уложение 1649 года — кодекс феодального права России. 2-е изд. М., 2003. С. 311–341; Он же. Законодательство и право России… С. 168–182, 195–197, 205–206.

2 Маньков А. Г. Законодательство и право России… С. 23. Для сравнения можно отметить, что за целое десятилетие 1631–1640 гг. в нашей стране было принято всего 98 законодательных актов, а за восьмилетие 1641–1648 гг. — 63 (Маньков А. Г. Уложение 1649 года… С. 56).

3 Маньков А. Г. Законодательство и право России… С. 30. 4 Законодательные акты Петра I. С. 107.

§2. Кризисные явления в сфере правосудия

вРоссии XVII в.

Завершая рассмотрение особенностей дореформенного судоустройства и судопроизводства, необходимо отметить, что в России XVII в. в принципе отсутствовала система специальной подготовки в области юриспруденции (как и вообще какие-либо нормативно закрепленные квалификационные требования к должностным лицам административносудебных органов). Наибольшими же знатоками права в те времена являлись, несомненно, дьяки и подьячие — канцелярские служащие приказов и воеводских изб — «сметливые мужики, хорошо усвоившие путем практики технику дела» (по точному выражению С. Б. Веселовского1) — да еще частным образом представлявшие интересы сторон в судах стряпчие и «люди, которые за делы ходят»2.

В общем, как афористично заметил еще в 1899 г. Г. Ф. Шершеневич, в допетровской России «были законоведы в лице дьяков и подьячих, но не было образованных юристов»3. Впрочем, целенаправленно правоведению не учили и подьячих. Собравшая уникальные сведения о профессиональном обучении канцелярского персонала во второй половине XVII в. Н. Ф. Демидова не выявила никаких упо-

1 Веселовский С. Б. Указ. соч. С. 197.

2 Что касается «людей, которые за делы ходят», то эта корпорация доморощенных старомосковских правоведов осталась поныне совсем неизученной. О стряпчих XVII в. см. единственно статью А. А. Введенского 1921 г. (Введенский А. А. Монастырский стряпчий (из истории древнерусской адвокатуры) // Русский исторический журнал. Пг., 1921. Кн. 7. С. 31–60). Нельзя не отметить, правда, совершенную необоснованность трактовки А. А. Введенским института стряпчих не только как частных представителей сторон, но и как «защитников». Никакое лицо не могло, конечно же, принять на себя функцию защитника в рамках господствовавшего в отечественном уголовном судопроизводстве XV–XVIII вв. розыскного процесса. Гораздо более убедительным представляется тезис А. А. Введенского о стряпчих как о непосредственных предшественниках «ходатаев по делам» XVIII – первой половины XIX в. (там же. С. 34, 41–42).

3 Шершеневич Г. Ф. История кодификации гражданского права в России // Ученые записки Императорского Казанского университета. 1899. Кн. 2. С. 68.

минаний касательно изучения будущими приказными хотя бы основ действовавшего законодательства1.

Остается добавить, что почти монопольными знатоками юриспруденции упомянутые дьяки и подьячие становились вовсе не случайно. Дело в том, что для подавляющего большинства населения допетровской России законы были попросту недоступны. За исключением Уложения 1649 г. (опубликованного, правда, в том же 1649 г. двумя тиражами подряд2 и специально разосланного по приказам и воеводским избам), ни один нормативный правовой акт не издавался в XVII в. типографски. Тогдашняя правовая пропаганда сводилась к зачитыванию наиболее важных законов на городских площадях и торгах — что заведомо исключало сколько-нибудь прочное усвоение содержавшихся в них норм даже непосредственными слушателями3. Основной же массив законодательных материалов продолжал, как и во времена Русской Правды, бытовать в письменном виде, откладываясь в доступном лишь весьма ограниченному кругу лиц текущем делопроизводстве органов власти4.

Все это — и нечеткость порядка восхождения дел по инстанциям, и пассивная роль государства в выявлении преступлений и инициировании уголовного преследования, и хаос в законодательстве, и отсутствие специального образования у лиц судейского корпуса, и низкая правовая культура населения — влияло на ход судопроизводства, разумеется, негативным образом. Кроме того, обрисованные явления способствовали процветанию волокиты и взяточничества, которые еще более снижали эффективность функциониро-

1 См.: Демидова Н. Ф. Приказные школы начального образования, в Москве XVII в. // Торговля и предпринимательство в феодальной России. М., 1994. С. 152–167.

2 См.: Ивина Л. И. Уложение 1649 г. и его издания // Вспомогательные исторические дисциплины. Л., 1983. Т. 14. С. 160–166.

3 В литературе на это обстоятельство особенное внимание обратил Н. Я. Новомбергский в статье 1947 г. (Новомбергский Н. Я. К вопросу о внешней истории Соборного уложения 1649 года // Исторические записки. М.–Л., 1947. Т. 21. С. 44–45).

4 Впрочем, с рассылкой списков законодательных актов (даже таких значимых, как Новоуказные статьи 1669 г.) по местным административно-судебным органам во второй половине XVII в. нередко возникали проблемы. Подборку характерных примеров такого рода см.: Новомбергский Н. Я. Указ. соч. С. 47–49.

вания дореформенной судебной системы. На рассмотрении этих язв допетровской юстиции имеет смысл остановиться несколько подробнее.

Что касается проблемы широкой подкупаемости государственных служащих, то здесь к исходу XVII в. в нашей стране сложилось весьма своеобразная правовая ситуация1. В эпицентре данной ситуации находился «посул» (заодно с его разновидностями «поминками» и «почестью»). Представляя собой добровольное частное вознаграждение должностному лицу, имевшее (как обосновал Ю. Г. Алексеев) изначально безусловно легальный характер, посул начал исподволь, но необратимо криминализовываться в XV веке2. Процесс таковой криминализации завершился, как известно, в Судебнике 1497 г., согласно ст. 1, 33 и 38 которого получение посула безвариантно воспрещалось3.

В XVII в. позиция законодателя стала менее однозначной. С одной стороны, в Уложении 1649 г. посул как таковой не подвергся запрещению. Согласно нормам, закрепленным в статьях гл. 10-й, 21-й и 25-й Уложения, должностные лица

1 Проблема взяточничества в средневековой России затрагивалась многими авторами, причем как правоведами, так и историками. Из обширной череды работ на эту тему см., в первую очередь: Анциферов К. Н. Взяточничество в истории русского законодательства (до периода сводов) // Журнал гражданского и уголовного права. 1884. Кн. 2. С. 1–35; Ширяев В. Н. Взяточничество и лиходательство в связи с общим учением о должностных преступлениях: уголовно-юридическое исследование. Ярославль, 1916. С. 71–91 [Временник Демидовского юридического лицея. Кн. 115]; Torke H. J. Crime and Punishment in the Pre-Petrine Civil Service: The Problem of Control // Imperial Russia. 1700– 1917: State. Society. Opposition. Nothern Illinois University Press, 1988. P. 5–21; Седов П. В. Подношения в московских приказах XVII века // Отечественная история. 1996. ¹ 1. С. 142–145; Болотина Н. Ю. Взятка на Руси // Вестник архивиста. 2001. ¹ 4–5. С. 39–46; Астанин В. В. Борьба с коррупцией в России XVI–XX вв.: диалектика системного подхода. М., 2003. С. 3–14; Голованова Е. И. Правовые основы борьбы с коррупцией в России в XVI–XIX вв. (историко-правовое исследование): Автореф. дис. … канд. юрид. наук. М., 2002. С. 13–17; Куракин А. В. История предупреждения и пресечения коррупции в системе государственной службы Российской империи // История государства и права. 2003. ¹ 3. С. 9–11; Писарькова Л. Ф. Указ. соч. С. 68–74.

2 Алексеев Ю. Г. Судебник Ивана III: традиция и реформа. СПб., 2001. С. 186–190.

3 Российское законодательство X–XX вв. Т. 2. С. 54, 58–59.

подлежали уголовной ответственности, только если принятие посула обусловило совершение ими иных преступных деяний (от вынесения неправосудного приговора до служебного подлога)1. С другой стороны, во множестве нормативных правовых актов второй половины XVII в. (будь то присяга дьяков 1653 г. или многочисленные воеводские наказы) посул безоговорочно возбранялся2. Характерно, однако, что запрет на получение «чистых» посулов не сопровождался в XV–XVII вв. какими-либо санкциями.

С 1670-х гг., наряду с посулами, в отечественном законодательстве время от времени начал употребляться и термин «взятка»3. Как явствует из контекста нормативных правовых актов и материалов судебной и административной практики, взятка исходно означала частное вознаграждение должностному лицу, получение которого было сопряжено с вымогательством. К примеру, докладывая результаты служебной проверки, дьяк А. А. Курбатов писал в марте 1700 г. главе Оружейной палаты Ф. А. Головину, что подьячий Тихон Беляев «с клятвой говорил, что взятков… наглостию своею никаких не бирывал, а что, по давней обыклости… ему давали в почесть, то он приимал»4.

Как бы то ни было, сложившаяся законодательная невнятица привела к тому, что принятие посулов стало в XVII в.

1 См. ст. 5–9, 12, 15–16, 144, 146 и 150 гл. 10-й, ст. 83 гл. 21-й, ст. 7 и 17–18 гл. 25-й Уложения 1649 г. (Российское законодательство X–XX вв. Т. 3. С. 102–104, 123–124, 244, 253 и 256). В литературе данную особенность Уложения отметил еще К. Н. Анциферов (Анциферов К. Н. Указ. соч. С. 32–33).

2 Полное собрание законов. Т. 1. ¹ 114. С. 310, 313–314; Т. 2. ¹ 1074, 1148, 1181. С. 616, 717, 762; Т. 3. ¹ 1443, 1511, 1526, 1533. С. 131, 203, 214, 217 и др.

3 Насколько удалось установить автору настоящей работы, в законодательстве термин «взятка» был впервые использован в именном указе от 28 февраля 1677 г. об организации деятельности таможенных голов и целовальников (Полное собрание законов. Т. 2. ¹ 679. С. 90–91). В деловом же обиходе названный термин, несомненно, употреблялся и ранее. См., например, коллективную челобитную жителей Семеновской слободы Москвы от 21 июня 1659 г. на объездного голову Ф. Бессонова (Московская деловая и бытовая письменность XVII века. М., 1968. С. 71). Остается добавить, что в XVII в., наряду с термином «взятка», бытовали и весьма близкие к нему по значению термины «скуп» и «налога».

4 РГАДА, ф. 160, 1700 г., ¹ 3, л. 1.