7. Установка на употребление.

Итак, русскому литературному языку предстояло стать регламентированным, чистым и совершенным. Вставал, естественно, вопрос, что есть совершенство и чистота. Общая обработка нового литературного языка требовала уяснения руководящих принципов лингвостилистической теории. В середине 18 века господствующей в Европе оставалась лингвостилистическая доктрина французского классицизма, и именно к ней обращаются русские авторы. Создавая в России европейскую по типу литературу, Тредиаковский создавал здесь и европейский литературный язык. По существу, Тредиаковский доводит до России схему распределения хорошего вкуса в языке, которую позаимствовал у немецкого филолога И. Кенига. Но основным образцом был всё же французский: план работы Российского собрания в точности напоминал планы Французской Академии. Как следует из речи Тредиаковского, Российскому собранию предстояло позаботиться «о Грамматике доброй и исправной, согласной мудрых употреблению», «о дикционаре полном и довольном», «о Реторике, и Стихотворной Науке».

Следует иметь в виду, что восприятие западных теоретических установок в России рассматриваемого периода было синтетическим. Русским европейцам предстояло перенести в Петербург Европу в целом, а не какое-то частное направление европейской мысли. Поэтому в отношении к европейским теориям взгляды реформаторов неизбежно оказывались эклектичными. Можно даже предположить, что имело место (в том числе в творчестве одного и того же автора) сознательное стремление воспроизвести противостоящие друг другу позиции и перенести таким образом на русскую почву всю полноту европейского многообразия. Пред российскими филологами встала задача примирить заимствуемые воззрения с русским языковым и культурным фоном, сложившимся в результате развития, во многом не схожего с европейским. Источником чистоты языка в европейских теориях оказывались и литературная традиция, и разум (правила и грамматическое учение), и разговорная речь социальной элиты, причём разные сочетания этих элементов как раз и определяли многообразие пуристических концепций.

Отнюдь не все понятия европейских теорий могли быть с равным успехом приспособлены к русской языковой ситуации. Особые трудности возникали с понятием употребления. Именно это понятие лежало в основе классицистического пуризма. Вожела и Бюфье, на которых ссылается Тредиаковский, понимали под употреблением навыки разговорной речи, которые, согласно их воззрениям, определяли норму живого языка – вне зависимости от правил, разума или литературной традиции.

От французов шла ориентация литературного языка на разговорное употребление культурной элиты, на идеализированную речь двора: лексика литературного произведения должна была соответствовать естественности, непринуждённости, лёгкости и столичному лоску придворной речи. Между тем в России не было сложившегося речевого употребления двора и салонов. Речевое употребление двора отличалось, по-видимому, от речи других слоёв общества не нормализацией или изяществом, а широким использованием заимствований. Ничего похожего на обработанную разговорную речь, отличающую человека «изрядной компании» от лишённого воспитаня ремесленника, в России не существовало, поскольку в русской языковой ситуации предшествующего периода лишь книжный язык обладал культурной ценностью, а язык некнижный лежал вне культуры и фактор социально-культурного престижа в нём не действовал. Если автор черпал из языка разговорного, он мог быть обвинён в в употреблении выражений низких и простонародных.