Ракурсы_оЗрелищах_2011

Ракурсы. Выпуск 8

ся пищей. Но вот тело машины содрогается, она точь-в-точь повторяет то, что произошло с рабочим, – ее заклинивает и вместо того, чтобы накормить супом, она обливает им испытателя, а далее совсем выходит из строя, избивая едока. Эта метафора – гротеск, в котором Чаплин высмеивает необузданность мышления человека нового времени. В нем человек оказывается серьезно бессильным перед хаосом и агрессией искусственных движений расстроенного автомата. Двуединство комично-трагичной интонации, несущей смысл протеста, сохраняется.

Машину-робота увозят, а робот-человек возвращается к конвейеру. Теперь они едины – конвейер вобрал человечка в свое тело: распластанный на ленте, он вплывает в жерло механизма, становясь придатком вращающихся колес.

Но в душе человека созревает протест, и он наконец исполнен свободы и красоты движений. В атмосфере погруженности в больное состояние своей души он возвращает себе открытый и плавный жест: он кружится в вальсе, он проносится галопом, наслаждаясь свободой своего тела. Но свобода больного приводит к агрессии. Он становится неуправляемым, как кормящая машина во время поломки: оргия жестикуляции доходит до абсурда. Переключая рычаги, он выводит из строя железного монстра, ощущая себя всесильным. Он становится опасным, его забирают в лечебницу.

Больной выходит из лечебницы, но жест-судорога, показанный Чаплином в его физической реальности, начинает теперь шествие в своем символическом значении, являя духовный спазм общества «новых времен». Он читается теперь в коллективных жестах возбужденного общества – протестах, демонстрациях, беспорядках, конвульсиях безработицы, что требует вмешательства – наблюдения всевидящего ока полиции.

Маленький герой фильма проходит через все эти пространства: фабрика, лечебница для душевнобольных, тюрьма, улица с ее событиямиивзбунтовавшейсятолпой,мимолетныеинеудачныепопытки устройстванаработуи,наконец,встречасбеспризорнойдевочкой,которуюнужнозащищать.Вэтойвстречеединодушиявпервыепоявляется улыбка, настраивающая на счастливое будущее. Новый этап по- искаиобнаружениевыходатуда,гдевозможносчастье–сегопростым человечнымжестом.ОчемиговоритЧаплинвсвоих,ставшихзнаменитыми, финальных кадрах. Двое, он и она, освободившись от всеобщегостресса,отобществасегосудорожнымжестом,уходятвникуда– навстречусолнцуиоблакам.Авторнеутверждаетсчастливыйконец, он утверждает счастливое желание, которое мы видим в свободном ритме движений – открытых жестах души навстречу будущему.

Журнал «Сто человек, которые изменили ход истории» поместил фотографию афиши «Новых времен» с премьеры в Пари-

342

В. Мукусев

Поверх барьеров

Останкино. Королева, 12. Главное здание Центрального телевидения. 12-й этаж. Комната № 33. Главная редакция программ для молодежи, в которой работаю я. Раздается звонок Лидочки, секретарши Э.М. Сагалаева: «Владимир Викторович, зайдите к Эдуарду Михайловичу».

Кабинет главного редактора «молодежки» представляет собой квадрат, где слева в углу у окна стоит большой стол. За ним сидит Сагалаев. У противоположной стены стол, за которым обычно собирается редакционный совет. За ним может сидеть одновременно человек десять. Но я вижу за ним двоих. Сагалаев, продолжая общаться по телефону, говорит мне: «Познакомьтесь, это наш коллега из ГУВСа и его гость». «Мукусев», – представился я. «Корчагин», – услышал в ответ. Я с «кавээновским» задором отреагировал: «Павел?» И увидел по лицу Корчагина, что эту шутку он в своей жизни слышал, наверное, миллион раз. Совершенно идиотским образом, но я угадал. Его действительно звали Павлом, и был он редактором Главного управления внешних сношений Гостелерадио СССР.

В то время страна была почти полностью закрыта для нормальной работы иностранных корреспондентов. Если просто иностранный гражданин мог еще худо ли бедно передвигаться, да и то под пристальным взглядом КГБ, то иностранные телевизионные журналисты, учитывая габариты тогдашней съемочной техники, возможности работать в нашей стране свободно фак-

344

В. Мукусев. Поверх барьеров

тически не имели. Да и советские тележурналисты тоже могли далеко не все. То есть просто начать снимать было невозможно, если у тебя не было так называемого «письма». Проще говоря, бумажки, на которой было написано примерно следующее: «Директору булочной № 8 тов. Пупкиной А.В. Уважаемая А.В., разрешите произвести съемку вашего помещения и взять интервью у ваших работников для такой-то программы. Тема беседы такаято, вопросы прилагаются». На этом письме была резолюция если не министра «булочной торговли», то ближайшего его заместителя. А потому попасть в какое-либо помещение было проблемой даже для нас, для русских. Хотя статус корреспондента ЦТ был таков, что иногда достаточно было звонка: «Можно ли приехать к вам кое-что поснимать?» Существовало мнение, что уж они-то, т.е. мы – журналисты ЦТ, имеют все разрешения. Потому что ЦТ – это чуть ниже, но где-то там же, где Политбюро ЦК КПСС. Журналист был в каком-то смысле «начальником». Во всяком случае, его посылало такое начальство, которому можно все. А главное – все согласовано… Понятно, с кем.

Для иностранных корреспондентов с камерой элементарный выход на улицу мог обернуться большой проблемой. В СССР не было ничего, что бы не являлось военным или промышленным стратегическим секретным объектом. Даже если это кусок брусчатки. По этой же брусчатке ездил танк... может быть... когданибудь... 7 ноября!.. А танк – это военная техника, значит, секретная. Утрирую, но в целом для иностранных тележурналистов были созданы практически невозможные условия для полноценной работы. Все, что они могли снять сами, без разрешения – это, тайно из окна автомобиля, помойки. Кстати, это ответ на вопрос: почему так много было в те годы на зарубежном телевидении советских помоек? Иностранцы с удовольствием сняли бы Красную площадь. Но она была стратегическим объектом. Чтобы войти на нее с камерой, нужно было разрешение коменданта Кремля. А разрешение это должно было быть на письме от имени, как минимум, заместителя председателя Гостелерадио СССР,

а лучше от самого Лапина, т.е. министра.

ГУВС было организацией, подотчетной не только Гостелерадио, но и Лубянке. Каждый раз после общения с иностранцами сотрудники ГУВСа писали отчеты, как они их называли сами – рапортички. Что с ними они делали дальше, не знаю. Знаю лишь только с их слов, для кого они их писали. Главное управление внешних сношений было создано, с одной стороны, для организации работы иностранных телекомпаний, а с другой, для кон-

345

Ракурсы. Выпуск 8

троля над всем, что ими снимается. А главное – для контроля за самимиснимающими.Вовсехстранахмиражурналист–прекрас- ная «легенда» для профессионалов-разведчиков. Так что интерес Лубянки к приезжающим в СССР журналистам был понятен. И мы тогда в СССР не были исключением. Много позже, работая

вранге председателя специальной комиссии Верховного Совета РФ за рубежом, я неоднократно встречался и работал с нашими «журналистами». В ГУВСе трудились прекрасные журналисты, нормальные ребята. Не знаю, все ли они были в погонах, но очевидно, что всем им приходилось заниматься идиотской работой – постоянно объяснять иностранным журналистам очевидные глупости нашей тогдашней жизни: почему, например, нельзя снимать булочную или просто разговаривать с советскими людьми на улице? Но они объясняли и, зачастую наплевав на все эти «нииизззя-я-я», как могли помогали своим коллегам. Они были практически единственным связующим звеном между иностранными корреспондентами и реальной жизнью в нашей стране.

После моей глупости по поводу имени Корчагина мне представили второго человека, сидящего за столом: Эдвард Верзбовски. Не говорящий по-русски, Эд пожал мне руку. К нам подсел Сагалаев и сказал: «Паша, еще раз расскажи в двух словах, что ты хочешь. С нашей стороны над этим проектом будет работать наш журналист и молодой режиссер Владимир Мукусев».

Это был тот момент, когда я заканчивал режиссерский факультет Ленинградского института культуры. И Сагалаев, не скрывая своих планов сделать меня сначала своим заместителем, а потом и главным редактором молодежной редакции, очень активно продвигал меня в телевизионную режиссуру. Режиссер на ТВ – это, прежде всего, организатор производства, а уж потом «творец» и «художник». Мое участие в этом проекте Сагалаев хотел использовать, чтобы расширить сферу моего общения с представителями различных подразделений и технических служб ЦТ, чтобы я освоил еще одну сторону работы телевидения, которая до сих пор была мне неизвестна.

На столе Сагалаева зазвонил красный телефон – связь с высшим руководством Гостелерадио. Он поспешил к столу и взмахом руки отпустил нас. Мы вышли и направились по коридору

вГУВС. Как сейчас помню момент, когда я впервые переступил порог этой комнаты. Полное ощущение словно я проткнул пространство и время. Вроде бы все то же самое: то же Останкино, такая же комната, те же столы. Только мы всегда сидели на стульях за столами, а ребята из ГУВСа сидели на столах. Нам категори-

346

В. Мукусев. Поверх барьеров

чески было запрещено курить в редакции, мы ходили курить на лестницу. В ГУВСе курили все прямо «без отрыва от производства». И что курили?! «Мальборо»!!! Сегодня это звучит смешно, но тогда, когда «явская» «Ява» и то была дефицитом (а их тогда было две: «Ява» «явская», произведенная на одноименной фабрике, которую я в качестве самого желанного сувенира привозил своим ленинградским друзьям из Москвы, потому что купить ее было невозможно, ее можно было только достать, и «Ява» «дукатовская» – ее курить было совсем невозможно), «Честерфилд», «Кент», «Винстон» – это было недостижимое счастье. Причем на пачках сигарет лежали зажигалки «Ролсен», «Зиппо». У всех на шее болтались шариковые ручки… на веревочках!!! И окончательно меня потрясло, что все они разговаривали по телефонам и никто не говорил по-русски. Даже общаясь между собой, они часто переходили с русского на английский.

Паша представил меня своему коллеге и товарищу Сергею Скворцову. Вчетвером: Корчагин, Верзбовски, Скворцов и я, мы спустились в останкинский бар. Взяли кофе, и тут я впервые услышал полноценный рассказ о проекте:

Лесоруб Эдвард Верзбовски женился на дочери миллионера Памеле Робертс. Она была журналисткой. Памела купила Эду телекамеру, условную студию (два видеомагнитофона и монтажный пульт), и они решили больше не рубить лес, а создавать телевизионные передачи. Ребята жили в Массачусетсе, в маленьком городке Корлэйн. Однажды из какой-то газеты они узнали, что в Нью-Йорк приехала группа советских молодых людей по международной программе «Диалог». Это молодые функционеры, возможно, будущие лидеры советской политики, экономики, культуры и так далее. Их встречала в США группа молодых предпринимателей, помощников сенаторов, некая политическая молодежная элита. Проект существует уже девять лет. Группы постоянно обновляются. Каждый год они по очереди ездят то в Штаты, то в СССР и таким образом осуществляют мало кому известный «молодежный» контакт между двумя странами. С нашей стороны эта программа курировалось Комитетом молодежных организаций СССР, своеобразным филиалом КГБ. Вероятно, что-то подобное было и в США.

Параллельно с ВЛКСМ в нашей стране работал КМО, Комитет молодежных организаций. КМО пытался каким-то образом наладить связи между комсомолом и различными международными молодежными организациями. Но вся беда была в том, что мы чаще всего искали подобных себе, т.е. коммунистические союзы молодежи. А такие союзы существовали, как говорили

347

Ракурсы. Выпуск 8

раньше, только в странах народной демократии, т.е. в странах Варшавского блока.

Позже, ближе познакомившись с ребятами из КМО, я выяснил нехитрую вещь: молодежью занимаются и очень серьезно в Соединенных Штатах; там это проходит без идеологической нагрузки, т.е. без портретов Ленина, без красных знамен, без завываний, которыми грешил комсомол.

Забегая вперед уже в 1990-й год, когда комсомол умирал, и даже быстрее, чем партия, было понятно, что молодежи нужна новая организация. Тогда я решил изучить опыт американцев на примере организации «Да здравствуют люди», которой к тому времени было уже 25 лет, поехав в Штаты, и с руководителями этой самой организации мы провели два месяца вместе.

Я все снимал, и сегодня сохранилось большое количество видеоматериалов об этой поездке. В Америке я увидел, как с молодежью общаются взрослые, я проник в суть финансовых отношений этой организации с государством. Я понял, почему выгодно состоятельным людям вкладывать средства в молодежь, и осознал, что молодежная организация должна быть самостоятельной. Приехав в Москву и сделав этот фильм, я надеялся, что комсомол, посмотрев его, перестроится. Но было уже поздно.

Наверное, сегодня показ этого фильма мог бы привести к пониманию того, что молодежью можно заниматься и так. Про- блема-то все равно осталась. И сегодня ужас в том, что молодежь начинают растаскивать по партиям. Это очень опасная штука, потому что чаще всего потенциал этих молодежных партийных организаций в сочетании со слабенькими головками и огромным количеством физической силы у подростков зачастую рождают отряды боевиков. Эти организации не становятся кузнецой кадров, а становятся боевыми дружинами для защиты неких узкопартийных интересов.

Но, возвращаясь к программе «Диалог». Для Эда и Памелы не имело ровно никакого значения, кто курирует этот международный проект. У супругов родилась мысль: а почему бы не снять об этом телевизионный фильм. Увидеть, как общаются молодые американцы и русские, послушать, о чем они говорят, их глазами увидеть обе страны, а затем сделать программу и показать ее в США и СССР одновременно.

По тем временам это была совершенно революционная идея. Хотя бы потому, что мы с Америкой находились фактически в состоянии войны. Да, не объявленной, да, «холодной», но войны! Совместные художественные выставки, обмен театральными

348

В. Мукусев. Поверх барьеров

труппами и, наконец, «Союз–Аполлон» были скорее исключением. Тогда в народе даже ходил такой анекдот: когда американские космонавты после стыковки вернулись на Землю, у них были синие руки. Почему? Да потому что, зайдя на наш «Союз», что бы они ни пытались потрогать, им говорили: нельзя! Кто плохо понимал, того били по рукам... не надо забывать и о том, что произошло во время так называемого «Карибского кризиса», когда мы оказались в одном шаге от ядерного уничтожения друг друга.

Эд и Памела, а вернее – телекомпания «Документари Гилд», прилетели в Москву незадолго до очередного визита американской молодежи в Союз. Но Москва – это просто промежуточная остановка. Советская и американская группы объединяются и отправляются в Братск, в Сибирь. Потом летят в Иркутск, на Байкал. В поселке Листвянка и будут проходить основные дискуссии. Подальше от официоза столицы.

И тут я понял свою задачу. Эд привез с собой телекамеру «Бетакам», два десятка кассет и все. Но, чтобы воплотить в жизнь эту грандиозную идею, мы должны были поддержать его, прежде всего, технически. Т.е. с нашей стороны должна быть не просто камера с оператором, чего бы вполне хватило для съемок стандартного сюжета с участием американцев для передачи «Советский Союз глазами зарубежных гостей» под названием «Россия – родина слонов». Мы должны были создать настоящую совместную съемочную группу. Кто-то должен заняться организацией съемок, кто-то техническим обеспечением, кто-то написанием и согласованием все тех же пресловутых «разрешительных» писем и так далее. Мне пришлось стать не просто режиссером будущей программы, а полноценным руководителем этого сложного и по-своему рискованного телепроекта: опыта работы с американцами я тогда не имел вовсе.

Вечером мы собрались дома у Корчагина в новой квартире в Крылатском. Туда приехала Памела. Состоялось знакомство и дружеское застолье. Разошлись уже под утро, прекрасно понимая только одно: работа началась, но вопросов, как ее сделать, было намного больше, чем ответов.

На тот момент у меня в работе были другие проекты. И я пошел на хитрость. Одна из моих программа называлась «Мир и молодежь». Это был телевизионный журнал, формат которого позволял вместить туда все, что угодно. Я понимал, что, снимая советскую и американскую молодежь для будущего фильма, я смогу использовать этот материал и в своей работе над «Миром и молодежью». Кстати, я оказался прав. Забегая вперед, должен сказать, задуманный советско-американский фильм так и не

349

Ракурсы. Выпуск 8

увидел эфира. Однако практически весь он был показан частями в эфире молодежной редакции ЦТ.

Спустя десять дней американская делегация приехала в Союз. Каждый ее шаг мы снимали как минимум двумя камерами, условно – советской и американской. И вот первая встреча наших и американцев. Со многими из наших ребят я уже был знаком. Некоторые из них были даже героями моих репортажей

иочерков. Это действительно была элита советской молодежи. Не «комса», а именно элита. Все они уже состоялись как профессионалы, талантливые и, безусловно, перспективные. Они не были убогими комсомольскими пропагандистами, функционерами, и могли достаточно спокойно говорить о наших советских проблемах. Но в то же время они могли вести спор на самые злободневные темы, в том числе и об отношениях между СССР

иСША на примерах из собственной жизни, собственной карьеры. За кем-то из них стояла медицина, за кем-то производство, за кем-то инженерия, за кем-то искусство.

Некоторые члены делегаций знали друг друга давно. Но важно было то, что каждый год круг их знакомств постоянно расширялся и в США и в Советском Союзе. Ребята общались не только между собой, но и с теми, кто принимал их у себя на заводах, фабриках, в институтах и КБ, больницах и библиотеках, в молодежных клубах и кафе. Они безошибочно вычисляли «подставы», т.е. штатных пропагандистов-провокаторов. И двумятремя остроумными и иногда едкими вопросами и замечаниями заставляли их замолчать, а то и просто бежать к куратору или ближайшему телефону за «инструкциями».

Через несколько дней мы улетели в Братск. Быстро преодолев языковой барьер, мы стали использовать с Эдом систему «двух камер». Мы перестали снимать двумя камерами одно событие, делились на две съемочные группы и разъезжались в разные места: кто-то ехал на Братскую ГЭС, а кто-то в деревню, кто-то встречался с местным руководством, а кто-то снимал в этот момент птицефабрику. Т.е. мы выбирали интересные нам события или объекты и, абсолютно друг другу доверяя, снимали один материал для двоих.

Правда, и тут без казусов не обошлось. Порой то, что у нас вызывало зевоту, американцев приводило в дикий восторг. Ну, например, мы проходили мимо, не обращая никакого внимания, на женщину с киркой в руках, ремонтирующую железную дорогу. Американцы хватали камеру и снимали ее со всех сторон, тратя на это несколько часов пленки. Мы же в свою очередь, как

350

В. Мукусев. Поверх барьеров

дикари, наблюдали за американцами, когда они по утрам совершали абсолютно естественную для себя пробежку. Мы рассматривали их спортивную одежду, кроссовки, какие-то невероятные шорты и, о, Господи!, лосины!!! Мы снимали это, а американцы смотрели на нас, как на идиотов, потому что так у них бегает по утрам вся страна. Мы видели разное в одном и том же. И этим была прекрасна эта работа.

Уже потом, когда мы приехали в Штаты снимать в продолжение телемостов фильм «Ленинград–Сиэтл. Год спустя…», я был потрясен, впервые увидев, как по автобану текут две реки: белая и красная. Поток машин был невероятный, и от света встречных белых фар и удаляющихся красных стоп-сигналов создавалось ощущение, что я нахожусь между двумя удивительными реками света. Как режиссер, я увидел в этом художественный образ. Вот она мощь и сила. Вот она держава, находящаяся в беспрерывном движении, держава на колесах!!! Попытался объяснить это американцам. Они меня не поняли, как, думаю, мало кто из родившихся и выросших в современных российских мегаполисах сможет понять меня сегодня.

Когда я начал работать в Останкино, редакторской ставки

вмолодежной редакции ЦТ не было. Меня брали на должность редактора, но оформили администратором. По давней традиции администратор на советском ТВ назывался инспектором по основной деятельности. Так и было написано в моем первом удостоверении. Я его немножко стеснялся и старался никому не показывать. Велико же было мое изумление, когда я приехал с этим удостоверением и Якутск. Куда мы прежде всего шли? Конечно же, в обком или горком партии или комсомола. Я увидел, как второй секретарь обкома, отвечающий за идеологию, прочитав в моем удостоверении, что из Москвы с Гостелерадио СССР

приехал инспектор, т.е. «проверяющий начальник», встал передо мной и отдал честь, хотя и был в гражданском. Потом, когда я уже начал ездить в командировки с удостоверением редактора, я так жалел, что отдал это инспекторское удостоверение.

Конечно, Москва – это круто. Но когда приезжаешь и видишь Братское море или громадину Братской ГЭС, Иркутск, Байкал, Ангару... Все это в миг разрушает стереотип, что русские люди – это стадо непонятных существ в валенках и ушанках, живущее

вбараках и землянках. Когда ты осознаешь, что все это сделали советские люди, такие же, как ты, вдруг понимаешь, что «балалайка, водка, молодка, икра» – штамп, рожденный Москвой. Да, бараки, да, валенки, кстати, зимой в них прекрасно ходится.

351